Скачать

Степень влияния библейских книг на личности русских поэтов XVIII века, формы "адаптации" православных идей в их творчестве

Культура России более тысячи лет развивалась как культура христианская. Важнейшие духовные ценности: любовь, честь, праведность, спасение, воскресение, многие другие, непосредственно определяющие проблематику русской литературы, соотносятся с библейским Откровением, воспринимаемым верой как особое просвещение человеческого духа через Слово, несущее в себе истину и наставление. В настоящее время осмысление русской культуры вне ее отношения к христианству, библейским истокам является неполным.

Необходимость проведения исследований влияния библейских сюжетов на русскую литературу возникла давно. Профессор Сухомлинов еще в середине XIX века справедливо отмечал, что «о библейском влиянии говорят довольно мало вследствие того, что и библейские книги весьма мало изучены литературно». Появляющиеся литературоведческие работы на данную тему, многое проясняют, но не ставят завершающую точку в изучении духовной лирики.

Возрастающий интерес к духовной поэзии, наблюдаемый в литературоведческих работах конца XX - начале XXI веков, свидетельствует о недостаточной изученности этого вопроса. Оценивая вклад поэтов XVIII века в становление литературы в России, исследователи как правило обращают внимание на то новое, что было характерно для их произведений. А вместе с тем представители Просвещения, не порвав связи с национальными традициями, стремились совместить с надвигающимися с Запада новыми, прогрессивными идеями нравственность Древней Руси. Исторические преобразования, сдвинувшие с места патриархальный уклад России, отразились и на литературе, которую, по мнению М. М. Бахтина, «... нельзя изучать вне целостного контекста культуры. Литературный процесс есть неотторжимая часть культурного процесса».(1, с. 344)

Исследовательские труды о влиянии Библии и в частности Псалтири на духовную, культурную жизнь людей появились уже в середине XIX века. Наибольшее количество работ было посвящено переложениям Державина и Ломоносова.

В 1930-1970-е годы ХХ века изучение переложений псалмов русских поэтов XVIII века в советском литературоведении было подчинено атеистической идеологии государства. Первостепенное значение отводилось социально-политической доминанте в творчестве писателей, что мешало глубокому религиозно-нравственному анализу их поэтического наследия. Обращаясь к переложениям псалмов, исследователи продолжали акцентировать внимание на их пафосно-гражданском звучании (Д.Д. Благой, Д.К. Мотольская, А.В. и В.А. Западовы, И.З. Серман).

Пик публикаций, в которых изучаются проблемы взаимоотношений Церкви и литературы, пришелся на начало 90-х годов. Значительный вклад в определение роли христианского учения в поэтическом творчестве русских стихотворцев, его значимости для светской литературы содержится в работах С.С. Аверинцева, А.П. Дмитриева, В.А. Котельникова. Исследователи обратились к рассмотрению ранее недостаточно выясненных вопросов биографического порядка, и, прежде всего, проблемам отношений писателей с Церковью. По-новому интерпретирует происходившие в литературном процессе явления М.М. Дунаев. В его книгах «Православие и русская литература» религиозное мировоззрение становится своеобразным «отправным пунктом» исследования русской литературы XVII-XX веков. По справедливому утверждению одного из исследователей церковно-литературных связей П.Е Бухаркина: «... изучение словесных памятников религиозной жизни может прояснить как творчество того или другого писателя, духовно-нравственные поиски какой-либо эпохи, так и общие пути русского самосознания». (2, с. 5)

В данной курсовой работе автором ставится цель выявить степень влияния библейских книг на личности русских поэтов XVIII века и разрешить вопрос о формах «адаптации» православных идей в их творчестве.

Объектом исследования становится при этом творчество М.В. Ломоносова, Г.Р. Державина, Тредиаковского и Сумарокова. Автором будут рассмотрены традиции переложения псалмов, выявленные в творчестве каждого из этих поэтов, а также библейские образы и темы, которые появляются в их произведениях помимо парафразов «Песен Давида». Однако, поскольку литературный процесс не может быть отделен от общих культурных, исторических и социальных процессов, протекавших в XVIII веке, нам сначала придется обратиться к вопросу о том, какую роль играла Библия в самосознании людей в те времена, что именно повлияло на осмысление писателями библейских текстов.

