Скачать

Униженные и оскорбленные в изгнании (Россия, начало XX века)

Русские, оказавшиеся после 1919 г. за пределами бывшей Российской империи, были беженцами в полном смысле этого слова. Главной причиной их бегства стали военное поражение и связанная с ним угроза плена и расправы, а также голод, лишения, опасность, нависшая над жизнью и свободой в результате сложившихся политических обстоятельств. Вскоре, однако, они стали эмигрантами в том смысле этого слова, который применяется к французам, оставившим Францию после падения ancien rйgime. Русский эмигрант — это человек, отказавшийся признать большевистский режим, который утвердился на его родине. Для большинства из них отказ стал бесповоротным после декрета РСФСР 1921 г., подтвержденного и дополненного в 1924 г., лишавшего их гражданства и превращавшего в лиц без гражданства или апатридов (именно это французское слово вошло в качестве официального термина в документы Лиги Наций) .

Безоговорочное неприятие советского режима, а в большинстве случаев и самой революции, надежда на возвращение домой после падения ненавистной системы были присущи всем беженцам. Это оказывало влияние на их поведение, творческую активность, пробуждая, вопреки всем политическим разногласиям, чувство единения, принадлежности к “обществу в изгнании” , ожидающему возможность возвращения. Однако советский режим не обнаруживал никаких признаков краха, и надежды на возвращение стали таять.

Особенности отъезда в эмиграцию определяли и своеобразие различных групп эмигрантов в новых местах их проживания. За исключением единиц, покинувших Россию в течение 1917 г., и немногих (в основном жителей Санкт-Петербурга) уехавших непосредственно после захвата власти большевиками в октябре 1917 г., эмиграция из России явилась прямым следствием хода и итогов гражданской войны. Военные, потерпевшие поражение от Красной Армии и ушедшие за границу или эвакуированные морем, составили основной контингент первой волны беженцев. За ними последовали их близкие и другие гражданские лица, сумевшие присоединиться к ним. В ряде случаев переход границы или эвакуация морем были временным и необходимым моментом для перегруппировки сил перед новой схваткой с советским режимом и получения помощи союзников.

Из этого следует, что первый пункт остановки беженцев редко становился постоянным местом их проживания. Также не всегда было ясно, кто был собственно эмигрантом, т.е. не желающим возвращаться, а кто интернированным или военнопленным первой мировой войны, ожидающим репатриации. Дополнительная сложность состояла в том, что в новых государствах, образовавшихся к западу от Советской России (Польше, Румынии, Балтийских республиках, часто называемых приграничными государствами — Limitrophes) , было коренное русское население, главным образом крестьяне, которые проживали здесь из поколения в поколение. В этих странах они не всегда получали гражданские права в полном объеме. После окончания вооруженной борьбы, спасаясь от большевиков, беженцы стремились затеряться среди этого русского меньшинства. В годы голода и коллективизации, до ужесточения контроля, эти пограничные зоны давали возможность выбраться из СССР, спастись от бедствий и опасностей, подстерегавших там.

Посмотрим, в каких местах осуществлялся переход границы, и попытаемся охарактеризовать русских беженцев, устремлявшихся к каждому их них. Наиболее важным районом было побережье Черного моря (Новороссийск, Крым, Одесса, Грузия) . Поэтому Константинополь (Стамбул) стал первым значительным пунктом расселения эмигрантов. Армии генерала А. Деникина и барона П. Врангеля были эвакуированы в Стамбул с последних рубежей своей обороны морскими транспортами союзников. Военных сопровождали гражданские лица — члены семей офицеров и солдат и те, кому удалось попасть на корабли. Не все транспорты останавливались в Стамбульском порту, некоторые направлялись дальше — на острова Мраморного и Эгейского морей и на полуостров Галлиполи.

Естественно, ни Стамбул, ни острова не могли принять всех беженцев. Большинство находилось в тяжелом физическом и моральном состоянии, временно их размещали в бывших военных лагерях и госпиталях. Так как турецкие власти и комиссии союзников, предоставлявшие основную материальную помощь, не собирались навсегда взвалить на себя бремя забот по содержанию беженцев, то они были заинтересованы в их дальнейшем переезде туда, где они могли найти работу и прочно обосноваться. Следует отметить, что, во-первых, в Стамбуле и на близлежащих островах скопилось самое большое количество беженцев из России. Во-вторых, абсолютное большинство среди них составляли военные. Главнокомандующий генерал Врангель стремился сохранить в целости военную организацию, надеясь вскоре продолжить вооруженную борьбу. В-третьих, среди гражданских лиц преобладали интеллигенция, представители буржуазии, коммерсанты, интеллектуальная элита, люди, связанные с придворными кругами и администрацией (среди последних были некоторые члены правительства, созданного Врангелем в Крыму, — П. Струве, Г. Вернадский и Н. Таганцев) .

То, что основную массу беженцев составляли армейские части, облегчало местным турецким властям и представителям держав союзниц их расселение и организованное распределение помощи. Труднее было с гражданскими лицами, скопившимися в районе Стамбула и нуждавшимися в значительной помощи от зарубежных благотворительных организаций. Необходимо отметить — и это ставит под сомнение расхожий тезис о неспособности русских к организации, — что беженцы и сами создавали добровольные общества помощи женщинам, детям и больным. Они основывали больницы, ясли и приюты для сирот, собирали пожертвования от богатых соотечественников и русской заграничной администрации (дипломатических миссий, отделений Красного Креста) , а также от зарубежных филантропов или просто от сочувствующих.

Болгария, испытывавшая экономические трудности, но вместе с тем остро нуждавшаяся в рабочей силе (для работы в шахтах) и в квалифицированных кадрах для университетов и школ, также выразила желание принять русских беженцев. К концу 1921 г. в Болгарском царстве их насчитывалось около 12 000, в 1922 г. — примерно 30 000 человек. Молодые мужчины из армии генерала Врангеля, восстановившие силы после ранений и болезней в лагерях на Босфоре, были направлены на угольные шахты близ Перника. Жизнь во временных бараках, без нормальных бытовых условий и отсутствие привычки к тяжелому физическому труду привели к тому, что большинство из них не задержались там надолго и переехали либо в Софию и другие болгарские города, где была возможность найти работу или получить образование, либо в другие страны Болгария дала приют также нескольким десяткам специалистов и ученых, которые внесли значительный вклад в развитие науки и образования родственного славянского народа. Тем не менее ограниченные возможности Болгарии, установление дипломатических отношений с Советским Союзом и поднявшаяся в конце 20 — начале 30-х гг. волна национализма заставили многих русских вновь поменять место жительства. В результате Болгария так и не стала заметным культурным центром русской эмиграции, несмотря на присутствие в Софии таких известных ученых, как Н. Трубецкой и молодой Г. Флоровский (которые, впрочем, скоро уехали) и П. М. Бицилли, ставшего профессором Софийского университета.

Большинство русских, волею судеб оказавшихся в Стамбуле, нашли приют в недавно созданном Королевстве сербов, хорватов и словенцев (СХС) , будущей Югославии. Исходя из соображений как сентиментального (если позволительно применить это слово к правительственным решениям) , так и прагматического порядка, власти Королевства распахнули двери своей страны перед воинскими подразделениями и многочисленными гражданскими лицами, помогли им обосноваться в крупнейших городах и в сельской местности. Соображения сентиментального толка основывались на чувстве благодарности к России, пришедшей на помощь сербам в 1914 г., прорусской, но решительно антибольшевистской позиции короля Александра 1, который в свое время воспитывался при русском императорском дворе. Причины прагматического характера вытекали из острой потребности нового государства в квалифицированных специалистах. Многие учебные заведения, технические училища и административные органы находились в стадии становления и испытывали нужду в обученных кадрах. Сербский национализм тоже играл здесь немалую роль: сербская правящая элита, занимавшая ведущие позиции в общественной жизни многонационального государства, склонна была больше доверять русским эмигрантам, которые всецело зависели от ее расположения, нежели представителям других проживавших в этой стране наций.

Существовавшие вакансии заполнялись за счет технических специалистов бывшей белой армии, гражданских беженцев, имевших опыт научной и административной работы. Близость языков и общность религии способствовали быстрой ассимиляции русских. Кроме того, сербский патриарх, получивший образование в дореволюционной России, выступил от имени своей церкви и оказал гостеприимство русским митрополитам и высшему духовенству, вынужденным спасаться бегством от обрушившихся на церковь гонений со стороны большевиков. Наконец, материальный ущерб и людские потери, понесенные Сербией во время первой мировой войны, создали возможность расселения беженцев и в сельской местности. Так, прибывшие в Королевство казаки могли селиться общинами и сохранять традиционные способы ведения сельского хозяйства. К ситуации в Югославии мы будем еще возвращаться в связи с другими обстоятельствами. Здесь же отметим лишь, что Югославия, особенно Белград, стала значительным культурным центром Русского Зарубежья, хотя и не таким разносторонним и творчески активным, как Париж, Берлин или Прага. Только что образованная Чехословацкая республика также предоставила убежище многим казакам и другим группам крестьян. Таким образом, большая часть беженцев, находившихся первоначально в Турции, переместилась затем в славянские и балканские страны.

Второй маршрут русских беженцев пролегал северо-западнее Черного моря. Образовался он вследствие общего хаоса, царившего в этом регионе в период бурных политических событий. Мы не будем останавливаться здесь на тех факторах, которые обусловили такую политическую обстановку. Ограничимся лишь следующими замечаниями: в возрожденной Польше и в Восточной Германии было сосредоточено много русских военнопленных (первой мировой и советско-польской войн и сопутствующих им конфликтов различных украинских режимов с Германией) . Большинство из них вернулось на родину, однако многие предпочли остаться на территории, не контролируемой Советами, и стали беженцами-эмигрантами. Ядро Русского Зарубежья в этом регионе, таким образом, составили узники лагерей для военнопленных. Вначале здесь были только мужчины призывного возраста, впоследствии к ним присоединились женщины и дети — те, кому удалось воссоединиться со своими мужьями, отцами, сыновьями. Пользуясь неразберихой на границе, многие беженцы переходили границу Польши, а оттуда направлялись дальше в Германию. Советские власти давали разрешение на выезд тем, кто владел собственностью или проживал на территории, отошедшей ко вновь образованным национальным государствам. Впоследствии, после краткого проживания в упомянутых государствах в качестве представителей русского этнического меньшинства, эти люди также становились частью Русского Зарубежья. Наиболее честолюбивые и деятельные интеллигенты и специалисты, молодые люди, стремившиеся закончить образование, не задерживались надолго среди этого национального меньшинства, переезжали либо в столицы этих государств, либо в страны Центральной и Западной Европы. Таким образом, в Польше, трех прибалтийских государствах и Финляндии существовали большие группы эмигрантов, считавших себя частью России за рубежом. Наличие в этих странах русского этнического меньшинства (как правило, крестьян или староверов) не означало, однако, что эмигранты чувствовали себя здесь комфортно или получали поддержку для плодотворного развития своей культуры. Не следует забывать о вполне объяснимых антирусских настроениях, которые были характерны для местной элиты, долгое время подавлявшейся и дискриминировавшейся царскими властями. Трудно было ожидать от нее доброго расположения и сочувственного отношения к идее рас цвета культурной, социальной и политической жизни представителей нации, составлявшей правящее большинство в бывшей империи.

В некоторых случаях (например, в Эстонии и Литве) потребность в высокообразованных ученых и специалистах вынуждала местные власти приглашать русских ученых-эмигрантов на должности во вновь создаваемых высших учебных заведениях и технических службах. Но так же, как и в Болгарии, рост националистических настроений и политический авторитаризм, утвердившийся в Польше, Литве и Латвии в конце 20-х гг., осложнили положение эмигрантов. Многие вынуждены были уехать в такие активные центры Русского Зарубежья, как Прага, Берлин или Париж. Все сказанное выше объясняет, почему, несмотря на присутствие значительного числа русских беженцев, в приграничных государствах так и не возникло действительно заметных центров эмигрантской культуры. В то же время проживавшие в этих странах эмигранты составляли благодарную аудиторию, живо воспринимавшую творческую продукцию Русского Зарубежья — книги, журналы, лекции, театральные представления и концерты — и оказывавшую ей столь необходимую моральную и материальную поддержку. Истинным праздником для русской колонии в Риге явился визит Ивана Бунина после получения им Нобелевской премии по литературе. Ему были оказаны здесь восторженный прием и финансовая помощь. Жизнь многих писателей, таких, например, как А. Амфитеатров, полностью зависела от публикаций или перепечаток их эссе и рассказов в ежедневной русской прессе Варшавы и Риги.