1. Своеобразие рецепции Библии в русской литературе XVIII века

«Русская культура - «запечатленная» печатью тысячелетий: крещением в Православии. Этим и утвердилась духовная сущность русского народа, его истории и просвещения, - утвердил И.С.Шмелёв. - <...> Наша литература - тоже «запечатленная»: она исключительно глубока, «строга», как, быть может, ни одна из литератур в мире, и целомудренна. Она как бы спаивает-вяжет Землю с Небом. В ней почти всегда - «вопросы», стремленья «раскрыть тайну», попытки найти разгадку мировых загадок, поставленных человечеству Неведомым: о Боге, о Бытии, о смысле жизни, о правде и кривде, о Зле-Грехе, о том, что будет там... и есть ли это там?.. <...> Русская литература - не любование «красотой», не развлекание, не услужение забаве, а именно служение, как бы религиозное служение». (3, с. 544, 545, 548)

Таково мнение Шмелева, и не только его, о русской литературе вообще. Но какую же роль играет Библия, православие в литературе и вообще в культуре 18 века? Чтобы ответить на этот вопрос нам необходимо рассмотреть в целом эпоху, определить умонастроения, вспомнить исторические и культурные процессы, происходившие в ней.

"Век разума и просвещения" - так говорили о своем времени великие мыслители XVIII столетия, провозвестники новых революционных идей. В историю мировой культуры XVIII век вошел как эпоха больших идейных и общественно-исторических сдвигов, острейшей борьбы с феодально-монархическими устоями и религиозным догматизмом. Распространение материалистического мировоззрения и утверждение духа свободолюбия нашли яркое отражение в философии, науке, литературе, в просветительской деятельности крупнейших философов, ученых, писателей этого времени - Дидро и Гольбаха, Вольтера и Руссо, Лессинга, Гёте и Шиллера, Ломоносова и Радищева.

XVIII век был веком переломным. Происходило изменение отношения к человеческой личности. На рубеже 17-18 вв. произошла смена культурных ориентиров и источников влияния. Так, главным культурным ориентиром становится западная Европа. Процесс европеизации начался с середины XVII в., причем ключевым событием были культурные реформы. В XVII в. же в Москву приехали киевские старцы - первые русские западники, осуществившие реформу книг, благодаря ним в России появилось стихотворство и драматургия. В середине XVII в. по польскому приказу в Москве начались переводы европейских романов. Европеизация началась с освоения польской, французской, немецкой литературы.

Процесс освоения западно-европейской культуры был назван трансплантацией (Лихачев). «Освоение западной культуры проходило более болезненно, чем византийской. Русская культура забыла период ученичества. Большая часть XVIII в. ушла на ученичество». (4, с. 99) Сначала трансплантация происходила равномерно и целенаправленно, однако в Петровскую эпоху трансплантация - стихийна, поэтому культура начала XVIII в. несколько хаотична. Византийская культура не хотела сдавать свои позиции. Древняя русская литература не умерла вместе с древней Русью, хотя ее читателями оказались в основном низы. Произошла секуляризация русской культуры, что отразилось и в смене жанровых систем. Пришли стихотворные сатиры, оды, драм жанры, комедии, трагедии, элегии, идиллии. То есть, в XVIII в. господствуют поэтические и драматические жанры. Изменяется также представление о самом характере творчества об отношении автора к литературному труду: происходит индивидуализация авторского сознания. Постепенно происходит профессионализация писателей, появляется массовая литература, русская литература ускоренно развивается: то, что пережила европейская литература 250 лет, русская литература прошла за 100 лет.

С другой стороны, в России XVIII век - время очень противоречивое. Жестокая петровская реформа ломала старые традиции, сокрушала устоявшиеся формы искусства, литературы, ломала социальные структуры. По верному наблюдению Д.С.Лихачёва, Пётр сознательно стремился к тому, чтобы оборвать все связи со старой Россией. Но «старая Россия» это, прежде всего, - Святая Русь, то есть превознесение в сознании народа идеала святости над всеми жизненными ценностями. С этим понятием русская идея была связана искони, и стоит за ним нечто более значительное, нежели идея национальная, географическая или этническая. «Святая Русь, - отметил С.С.Аверинцев, - категория едва ли не космическая. <...> Было бы нестерпимо плоским понять это как выражение племенной мании величия; в том-то и дело, что ни о чем племенном здесь речи, по существу, нет. У Святой Руси нет локальных признаков. У неё только два признака: первый - быть в некотором смысле всем миром, вмещающим даже рай, второй - быть миром под знаком истинной веры».(5, с. 39-41) В петровское время разорванное сознание «просвещённой» верхушки общества начало всё отчетливее разделять Бога и Его Церковь. И если Богу кто-то ещё воздавал хвалу и славу, то в Церкви видели почти исключительно силу косную, противящуюся прогрессу и всем новым веяниям времени.

При этом народ жил в основе своей представлениями и ценностями средневековой культуры - едва ли не до самых потрясений начала XX столетия.

Петровская эпоха по самой сути происходящего в культурной жизни нации и страны соотносится с европейским Ренессансом. А Ренессанс (будь то европейский или российский) связан с окончательной секуляризацией культуры.

Но все же XVIII в. прошел в Европе и в России под знаком Просвещения. Это время было сопряжено было с окончательным утверждением так называемого научного типа мышления, мировоззрения. Утверждение это осуществило себя именно тогда, в эпоху Просвещения. Своеобразие исторического развития России проявилось и в том, что, не успев вступить в новую для себя эпоху, она тут же испытывает мощное воздействие просветительских идей, тогда как в Европе их развитие стало закономерным итогом процесса весьма длительного. Вся эта вынужденная и навязанная спешка привела к некоторой суетности, смешению понятий, когда одновременно вынуждены были утверждать себя жизненные начала и более архаичные, и ещё только зарождающиеся. Причины начали смешиваться со следствиями, и всё усугублялось развивавшимся в части образованного общества своего рода комплексом неполноценности, раболепием перед Западом, поскольку многим русским начинало казаться, будто Россия слишком отстала от Европы и вечно вынуждена догонять её.

«Что вообще есть Просвещение? Это не свойственное прежде русской культуре понимание истины, - пишет Дунаев. - Это признание за позитивистской наукой способности дать конечное толкование мироздания. Это обожествление и признание всесильности человеческого разума. Это идеологическое обоснование революционного Преображения мира». (6, с. 79)

Точно и кратко смысл Просвещения выражен в рационалистической «Энциклопедии символов», вышедшей на исходе XX столетия в Германии (и без задержки переведённой на русский язык): «В век Просвещения малопонятный бог был спущен с небес. В XVIII веке было провозглашено: бог там, где разум и человеческие силы, а не на небе». (7, с. 179)

В литературе к этому был предназначен особый творческий метод отображения действительности, именуемый классицизмом Классицизм возник в Европе, во Франции XVII столетия, в эпоху становления и расцвета абсолютной монархии - что естественно, закономерно. Классицизмом этот метод назван из-за его внешней ориентированности на классическое искусство Античного мира: не только основные принципы аристотелевской поэтики, но и темы, сюжеты писатели классицизма обильно заимствовали у античной литературы, хотя и не ограничивались одними заимствованиями. Крупнейшим теоретиком классицизма был поэт Буало, среди наиболее значительных фигур выделяются в классицизме драматурги Корнель, Расин, Мольер. Нельзя обойти и просветительский классицизм XVIII века, отмеченный прежде всего теоретической и художественной деятельностью немецкого драматурга Лессинга. В России мы можем указать из значительнейших - имена М.В.Ломоносова, А.П.Сумарокова, И К. Тредиаковского, Г.Р.Державина, Д.И.Фонвизина.

«Читателю постсоветского периода проще всего понять классицизм, если он вспомнит особенности социалистического реализма, поскольку два этих творческих метода на удивление сходны между собою: прежде всего оба откровенно идеологичны и поэтику свою строят на основе вполне отчётливой схемы, определённой особенностями идеологии, в их основу положенной» (6, с. 83)

В классицизме всё подчинено, как уже говорилось, идеям (царственности, прославлению государства, прежде всего монарха (как главного носителя идеи - в соцреализме он заменен партией), воспеванию славы государства, жертвенных подвигов во имя государства. Ломоносов писал об этом без обиняков в стихотворении «Разговор с Анакреоном»):

Хоть нежности сердечной

И любви я не лишен,

Героев славой вечной

Я больше восхищен.

(8, с. 3)

Любовь к государству, «чистейшая страсть», никакими корыстными помыслами не замутнённая, ставилась в классицизме

Выше всего, главное - выше индивидуальных интересов, личных привязанностей, частных эмоций.