Последний важный маршрут беженцев из Советской России пролегал на Дальнем Востоке — в маньчжурский город Харбин. Харбин, с самого своего основания в 1898 г., был русским городом, административным и экономическим центром русской Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) . Он вырос на месте китайской рыбачьей деревушки, расположенной на берегу реки Суньхуацинь (Сунгари) . Войска, разбитые Красной Армией и оттесненные к восточным границам бывшей империи, переходили в Маньчжурию, которая находилась под китайским суверенитетом. Следом за ними прибывали гражданские лица — представители царской администрации и других, временных, режимов, существовавших в Сибири, казаки, купцы и даже крестьяне. Последняя волна беженцев была отмечена в 1922 г., после падения Владивостока под натиском Красной Армии и включения его в состав Дальневосточной Республики. Так Харбин стал частью России за рубежом и оставался таковой в течение 20-х гг. Упадок Харбина начался, когда японцы стали смещать китайскую администрацию, а после разразившегося в 1931 г. японо-китайского конфликта культурная и творческая жизнь здесь прекратилась.

Различные пути формирования центров Русского Зарубежья дают ключ к пониманию особенностей каждого из них, а также произведенной в них культурной продукции. Этот “фон” мы постоянно должны иметь в виду, рассматривая эмиграцию и ее культурную историю.

Выше я уже говорила о гражданских лицах и целых воинских подразделениях, бежавших с территорий, контролируемых Советами, и расселившихся по всему земному шару. Во-первых, хаос, царивший во время бегства и эвакуации, не давал возможности сделать сколько-нибудь точные подсчеты и записи. Следует помнить также, что нелегальный въезд и поселение из-за сложностей с оформлением паспортов, виз, видов на жительство и разрешений на трудоустройство также не оставили о себе свидетельств. Во-вторых, и организации самих беженцев, и административные органы, занимавшиеся проблемами беженцев в тех странах, где им предоставили приют, были достаточно примитивны и отнюдь не преследовали цели точного и полного статистического учета.

Немецкий историк Ханс фон Римша в 1921 г. оценивал общую численность русских эмигрантов в 2 935 000, в то время как американский Красный Крест в своем докладе отмечал, что на 1 ноября 1920 г. их было 1 965 500. По двум разным независимым оценкам их численность составляла 1 020 000 на 1 января 1921 г. и 635 600 — 755 200 на 1 января 1922 г. В 1930 г. подкомитет по неправительственным организациям при Верховном комиссаре Лиги Наций по делам беженцев утверждал, что всего в Европе находится 500 000 русских беженцев, тогда как, если сложить вместе все цифры, представленные этому органу правительствами различных стран, получится 829 000. Кроме того, русский Красный Крест зарегистрировал 50 000 человек, нуждающихся в помощи, на Дальнем Востоке. Последующие волны эмиграции, безусловно, увеличили их численность, так что к 1934 г. на Дальнем Востоке проживало около 130 000 русских эмигрантов.

Как следует из приведенных цифр, численность русских эмигрантов (за исключением Дальнего Востока) в течение 20-х и в начале 30-х гг. быстро сокращалась. Одна из причин этого — особенности демографического состава эмигрантов. Другая заключалась в том, что многие эмигранты, несмотря на сложности и препятствия, чинимые, например, властями Франции и Германии, стали полноправными гражданами европейских стран. Тем не менее большинство из них продолжало считать себя “гражданами” России за рубежом. Кроме того, по законодательству многих стран, дети, рожденные на их территории (сразу или — крайне редко — по достижении совершеннолетия) , считались полноправными гражданами страны и официально эмигрантами уже не были. Таким образом, несмотря на низкий уровень рождаемости среди эмигрантов, даже небольшое число детей, записанных при рождении гражданами страны пребывания, влияло на общую статистическую картину населения Русского Зарубежья. В главных центрах русской эмиграции дети, даже если они посещали местные школы, воспитывались в русском духе и многие из них ощущали свою принадлежность к Зарубежной России.

Выше я отметила некоторые характерные черты тех групп беженцев, которые в 1920-1922 гг. основали Россию за рубежом. Поскольку большинство из них эмигрировали (или были вынуждены эмигрировать) из-за поражения в гражданской войне, среди русской эмиграции был непропорционально высок процент одиноких (что не всегда означало неженатых, чаще — разлученных с женами) мужчин призывного (т.е. от 18 до 40 лет) возраста. Это было особенно характерно для групп, прошедших через Стамбул и осевших на Балканах (главным образом, в Югославии) , а также для бывших военнопленных, содержавшихся на территории Германии и Польши. Менее типична такая картина была для беженцев, осевших в прибалтийских государствах и в Маньчжурии, где скопилось большое число гражданских лиц и членов семей военнослужащих. Более того, в первые годы советской власти, при ленинском нэпе, начало которому было положено весной 1921 г., некоторые эмигранты, уже осевшие в центрах Русского Зарубежья, смогли вызвать в Европу свои семьи из СССР.

Материальные невзгоды и финансовая нестабильность, с которыми сталкивалось большинство беженцев, препятствовали созданию семей; те же, кто все-таки вступал в брак, из-за неясных и далеко не блестящих видов на будущее не могли позволить себе иметь много детей. Важное значение имело и то, что безусловное предпочтение при выборе спутника жизни оказывалось соотечественникам и единоверцам. Среди эмигрантов, даже если учитывать девушек, достигших зрелости в конце 20-х — начале 30-х гг., было мало женщин брачного возраста. Почти все женщины этой возрастной категории либо состояли в браке, либо вдовствовали. Одинокие мужчины-эмигранты жили изолированно от окружающего общества, зачастую в бараках. Надеясь вернуться домой, они сопротивлялись ассимиляции, в том числе культурной. Да и женщины стран, принявших русских эмигрантов, не стремились выходить замуж за чужаков с ненадежным финансовым и правовым положением. Несколько иная ситуация была среди эмигрантов, селившихся в Югославии и Болгарии, где языковая и конфессиональная близость, сходный образ жизни способствовали заключению межнациональных браков.

Естественным следствием ситуации на “ярмарке невест” явился весьма низкий процент детей в Зарубежной России. По мере того как дети, рожденные в смешанных браках, утрачивали связь с русской культурой, эта диспропорция еще более увеличивалась. Однако и сам по себе фактор низкого естественного прироста населения становился еще одной побудительной причиной, заставлявшей родителей-эмигрантов давать своим детям русское образование. “Чтобы дети оставались русскими” , родители шли на любые жертвы, в особенности пока они сохраняли хотя бы малейшую надежду на возвращение домой. Они отправляли своих детей в частные школы, разговаривали по-русски дома, старались подавить естественное стремление своих детей адаптироваться к нерусскому окружению. Деятельность русских учебных заведений будет рассмотрена нами в третьей главе.