Понятие государства подменило собою понятия родины и отечества, ценности духовные. С. Булгаков так раскрыл смысл любви человека к родине, связи с родиной: «Родина есть священная тайна каждого человека, так же как и его рождение. Теми же таинственными и неисследимыми связями, которыми соединяется он через лоно матери со своими предками и прикрепляется ко всему человеческому древу, он связан через родину и с материю-землёй и со всем Божиим творением. Человек существует в человечестве и в природе. И образ его существования дается в его рождении и родине». (9, с. 204)

Однако уже в XVIII веке идея государственности начинает смягчаться неявным отказом от сугубой приверженности монархии и предпочтением монархическому принципу некой отвлечённой гражданственности, что заметно сказалось в культуре конца столетия, но классицизм в это время уже утратил в умах ищущей части общества своё ведущее положение.

Главенство долга перед государством над всеми прочими стремлениями и чувствами - утверждавшееся классицизмом последовательно и безусловно - апеллировало прежде всего к разуму человека, и это как нельзя полнее совпадало с просветительским рационализмом. Рассудок признаётся главным средством самосовершенствования человека, общества. К нему обращается прежде всего писатель-классицист. Отсюда вытекает и дидактизм любого классицистического произведения, наличие в нем любых поучений, рассуждений и т.п.

Персонажи классицистического произведения всегда являются выразителями одной отвлечённой идеи, в их характере всегда можно отметить односторонность, схематизм, отсутствие развития, что так контрастно отличает их от реалистических созданий. Справедливо сопоставление, сделанное Пушкиным: «У Мольера Скупой скуп - и только, у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря, принимает имение под сохранение, лицемеря». (10, т. 8, с. 91)

Классицизм создает иерархию языкового материала, воплощённую в известной теории «трех штилей». Высокий, средний и низкий штили обязаны соответствовать уровню темы и предмета изображения.

Кроме того, необходимо заметить, что ломка старых традиций сопровождалась острым церковно-религиозным кризисом, жестокими преследованиями старообрядцев, значительным усилением скептицизма, материалистических тенденций, различного рода хаотически-анархической мистики. Противоречивое время, но если бы не было этого времени, то не было бы всей замечательной культуры XIX и XX веков в России.

Какую же роль в литературе этого сложного периода играла Библия? Как уже было сказано, в XVIII веке на Западе отношение к ней у многих писателей стало негативным. Если в ХVI-ХVII веках были такие поэты как Мильтон, Гроций, Вондел и другие, то XVIII век - это век скептиков или же создателей новой мифологии типа Жан Жака Руссо, мифа о том, что все было прекрасно до тех пор, пока не пришла техническая цивилизация, или что человечество неукоснительно и обязательно идет вперед, к прогрессу.

Само Священное Писание стало откровенно осмысляться в ту эпоху на уровне античных мифов, что отразилось в искусстве, - и тем было задано направление в осмыслении вероучительных истин христианства.

Бог начал осмысляться (повторимся вновь) в чисто человеческих категориях.

«Просветительский, свободомыслящий разум есть разум нездоровый, оторванный от целостной жизни, от духовного преемства, и поэтому для него закрыты горизонты бытия. Этот разум никогда не был в состоянии понять тайны истории, тайны религиозной жизни народов, и он исказил науку XIX и XX веков», - утверждал Бердяев. (11, с. 433)

Можно сказать, что при Екатерине II «любая культурная деятельность, в том числе поэтическая, являлась прямым участием в созидании государства».(12, с. 145) Поэзия «концентрировала в себе почти всё содержание духовной жизни нации».(13, с. 45) В результате этого россияне, уставшие от жизни под «диктовку государства», погружались в сферу внутреннего самосозерцания. Находясь в сложных социально-политических условиях, поэты обретали нравственную основу в Библии. Избрав для поэтических переложений текст Псалтири, они стремились выразить в духовных песнях индивидуальное созерцательное начало. «Ведь переложения псалмов, - писал И.З. Серман, - гораздо более «личны», более «индивидуальны» по своему содержанию, по тематике и эмоциональному строю, чем оды торжественные. В переложениях псалмов «беседа» с богом легко превращается в жалобу на врагов, на свои несчастья, бедствия и неприятности. В переложениях псалмов вполне уместно развитие любой темы - от самой отвлеченно-философской до глубоко личной, частной».(14, с. 59)