Смертность в России за рубежом была чрезвычайно высока, так что даже более высокие темпы рождаемости не смогли бы компенсировать убыль населения. Многие эмигранты оказались в изгнании уже пожилыми людьми. Ухудшению здоровья и быстрому старению людей способствовали многочисленные бедствия, сопутствовавшие революции и гражданской войне — раны, болезни, голод, — и стрессы, вызванные нищетой и бесправием за границей. Общины эмигрантов и те, кто оказывал им содействие, постоянно сталкивались с проблемой помощи стареющему населению Русского Зарубежья. Многие из программ помощи старикам и больным осуществлялись по линии религиозных организаций, что в свою очередь способствовало возрождению религиозных чувств у части эмигрантов.

Рассмотрение демографической ситуации — лишь один из аспектов воссоздания более широкой картины жизни русской эмиграции. Благодаря кинофильмам и литературным произведениям укоренился определенный стереотип русского эмигранта: это бывший богатый аристократ (чаще всего князь или граф) , вынужденный добывать пропитание, работая водителем такси, официантом или швейцаром ночного клуба". Эта грустная и незамысловатая картинка имеет весьма мало общего с реальностью. Эмигранты, обладавшие прежде большими состояниями, титулами или высоким положением в обществе, составляли в процентном отношении не большую (а возможно, даже и меньшую) долю, чем в дореволюционной России. С другой стороны, в Русском Зарубежье был гораздо более высокий уровень образованности по сравнению со средними показателями, характерными для населения старой России.

Примерно две трети взрослых эмигрантов имели среднее образование, почти все — начальное, каждый седьмой — университетский диплом. Среди них было также больше квалифицированных специалистов, представителей науки, интеллигенции, зажиточных слоев городского населения (последние в значительной степени были представлены евреями) . И так же, как и на родине до 1917 г., эти слои, в особенности специалисты и интеллектуальная элита, играли весьма заметную и активную роль в Русском Зарубежье.

Помимо образованных классов в эмиграции были широко представлены городская буржуазия, мелкие землевладельцы, квалифицированные рабочие (например, печатники) и крестьяне (главным образом, казаки) . Традиционное великорусское крестьянство составляло незначительное меньшинство, что резко контрастировало с ситуацией, существовавшей в России до 1917 г. Большая часть молодых людей, сражавшихся в рядах белых армий, происходила из средних слоев города и мелких землевладельцев, многие прервали обучение в средних и высших учебных заведениях. Некоторые из них не пожелали возобновить учебу или стать специалистами среднего звена в странах, предоставивших им убежище. Однако, с другой стороны, было много таких, кто стремился завершить свое образование, овладеть профессией или навыками, которым они рассчитывали найти применение в освобожденной из-под власти большевиков России. Их решимость и потребности стимулировали создание в России за рубежом целой сети учебных заведений и учреждений культуры.

Преобладающее большинство русских эмигрантов принадлежало к Русской православной церкви, и многих из них затронул процесс оживления активной религиозной жизни, который наблюдался среди диаспоры. Небольшие группы людей относились к другим конфессиям: протестантами были в основном уроженцы Прибалтики и так называемые российские немцы, которых отличало двуязычие и принадлежность к двум культурам — русской и западной. Число католиков было крайне незначительным, среди немногочисленных эмигрантов с Кавказа и из Средней Азии встречались мусульмане и буддисты.

В эпоху, отмеченную ростом националистических настроений и усилением контроля государства над многими областями общественной жизни, отношение к русским эмигрантам в странах их проживания было различным. Характер политики, проводимой в отношении беженцев, определялся как экономической ситуацией, так и внутриполитической обстановкой, сложившейся в этих странах. Тем не менее можно с достаточным основанием выделить здесь три периода: с 1920 г. до конца 20-х гг. (1923—1925 гг., Правда, образуют здесь определенную “цезуру” ) , примерно с 1929 по 1935 г. и короткий эпилог между 1936 г. и началом войны в 1939 г. (или до аншлюса Австрии и захвата Чехословакии, когда речь идет об этих странах) . В силу указанных выше причин в Германии первоначально находилось наибольшее число русских эмигрантов. Их численность достигала максимума в период инфляции в Германии, когда стоимость жизни для иностранцев здесь была наиболее низкой, открывались возможности дешево публиковать литературные произведения и выпускать периодические издания, что позволяло выносить на широкое общественное обозрение результаты творческих усилий эмиграции. Стабилизация марки, наступившая после 1924 г., драматическим образом повлияла на рост стоимости жизни и обусловила массовый исход эмигрантов из Германии. Новые волны отъездов поднимались по мере ухудшения политической обстановки в Веймарской республике, когда постепенно создалась угроза не только свободе слова, но и личной безопасности людей (в особенности это затрагивало многочисленных русских социалистов, либералов и эмигрантов еврейского происхождения) . В то же время рост безработицы в период Великой депрессии, начавшейся в 1931 г., вызвал к жизни целый ряд законодательных актов, ограничивавших возможности трудоустройства иностранцев, так что многие русские эмигранты были вынуждены искать счастья в другом месте. Согласно приведенным выше статистическим данным, русская община в Германии, насчитывавшая в 1922 г. около 230 000—250 000 человек, к 1930 г. сократилась до 90 тысяч. Приход к власти Гитлера, несмотря на появление новых рабочих мест, доступных, правда, лишь под строгим контролем нацистов, послужил новым стимулом к отъезду из Германии либерально и антифашистски настроенных эмигрантов и евреев. Так, например, философ и социолог славянофильского толка Ф. А. Степун был уволен с преподавательской работы в Дрезденском техническом университете. Он, правда, остался в Германии, перебиваясь случайными заработками, преподаванием и публикацией статей в других странах. На 1936-1937 гг. численность русских в Германии, по оценкам службы Нансена, составляла 45 000 человек.

Во Франции в целом отношение к эмигрантам было весьма либеральным, кроме выдачи разрешений на трудоустройство. Французские власти выдавали виды на жительство на большие сроки, для тех же, кто располагал определенными средствами, ограничений вовсе не существовало. Русские имели возможность насладиться свободной и волнующей атмосферой культурной жизни Парижа и в определенной мере вносили и свой вклад в ее развитие. Не удивительно, что Париж стал настоящей политической и культурной столицей Зарубежной России, где были представлены все оттенки политических взглядов и все культурные течения. Основной проблемой являлся недостаток рабочих мест со всеми вытекающими из этого последствиями. Следует отметить, что французы охотно предоставляли работу желающим трудиться в шахтах и в промышленности, на строительстве и восстановлении разрушенных войной районов. Нужда в рабочей силе обусловила значительный приток русских, который еще более усилился после вздорожания жизни в Германии.

В первой половине 20-х гг. именно Франция наиболее охотно выдавала разрешения на трудоустройство, что не распространялось, впрочем, на представителей так называемых свободных профессий — юристов, врачей, учителей. Необходимость обладать французским гражданством или статусом ветерана французской армии, а также сдачи экзамена на французский диплом для многих оказывалась непреодолимым барьером. Правда, его легче преодолевали те, кто работал под руководством французских коллег и пользовался их поддержкой. Эта ситуация не менялась в течение всего периода существования России за рубежом, хотя в 30-е гг. условия натурализации упростились, что позволило некоторым молодым эмигрантам влиться в ряды специалистов высокой квалификации.

Когда в начале 30-х гг. депрессия, чуть позднее, чем Германию, затронула и Францию, последняя также ограничила приток иностранной рабочей силы. Постановлениями правительства была значительно усложнена процедура получения или продления разрешений на трудоустройство. Подобные меры особенно больно ударили по тем, кто нуждался в переоформлении документов после увольнения с прежнего места работы. Согласно распоряжению министра внутренних дел следовало выдворить из страны всех, кто не имел таких разрешений, а также лиц, преступивших французские законы, даже если речь шла всего лишь о нарушении правил дорожного движения. Высланные подобным образом из страны не знали, куда податься, поскольку другие европейские страны также не желали их принять, а переезд за океан был слишком сложным и дорогостоящим. Мы имеем свидетельства о многочисленных случаях, когда русские изгнанники арестовывались, переправлялись за границу, а власти соседних стран отказывались их принять, отсылая обратно во Францию. Там их снова арестовывали, сажали в тюрьму, после чего события вновь развивались по тому же сценарию. Не удивительно, что многие предпочитали проживать в стране нелегально или же, отчаявшись, кончали жизнь самоубийством. Наконец, в 1936 г. правительство Леона Блюма положило конец этой практике, смягчив политику в отношении эмигрантов. При правительстве Народного фронта рабочие-эмигранты стали пользоваться теми же правами, что и французы, их охотно принимали в профсоюзы, а крупнейший профсоюз страны — Всеобщая конфедерация труда — даже создал русскую секцию, члены которой находились под его защитой наравне с французами.

Жесткое законодательство, принятое в начале 30-х гг., явилось Следствием не только переживаемых Францией экономических трудностей, но и наметившегося после переговоров Пьера Лаваля и Сталина сближения Франции с Советским Союзом. Более того, приступ ксенофобии был порожден не столько тем обстоятельством, что президент республики Поль Думер в 1932 г. был убит русским эмигрантом, сколько общим социальным и политическим кризисом, симптомами которого явились дело Стависского и мятеж 6 февраля 1934 г. Агрессивно шовинистические, профашистски настроенные организации типа “Огненных крестов” или “Королевских молодчиков” требовали жестких мер по отношению к проживавшим во Франции иностранцам-апатридам. В риторическом запале никто, разумеется, не вспоминал о том, что иностранцы были заняты на тех работах, где французы не соглашались трудиться.

Все эти события не оказали непосредственного влияния на культурную жизнь Русского Зарубежья в Париже или во Франции в целом, хотя и создатели и потребители культурных ценностей страдали от ухудшения экономической ситуации: книги и журналы расходились хуже, чем прежде, меньше посещались и скуднее субсидировались культурные мероприятия. Но в целом культурная жизнь, несмотря на нищенские условия существования ее участников, оставалась насыщенной, что еще раз проявилось, например, в 1937 г., в дни, когда отмечалось столетие со дня смерти А. С. Пушкина.

Положение в Чехословакии в общих чертах мало отличалось от Германии, хотя политические моменты играли здесь, пожалуй, более заметную роль. Так называемая “Русская акция” (Action russe) , начало которой было положено в Праге в 1922 г., способствовала созданию целого ряда русских научных учреждений. Их деятельность, однако, начала свертываться уже в конце 20-х гг. из-за сокращения государственных субсидий. Численность потенциальных студентов и сотрудников этих учреждений сокращалась в силу естественной убыли населения, переезда в другие страны и все большего вовлечения молодого поколения эмигрантов в систему образования западных стран. Чешское правительство и зарубежные благотворительные организации все с меньшей охотой вкладывали средства в развитие этих учреждений, в поддержку студентов и преподавателей, поскольку большинство выпускников в поисках лучшей доли оставляло Чехословакию. Самый сокрушительный удар по Русской акции был нанесен тогда, когда и чехи, и сами русские осознали, что шансы эмигрантов когда-либо вернуться в Россию стремительно падают. Таким образом, ставились под сомнение самые основы Русской акции, что поставило на повестку дня вопрос о целесообразности её дальнейшего проведения. Наконец, в середине 30-х гг. Чехословакия вселила в полосу острого кризиса. Национальные меньшинства все более открыто выражали свое недовольство, экономический кризис, особенно остро сказавшийся в промышленных центрах Судетской области, подлил масла я огонь, способствуя раздуванию националистической пропаганды, поддерживаемой из гитлеровской Германии. Создалась угроза дальнейшему существованию самой Чехословацкой республики. Естественно, поэтому, что чешские власти были в первую очередь обеспокоены отнюдь не положением русских в Праге. Мюнхенские соглашения 1938 г. положили конец существованию либеральной, демократической Чехословакии. Многие русские покинули страну по собственной инициативе, оставшиеся учреждения были закрыты год спустя после падения республики. Следует отметить, что чехословацко-советские соглашения 1935 г., подписанные после признания Чехословакией СССР в 1934 г., не отразились ни на положении русских эмигрантов, ни на созданных ими учреждениях. Правда, в известной мере они способствовали укоренению скептического взгляда даже ключевых фигур чешской общественной жизни на целесообразность продолжения деятельности этих учреждений" Положение русской эмиграции в Королевстве СХС в течение всего периода существенно не менялось. Правительство относилось к русским дружелюбно, а отказ короля признать СССР вплоть до конца 30-х гг., т.е. почти до самой войны, предотвращал попытки оказывать на них какое-либо давление. Испытываемая страной потребность в специалистах для армии, административных органов и государственных учреждений дала многим русским возможность найти постоянную работу. Правда, в течение некоторого времени русские подвергались дискриминации, не получая статуса постоянного сотрудника, а работая на основании временных и гораздо хуже оплачиваемых трудовых соглашений. Постепенно русские все более интегрировались в югославские государственные структуры, хотя в большинстве случаев они занимали менее оплачиваемые должности по сравнению с гражданами Югославии или испытывали трудности с продвижением вверх по служебной лестнице. С Другой стороны, им не чинили препятствий в организации ассоциаций и в общественной деятельности. Естественная убыль, а также возросшие темпы натурализации и ассимиляции привели к сокращению численности русских, занятых на государственной службе. В остальном же ситуация оставалась стабильной, так что во время второй мировой войны в составе антикоммунистических сил генерала Михайловича сражались отряды, состоявшие из русских эмигрантов. Когда Советская Армия и маршал Тито установили контроль над страной, большинству русских Пришлось во второй раз стать беженцами.