При всех переворотах в сознании, которые произошли, при всей переориентировке на западное мировоззрение, литературно-общественное сознание второй половины XVIII века все же было сильно традиционной православной духовностью. В это время русская литература еще "пользовалась одним с Церковью языком, не уходила далеко от церковных стен" (6, с. 77). Это позволяло светской культуре в целом питаться и наполняться "духовным огнем и глубоким христианским чувством, явно выделяющими отечественную словесность среди европейских секуляризованных литератур нового времени" (13, с. 23). У многих писателей возникает духовная потребность в выражении своих чувств именно в формах, близких к молитвам и псалмам. Обращение, например, Г.Р. Державина и А.Т. Болотова к форме "литературной молитвы" "указывает на "запасы" духовной тоски дворян той эпохи (последней четверти XVIII века) по Богу, по молитве. Но при всем том они поют свои "псалмы" точно не от себя лично, а от лица многих. Их духовная поэзия явно следует традиции ветхозаветных псалмопевцев. Но "псалмы" литераторов лишь тоска по псалмам, по настоящему славословию Богу – по молитве. Они плачут о своем сословии молитвою человека, отпадшего от близкого богообщения. Их стихи "общественны". Они наполнены позывом пробудиться и вознести песнь к Богу. Державин горел в своих духовных стихах молитвенным восхищением делами Божьими, именем Божьим, величием, премудростью Его. <…> И Г.Р. Державин, и А.Т. Болотов занимали близкую позицию в своих духовных стихах. Главною темою их являлся все же не покаянный тон, а хвалебный, благодарственный Богу – Творцу. Через это их христианский голос был обращен к современникам. И первое, к чему они звали, – очнуться от земного, перестать воздавать хвалу не Творцу, а твари, не вечно живому, а тленному" (15, с. 186). Такая духовная позиция писателей и их эстетическая ориентация в своем творчестве на образцы текстов Священного Писания органично вписывалась в общий православный контекст эпохи.

Однако поэты не ограничивались переложениями Псалтири, обращаясь и к иным библейским текстам, причем, избирая не только путь интерпретации, а излагая свои собственные мысли, чувства, свое мнение. Библейские образы встречаются, например, в торжественных образах Ломоносова и Сумарокова, в стихотворениях Тредиаковского. Несомненными достижениями в этой области являются оды «Бог» и «Христос» Г.Р. Державина.

2. Переложения псалмов в русской литературе XVIII века (творчество М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова, Г.Р. Державина)

Псалтырь занимала главенствующее положение в православном богослужении, была основным пособием при обучении грамоте. Специфика Псалтыри в том, что она является собранием молитв, обращений к Богу верующего человека, не находящего в миру успокоения.

Оказавшись у истоков формирования новой русской литературы, поэты избрали стиль Псалтыри образцом одического жанра. Подтверждением этому служит «поэтический турнир» Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова, и то, что практически все поэты XVIII века ставили переложения псалмов первыми в своих собраниях сочинений. Закладывая основы дидактической поэзии на русской почве, Сумароков, Херасков и др. черпали вдохновение в божественных строках Священного Писания.

Стараясь приблизиться не только к смысловой, но и к поэтической стороне псалмов, переводчики экспериментировали с текстом. Добиваясь гармоничного сочетания, единства смысла формы, поэтам XVIII века приходилось учитывать особенности построения Псалтыри, поэтическая форма которой основывается на метрической организации стиха. Главным ритмообразующим элементом псалмов (повторяющимся, противопоставляющимся, соотносящимся), по определению Ш. Маркиша, выступают единицы смысла, а не формы - «отрезки» мысли, а не стопы или икты, ударения. «Отрезки» складываются в разного рода параллельные конструкции, которые, в свою очередь, восходят к исполнению дуэтом. Фонетическая организация библейского стиха отличается обилием аллитераций, ассонансов, сложной, эффектной звукописью, правда, наблюдаемые созвучия в окончании «отрезков» еще не позволяют говорить о рифме в поэзии древнего еврейства.(16, с. 13-14)

Обращение к Псалтыри как к источнику поэтического вдохновения не случайно. Обычай перелагать Святые книги идет из Испании с IV века. Псалмы, написанные на еврейском языке стихами, побудили в XVII веке к первому русскому поэтическому переводу псалмов Симеона Полоцкого. «Литературная форма Псалтыри также находится в русле общего развития ближневосточной лирики (Например, псалом 104-ый близок к египетским гимнам солнцу эпохи Эхнатона), но выделяется своим резко личностным характером; бог из объективной силы становится, прежде всего, соучастником человеческих излияний». (17, с. 63)

Перелагатели выступали в нескольких ипостасях «Это и поэт прославляющий творца, и, главное, человек определенной биографии, судьбы, нравственного эмоционально-волевого склада, в котором выделены мужество, стойкость, верность своему призванию», пишет В. А. Котельников. (18, с. 33). Размышляя о мироздании, нравственном законе, человеческой сущности, поэт постоянно соотносит общепризнанные взгляды со своими собственными, и это приводит к проявлению в тексте собственно автора, что явно прослеживается в духовной лирике XVIII века. Переход от биографической личности поэта к воплощению лирического переживания не всегда возможен. В XVIII веке чувства автора, как правило, синтезировались, духовно обогащались и переходили в разряд общечеловеческих качеств.

Степень подобия образа автора и лирического героя обуславливается близостью психологического портрета, биографии, взглядов на жизнь, но при этом «восприятие лирического героя требует учета его эстетической «разыгранности» - его неразделенности с автором и неслиянности, несовпадения с ним», - замечает Бройтман. (19, с. 143)

Ярким примером подобного творчества являются переложения псалмов М.В. Ломоносова. Вообще же среди всех доступных Ломоносову сфер культурной деятельности поэзия его занимает особое, исключительное место. Именно в ней наиболее полно отразилось головокружительное многообразие его творческих и чисто человеческих устремлений. И вот почему прав был К.С. Аксаков, когда в середине прошлого века писал: «Ломоносов был автор, лицо индивидуальное, первый, восставший как лицо из мира национальных песен, в общем национальном характере поглощавших индивидуума; он был освободившийся индивидуум в поэтическом мире, с него началась новая полная сфера поэзии, собственно так называемая литература» (20, с. 62)

Здесь необходимо отметить, что среди парафразов Ломоносова есть как переложения, которые, по сути, не являются вольными, т. е, поэт просто интерпретирует текст Псалтыри в стихотворную форму. Это, например, переложение 26 псалма, которое практически целиком соответствует по смыслу библейскому тексту:

Господь, спаситель мне и свет:

Кого я убоюся?

Господь сам жизнь мою блюдет:

Кого я устрашуся?

Во злобе плоть мою пожрать

Противны устремились;

Но злой совет хотя начать,

Упадши, сокрушились. (8, с. 93)

В оригинале: «Господь просвещение мое и спаситель мой, кого я убоюся? Господь Защититель живота моего, от кого устрашуся? Внегда приближатися на мя злобующым, еже снести плоти моя, оскорбляющии мя, и врази мои, тии изнемогоша и падоша». (21, с. 53)

Или:

Хоть полк против меня восстань,

Но я не ужасаюсь.

Пускай враги воздвигнут брань;

На бога полагаюсь.

(8, с. 93)

В оригинале: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще восстанет на мя брань, на Него аз уповаю». (21, с. 53)

Даже при самом неглубоком анализе подобных переложений можно с уверенностью сказать, что автор старается здесь четко придерживаться сходства с образцом. Подобным примером также может служить переложение псалма 1, которое начинается так:

Блажен, кто к злым в совет не ходит,

Не хочет грешным в след ступать,

И с тем, кто в пагубу приводит

В едином месте заседать.

Но мысль и волю подвергает

Закону Божию во всем,

И точно оный соблюдает

Во всем течении своем.

(22, с. 16)

Для сравнения, начало псалма звучит так: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и нощь». (21, с. 13) Разница между фразой «поучится день и нощь» и практически синонимичными ей строками, кажется смехотворной.

Нужно сказать, что сам Ломоносов в некоторой степени чувствовал себя связанным необходимостью близко придерживаться оригинала. Историку В.Н. Татищеву, советовавшему ему продолжать переложения псалмов, Ломоносов отвечал (27 января 1749г.), что хотя совет этот ему «весьма приятен», но существует препятствие, а именно: «Я не смею дать в приложении другого разума, нежели какой псаломские стихи в переводе имеют». (23, с. 89)

И так злодеи не восстанут

Пред Вышнего Творца на суд;

И праведны не воспомянут

В святом соборе их отнюд.