Первоначальное гостеприимство Болгарии после установления Дипломатических отношений с Советским Союзом сменилось настороженным отношением к эмигрантам. Условия труда и жизни, особенно в больших городах, резко ухудшились из-за охватившей Мир депрессии. Так как новые эмигранты не прибывали, наоборот, многие уезжали из Болгарии в поисках лучшей жизни, численность русской общины здесь постоянно сокращалась и накануне войны составляла менее 15 000 человек. Насколько мне известно, болгары продолжали оказывать поддержку эмигрантам и в период немецкой оккупации и в конце войны.

Балтийские государства, вначале принявшие эмигрантов гостеприимно, затем, особенно после прихода к власти авторитарных крайне националистических режимов К. Ульманиса в Латвии и А. Сметоны в Литве, начали чинить им препятствия, главным образом в том, что касалось трудоустройства. Дискриминация национальных меньшинств и эмигрантов особенно проявлялась при приеме на государственную службу и в отношении лиц свободных профессий. Эта тенденция негативно сказалась на материальном положении и даже на самом существовании учебных заведений, основанных эмигрантами и представителями национальных меньшинств. В то же время потребность в высококвалифицированных кадрах ученых вынуждала Литву обращаться за помощью к представителям русской эмиграции. Каунасский университет предоставил И. И. Лаппо, А. С. Ященко и Л. П. Карсавину кафедры для постоянной работы. Чтобы быть вполне откровенным, я должен отметить, что ситуация в Балтийских государствах всегда осложнялась присутствием многочисленного русского этнического меньшинства, главным образом крестьянства, проживавшего в приграничных с СССР районах. Политика по отношению к эмигрантам поэтому тесно переплеталась с политической линией в отношении национальных меньшинств, так что рост шовинистических настроений в 30-е гг. имел прямые последствия и для эмиграции. Нельзя, правда, забывать и о том, что несмотря на общность языка, этнического происхождения и религии, эмигранты были отделены от этого национального меньшинства пропастью — ничуть не меньше той, что разделяла образованные классы и крестьянство в Российской империи. Поэтому распространение на эмигрантов законодательства, касавшегося национальных меньшинств, вряд ли сильно возмущало русских, постоянно проживающих в этих странах.

Политика в отношении национальных меньшинств, зачастую противоречащая международным договорам, сильно влияла и на положение эмигрантов в Румынии и Польше. Не вдаваясь в подробности, отметим, что проживавшие в Румынии русские не стали полноценной частью Русского Зарубежья. Находившиеся там эмигранты, в основном бывшие землевладельцы из Бесарабии, были немногочисленны и не обладали большой культурой. Жесткое дискриминационное законодательство, направленное против русского национального меньшинства в Бесарабии, сыграло негативную роль и в развитии культурной жизни большинства эмигрантов. В Польше правительственной поддержкой пользовались лишь некоторые политические течения и издания, которые власти рассчитывали использовать в своей антисоветской политике. В любом случае, однако, поляки в целом отнюдь не симпатизировали русским эмигрантам, хотя владельцам, впрочем, были возвращены поместья, расположенные в восточной Польше. Культурная жизнь варшавской эмиграции отличалась гораздо меньшим динамизмом, чем того позволяли ожидать численность и характер русского эмигрантского населения. Те русские ученые и специалисты, кому удавалось найти работу, вынуждены были интегрироваться в польское общество. Впрочем, издававшиеся в других странах эмигрантские издания пользовались спросом у здешней читающей публики, а приезжие лекторы были частыми и желанными гостями.

Как было показано выше, экономическое положение подавляющего большинства обитателей России за рубежом было далеко не блестящим. Большая часть эмигрантов кое-как сводила концы с концами, занимаясь тем, к чему они не были подготовлены своей прежней жизнью. Гораздо страшнее бедности было чувство беззащитности, чужака, зависящего от чьей-то милости. Угроза безработицы нависала над ними, подобно дамоклову мечу. Жены эмигрантов часто зарабатывали на жизнь, работая швеями или прислугой, устраиваясь на поденную работу или занимаясь рукоделием дома. Две сестры в романе Джозефа Кесселя зарабатывали на жизнь, составляя композиции из цветов; семья моих знакомых почти полностью зависела от денег, получаемых от продажи вошедших в моду в 30-е гг. кружевных воротничков для дамских блузок, которые плели пожилая мать и ее замужняя дочь; активная участница Политического Красного Креста (он оказывал помощь политзаключенным в СССР) занималась изготовлением дамских сумочек. Разумеется, эмигранты становились объектом бессовестной эксплуатации со стороны работодателей, как соотечественников, так и местных. Правда, в странах с разработанным социальным законодательством русские могли получать некоторые пособия, хотя и не всегда в том же объеме, что и коренные жители данной Страны. Временами жизнь русских осложнялась обстоятельствами политического характера. Так, на крупных предприятиях, где рабочие симпатизировали революции и советской власти, эмигранты часто становились изгоями. Рабочие-эмигранты имели возможность защищать свои права через профсоюзы, но многие отказывались от вступления в профсоюз или негодовали по поводу обязательного членства в них. Это нежелание было обусловлено и их политическими взглядами, и всем опытом прежней жизни в России, который ставил их в оппозицию к любой форме профсоюзного движения. Более того, поскольку первичные профсоюзные организации часто занимали откровенно прокоммунистические позиции или выступали за проведение социалистических преобразований в обществе, они не слишком охотно вступались за людей, raison d'кtre которых состоял в отрицании этих преобразований.

Как бы то ни было, основная угроза безопасности эмигрантов таилась не столько в нестабильности экономической ситуации принявших их стран, которая в начале 30-х гг. неуклонно ухудшалась, сколько в правовых ограничениях, с которыми русские изгнанники (как, впрочем, и другие беженцы) сталкивались в чужой стране. Эти ограничения все более ужесточались по мере ухудшения социальной и экономической обстановки и нагнетания националистических настроений и ксенофобии. Трудно сказать, являлась ли ксенофобия последствием экономического спада или же сам этот спад явился плодом недальновидной националистической политики. В любом случае, преодоление административных барьеров давалось русским эмигрантам дорогой ценой, как в психологическом, так и в материальном смысле.

Натурализация редко воспринималась как достойный выход из создавшегося положения. Во-первых, ни в одной из стран Старого Света правительственная политика и традиции не предполагали автоматической натурализации, характерной для США и некоторых латиноамериканских государств. Во-вторых, сами русские считали, что натурализация является предательством по отношению к их русским корням и возложенной на них миссии являть собой альтернативу Советскому Союзу. Они не предпринимали серьезных попыток получить новое гражданство, по крайней мере до тех пор, пока в них жила надежда на возвращение домой. Когда же натурализация становилась возможной или даже необходимой, они вставали перед дилеммой морального характера: некоторые склонны были воспринимать ее как чистую формальность, которая не отражалась на их верности России и на их русском самосознании. Такое отношение, однако, не устраивало власти, дававшие согласие на натурализацию. Как уже отмечалось выше, raison d'кtre эмиграции состоял в ожидании возвращения на родину, а страх “денационализации” , как они называли ассимиляцию, являлся характерной чертой Русского Зарубежья. Субъективно идея получения нового гражданства создавала новые сложности в дополнение к тем объективным препятствиям, которые принявшие эмиграцию страны чинили на пути натурализации.

В этой связи нет ничего удивительного в том, что для решения проблем материального и правового порядка русские изгнанники, как было показано выше, объединялись в ассоциации и общины, которые в свою очередь становились ячейками России за рубежом. В основе всех усилий, прилагаемых эмигрантами для сохранения своего единства, лежало чувство общности происхождения, неприятие советской системы и ностальгическая мечта о возвращении в Россию. В конечном счете это было ощущение единой судьбы, которая свела их вместе вопреки всем общественным, экономическим и профессиональным различиям в прошлой жизни. Как и во всякой диаспоре, самой прочной связью было нежелание отказываться от своего самосознания и надежда на возвращение к прошлому. Эта “тоска по дому” стояла за всеми попытками наладить взаимопомощь как среди членов какой-либо узкой группы, объединяемой до профессиональному, религиозному или политическому признаку, так и в целом в масштабах всего Русского Зарубежья. Именно благодаря этим усилиям эмигрантам удалось создать и сохранить у расселившихся по всему свету людей чувство единства.

Группы ветеранов отмечали годовщины отдельных событий, собирая вместе своих разбросанных по свету однополчан, чтобы укрепить в них преданность общему прошлому и надежду на лучшее будущее, которое суждено их родине. В основных центрах Русского Зарубежья на регулярные воскресные и праздничные службы в храмах ветераны приходили в парадной форме со своими боевыми знаменами. Школы, летние лагеря и отряды скаутов, создаваемые Для детей эмигрантов, не только вносили свой вклад в интеллектуальное и физическое развитие подрастающего поколения, но и укрепляли солидарность родителей. Как будет показано в следующей главе, организация и проведение празднований памятных дат объединяли изгнанников с несхожим прошлым, придерживавшихся различных убеждений. Историко-культурное единство укреплялось и церковью, особенно благодаря ее приверженности общему для всех эмигрантов языку и традиционным ритуалам. Совместные молитвы были не только актом веры, но и подтверждением преданности единой национальной и культурной традиции, которая отделяла товарищей по несчастью от общества принявшей их страны.

Как всегда бывает с людьми, оказавшимися в чуждом окружении, личные контакты и индивидуальные связи играли значительную роль как для сохранения самосознания эмигрантов, так и просто для их выживания. В тех странах, где русские не осели сплоченными в той или иной мере общинами и вели более обособленную жизнь, например в больших городах, личные контакты помогали найти работу, продать изготовленные товары, устроиться в учебные и медицинские заведения, уладить проблемы, возникавшие с местными властями. Случайно завязавшиеся знакомства между эмигрантами могли неожиданно помочь в минуту отчаяния или способствовать воссоединению семей. В ежедневных и еженедельных газетах эмиграции, имевших широкое хождение, публиковались колонки объявлений о поиске потерянных родственников или о желании установить контакты иного рода. Личное знакомство во время эвакуации или в первом месте проживания часто приводило к последующей дружбе и постоянному общению. Подобные Контакты лежали в основе совместной хозяйственной деятельности, пусть не всегда вполне успешной, — аренде ферм, основании небольших торговых, ремесленных, швейных предприятий и т.п. Клиентами этих предприятий, как правило, становились другие беженцы, что опять-таки иллюстрирует важность личных контактов и чувства единства. Подобное поведение, типичное для эмигрантов, зачастую усиливает их изоляцию, отнюдь не способствуя интеграции в новое общество.

Корни чувства изолированности от окружающей среды у русских, в отличие от других эмигрантов, скрывались в стойкой вере в возвращение, возобновление жизни на родине, освобожденной от советского режима. Сами европейские страны не облегчали или даже противились полной ассимиляции эмигрантов. Это только усиливало страх последних перед денационализацией. Даже дети эмигрантов сталкивались с трудностями при попытках интегрироваться в общество, предоставившее убежище их родителям. Несмотря на свободное владение языком и обучение в местных школах, они оставались чужаками. Подобная ситуация была особенно характерна для Франции, Германии и Маньчжурии, в меньшей степени, вероятно, для Югославии, Чехословакии и приграничных государств. Вторая мировая война внесла радикальные коррективы в это положение, особенно во Франции.