Господь на праведных взирает

И их в пути своем хранит,

От грешных взор Свой отвращает

И злобный путь их погубит.

(22, с. 16)

читаем мы в переложении псалма 1, и эти строки могут служить подтверждением слов Ломоносова, настолько близко они находятся к строкам самой Псалтыри: «Сего ради не воскреснут нечестивии на суд, ниже грешницы в совет праведных. Яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет». (21, с. 13)

Однако у Ломоносова есть парафразы, которые до некоторой степени опровергают его же собственное изречение. На первый взгляд, мы можем поставить в ряд своих предыдущих примеров еще одно переложение: довольно близко к тексту переложен на стихи псалом 103. Однако здесь поэт дает уже большую волю своей художественной фантазии; это можно заметить, если как следует вчитаться в строчки парафраза и самого псалма:

Да хвалит дух мой и язык

Всесильного творца державу,

Великолепие и славу,

О боже мой, коль ты велик!

Одеян чудной красотой,

Зарей божественного света,

Ты звезды распростер без счета

Шатру подобно пред собой.

(8, с. 96)

Сравним с текстом Псалтыри: «Благослови душе моя, Господа. Господи Боже мой, возвеличился еси зело, во исповедание и в велелепоту облеклся еси. Одеялся светом яко ризою, простираяй небо яко кожу». (21, с. 106)

Нетрудно заметить, что при сохранении основного направления библейского текста, его идейной и смысловой направленности, Ломоносов здесь избирает уже путь некого преобразования псалма. Например, он применяет исключительно свои поэтические сравнения, чего в переложении псалма 26-го заметно не было. «Одеялся светом яко ризою», «Одеян чудной красотой, Зарей божественного света» - налицо явная поэтическая переработка текста Псалтыри, в отличие от переложения псалма 26, где, повторимся, строки библейского текста просто переводились в стихотворную форму, причем построчно, едва ли не слово в слово, без всяких дополнительных и отличных от оригинала сравнений или метафор. Вот еще один пример: «простираяй небо яко кожу» - эта короткая строчка из Псалтыри соотносится в стихотворном преложении с великолепным сравнением «Ты звезды распростер без счета Шатру подобно пред собой».

Таким образом в этом парафразе мы уже имеем дело с творческим переосмыслением псалма. Содержание, смысл его при этом не меняется, но в переложении появляются художественные обороты, не свойственные библейскому тексту.

Ты землю твердо основал,

И для надежныя окрепы

Недвижны положил заклепы,

И вечну непреклонность дал.

(8, с. 96)

В Псалтыри: «Основаяй землю на тверди ея, не преклонится в век века». (21, с. 106) Ни о каких «заклепах» речь, разумеется, не идет.

Но для чего же Ломоносов начинает отступать от прямого библейского текста и вводить собственные художественные средства? Ответ прост: выбор делается в сторону музыкальности, мелодичности стиха. Парафраз псалма 103 куда более мелодичен, чем предыдущий, псалма 26.

Гоголь считал отличительной чертою русской поэзии "стремление как бы унестись куда-то вместе со звуками" (24, с. 369). Ломоносов был первым, у кого это качество проявилось: ни его предшественники (Феофан Прокопович, А.Д. Кантемир), ни его современники (В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков), ни один из поэтов нового поколения (М.М. Херасков и др.), - никто вплоть до появления Г.Р. Державина не мог соперничать с ним в этом отношении.

Причем, возвращаясь, так сказать, на грешную землю, ломоносовский дух не забывал о тех высотах, на которых он побывал, - ему, если воспользоваться словами Е.А. Боратынского, было "памятно небо родное". И эта память подвигала его на такую поэтическую смелость, которая оказывалась доступной, как выяснилось впоследствии, только величайшим нашим лирическим гениям - Державину, Пушкину, Тютчеву, Лермонтову. Ломоносов по-своему интерпретирует текст псалма уже не только в плане формы, но и в плане содержания. Тенденция к этому намечается уже в том самом переложении псалма 103. Кроме своих художественных средств поэт наполняет его подробностями, идущими от него непосредственно:

Ты повелел водам парами,

Всходить, сгущаяся над нами,

Где дождь рождается и снег.