Воспоминания о том, что им пришлось пережить на родине и на пути в изгнание, усиливало чувство изолированности у жителей Русского Зарубежья. Даже если они хорошо говорили на местном языке, были знакомы с историей и культурой той страны, где они жили, они по-прежнему оставались чужаками: недавно приобретенные знания и навыки не стали еще частью их самих. Эту сторону изоляции трудно проследить, однако она создает невидимый, иногда даже не ощущаемый, но тем не менее постоянный и непреодолимый эмоциональный барьер, препятствующий вступлению в тесный и приносящий истинное удовлетворение контакт с чужим обществом. Конечно, экономическая ситуация и правовой статус придавали вполне ощутимые очертания тем различиям, которые отделяли изгнанников от всех остальных. С течением времени эти внешние условия не исчезали, как это случалось в странах, принимавших массовые потоки иммигрантов, — в США, Австралии или Канаде. Те эмигранты, которым посчастливилось обзавестись собственными семьями или которые были членами русских общин, не стремились к преодолению изоляции, поскольку в своем замкнутом мирке они находили эмоциональное равновесие и материальную поддержку.

Изоляция Русского Зарубежья углублялась в силу еще одного фактора. Многие эмигранты, как упоминалось выше, потеряли свои семьи либо в России, либо на пути в изгнание. Эти люди по-прежнему хранили верность своим родным и друзьям. Они трудно заводили новые связи, особенно потому, что продолжали надеяться на скорое возвращение домой. То обстоятельство, что лишь немногие мужчины имели шанс найти спутниц жизни и создать семьи, усиливало их одиночество. Эта обособленность была особенно сильной среди мужчин, которые работали в провинции, жили в бараках и общежитиях, подрывали свои силы непривычным физическим трудом и не имели больших возможностей для установления контактов, не говоря уже о более тесных связях, с местным населением. Они стремились поддерживать в себе чувство общности, основанное на единстве прошлого и судьбы, что само по себе исключало серьезные попытки к интеграции.

Чувство солидарности и общности не исключало, однако, большого разброса мнений между отдельными личностями и группами. Самый заметный и драматически воспринимавшийся источник напряженности и конфликтов заключался в политических разногласиях. Политический спектр эмиграции повторял ситуацию дореволюционной России, если, разумеется, не считать отсутствия большевиков. Здесь присутствовали течения от крайне левых — анархо-синдикалистов, левых и правых меньшевиков, левых и правых лееров и либералов различного толка — до крайне правых, ультрареакционных монархистов, а с 30-х гг. и профашистских группировок. Это политическое деление, естественно, оказывало влияние на деятельность многих институтов. Мы уже отмечали конфликт между представителями генерала Врангеля и Конференцией послов. Подобные конфликты не исчерпывались противоречиями в административной верхушке. Предметом споров являлось будущее России: сторонники Врангеля были убежденными монархистами, когда как сотрудники органов по делам беженцев при посольствах большинстве не поддерживали идею реставрации монархии и симпатизировали умеренно либеральным взглядам. То же самое противоречие разделяло ассоциации студентов и преподавателей. Иллюстрацией негативного влияния политических разногласий на деятельность общественных институтов может служить противодействие представителя Врангеля, Палеолога, деятельности Земгора в Югославии. Политические противоречия могли существовать - в рамках одной организации, даже такой, которая, на первый взгляд, должна была бы держаться вдалеке от политики. Так, на - пример, Всероссийский союз ветеранов чуть было не распался из-за спора о том, должны ли его члены публично отречься от всяких политических пристрастий, кроме общей поддержки монархии. Результатом подобных конфликтов явилось создание двух студенческих ассоциаций, двух союзов водителей такси в Париже и т.д. Другой повод для разногласий, имевший политическую окраску, возник вследствие раскола, произошедшего за границей в Русской Православной Церкви. В основе его лежал вопрос, кому принадлежит духовная власть над церковными общинами диаспоры — патриаpxy Московскому или Синоду епископов в Сремски Карловицах Сербия) . Это противоречие породило многочисленные конфликты среди верующих, которые создавали препятствия и ограничения для деятельности многих организаций, так или иначе связанных с церковью. Это проявлялось, например, при организации летних лагерей, школ и объединений молодежи и даже при проведении специальных торжеств. В оправдание эмиграции, однако, следует отметить, что политические разногласия не приводили к взаимным обвинениям, оскорблениям и недостойным личным столкновениям в церковных делах, как это имело место в других областях. Парадоксальным образом это противостояние было смягчено требованием советской власти, чтобы митрополит Евлогий и другие владыки в Западной Европе принесли публичную клятву в том, что церковь за рубежом не будет принимать участия в какой бы то ни было антисоветской деятельности и позволять себе антисоветские высказывания. Митрополит Евлогий ответил отказом, так как само по себе принятие церковью подобных обязательств означало бы занятие некоей политической позиции, что противоречило и традиции православия, и его интересам. Следствием этого отказа явилось фактическое взаимное признание или по крайней мере терпимость во взаимоотношениях между Синодом епископов в Сремски Карловицах и митрополитом Западной Европы. Конфликт, однако, вспыхнул с новой силой при иных политических условиях уже после второй мировой войны.

Часто среди эмигрантов возникали сложности из-за вопроса о подданстве. В ряде случаев выходом могло стать принятие “двойного гражданства” или двойного подданства. В других случаях подобную двойственность могли посчитать несовместимой с принадлежностью к Русскому Зарубежью. Так, я уже упоминала о том, что многие изгнанники отказывались проходить натурализацию и принимать новое гражданство, поскольку это представлялось им предательством по отношению к России и их “русскости” . Другие, руководствуясь чисто практическими побуждениями, соглашались на натурализацию в форме двойного подданства: они становились гражданами другой страны, но оставались русскими по культуре, глубоко переживая за судьбу России. Соглашаясь на подобный компромисс, они, однако, крайне редко становились членами политических партий в новой стране, но не отказывались от службы в армии. Некоторые даже считали, что, служа в армии, они вносят вклад в освобождение России. Как уже отмечалось, возникали сомнения и относительно вступления в профсоюзы тех стран, где проживали эмигранты, несмотря на то, что во многих случаях подобный шаг мог существенно облегчить материальное положение. Наконец, из боязни денационализации эмигранты опасались присоединяться к православным церквам зарубежных стран.

Учитывая всевозможные трудности, обилие организаций, которые являлись зачастую источником споров и противоречий, мы не можем не удивляться тому, что Русское Зарубежье сумело не только сохранить, но и значительно приумножить достижения русской культуры.

Список литературы

Роман Гуль “Я - унес Россию. Апология эмиграции” , New York 1981

С. Пушкарев “Русские за рубежом” , -“Новый журнал” 1982

Марк Раев “Россия за рубежом” М.: Прогресс-Академия, 1994