(8, с. 96)

Верность источнику очевидна, но заметны и особенности, внесенные поэтом-северянином и естествоиспытателем. Пока что это не более чем подробности, не в коей мере не противоречащие смыслу библейского псалма, а только дополняющие его. Но Ломоносов в своих переложениях идет дальше подробностей.

Склони, Зиждитель, небеса,

Котись горам, и воздымятся.

Да паки на земли явятся

Твои ужасны чудеса.

И молнией Твоей блесни,

Рази от стран гремящих стрелы,

Рассыпь врагов Твоих пределы,

Как бурей, плевы разжени.

Меня объял чужой народ,

В пучине я погряз глубокой.

Ты с тверди длань простри высокой,

Спаси меня от многих, вод.

(8, с. 96)

В этом переложении псалма 143 Ломоносов позволил себе незначительный вроде бы, почти незаметный отход от подлинника. Но как значительны последствия! Ведь в подлиннике стоит: "моих врагов", и стоит не прямым текстом, узнать об этом мы можем лишь контекстуально: «Блесни молнию, и разнежеши я, посли стрелы Твоя, и разнежеши я. Посли руку Твою с высоты, изми мя и избави мя от вод многих, из руки сынов чуждих…» (21, с. 106) Легендарный автор ветхозаветного текста просит отмстить врагам, нанесшим обиду и вред ему. «Ломоносовский герой прямо называет тех, с кем он борется, врагами самого зиждителя: это твои враги, я веду с ними смертельную борьбу; ты должен вступиться, ибо, хоть я и родствен тебе своею нравственной и духовной природой, во мне бьется человеческое сердце, оно может не выдержать, жизни моей может не хватить, чтобы победить зло; "Простри длань", "Спаси меня", - говоря это, я не своего прошу, но твое отстаиваю; мне не защита, а правда нужна». (25, с. 34)

Как известно, переложение псалма 143 было своеобразным поэтическим состязанием, состоявшимся между Ломоносовым, Сумароковым и Тредиаковским в 1743 г. Ломоносов сумел в перелагаемый псалом вложить и свои собственные переживания, свое возмущение хозяйничавшими в Петербургской Академии наук реакционерами, по большей частью иноземцами:

Вещает ложь язык врагов,

Десница их сильна враждою,

Уста обильны суетою;

Скрывают в сердце злобный ков.

…Избавь меня от хищных рук

И от чужих народов власти:

Их речь полна тщеты, напасти,

Рука их в нас наводит лук.

(8, с. 96)

Мягко и незлобиво звучат с этими строфами стихи Сумарокова:

Не приклони к их ухо слову:

Дела их гнусны пред тобой,

Я воспою тебе песнь нову,

Взнесу до облак голос мой

И восхвалю тя песнью шумной

В моей Псалтыре многострунной.

(26, с. 87)

Тредиаковский также довольно мирно описывает врагов псалмопевца:

Их сокровище обильно,

Недостатка нет при нем,

Льет довольство всюду сильно,

И избыток есть во всем:

Овцы в поле многоплодны,

И волов стада породны…

(27, с. 29)

Различия в самом тоне переложений очевидны. Кроме того, по сравнению с переложением Тредиаковского, написанного хореем (едва ли не в духе народных песен), версия Ломоносова звучит более торжественным ямбом.

Три оды-сестры были похожи друг на друга правильной строфической стройностью, однако различались размером: в оде В.К. Тредиаковского тринадцать строгих 10-строчных строф, у А.П. Сумарокова – одиннадцать 6-строчных, у М.В. Ломоносова – пятнадцать 4-строчных.

Экспериментальные, предполагавшие довольно формализованный характер сочинительства опыты В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова по переложению прозаического текста 143-го псалма разными стихотворными размерами показали, что трепетное соприкосновение поэтического воображения со священным текстом пробуждает прежде всего духовную область лирического сознания автора и порождает произведение глубоко исповедального характера, а эстетические, исторические, биографические или бытовые контексты становятся сопутствующими духовной первооснове. «Алгебра» ритмических чередований стихотворного размера или «малое время» появления стиха на бумаге при этом - лишь внешние данные таинственного богодухновенного рождения духовного сочинения. Поэты XVIII века, сочинявшие «три оды парафрастические псалма 143», казалось бы, «особливо» решали одну и ту же задачу, поставленную умом, – показать достоинство того или иного стихотворного размера, но у каждого из них получилось сочинение, своеобразно открывающее прежде всего их личный опыт духовного делания и общ