Скачать

Семантическая интерпретация древних изображений

Шер Я. А.

Еще сравнительно недавно, когда в нашей исторической науке безраздельно господствовал формационный подход, ответ на вопрос "Что такое первобытное искусство?" был достаточно тривиальным: первобытное искусство это – искусство эпохи первобытного общества, т.е. искусство палеолита, неолита, эпохи бронзы. Но темпы развития культуры неравномерны и неодинаковы в разных регионах. Когда в одних регионах уже формировались очаги древних цивилизаций, в других еще преобладал первобытный уклад, а в третьих он сохранился до нового времени. При этом четких границ между ранними цивилизациями и первобытностью нет и не может быть. Хотя первые по меркам формационного подхода относились к рабовладельческому строю, по основному материалу орудий труда (камень и медь, бронзы еще нет) их культура была типично первобытной.

Если сейчас искусство является особой областью культуры, границы и специализация которой вполне осознаны как создателями, так и "потребителями" искусства, то чем глубже в древность, тем эти разграничения были более размытыми в сознании человека. Даже в наши дни, казалось бы четко различаемые материальная и духовная культуры, физический и умственный труд, техническое и художественное творчество не всегда полностью параллельны и независимы и нередко тесно переплетаются как между личностями и коллективами, так и в сознании или в деятельности одной личности. Тем более, – в древности, когда искусство не выделялось в какую-то особую специализированную область культуры.

Способностью к созданию изображений, как и сейчас, обладали редкие люди. Причем в те времена эти способности должны были проявляться намного реже, чем сейчас. Сейчас существует система художественного воспитания детей, и любые мало-мальски заметные способности ребенка не остаются без внимания и поощрения со стороны взрослых. В эпоху первобытности, особенно на ранних этапах, такого быть не могло. Поэтому способности к изобразительной деятельности могли проявиться только спонтанно, независимо от каких-то внешних стимулов. А для этого они должны были быть "сверхспособностями", т.е. такими, которые рано или поздно должны были сами прорваться наружу из переполненного яркими образами сознания.

Вряд ли соплеменники, занятые трудной повседневной борьбой за существование, могли по достоинству понять и оценить такие всплески таланта. Даже современной науке далеко не ясны психофизиологические процессы, в результате которых возникают художественные способности. Тем более этого не могли понимать люди каменного века. В лучшем случае они относились терпимо к своим "ненормальным" сородичам. Им приписывались некие сверхъестественные свойства. Подобно позднейшим шаманам, они становились людьми, отмеченными особым сакральным и социальным статусом. В худшем случае их могли преследовать, поскольку все непонятное и не приносящее немедленной пользы должно было вызывать вполне разумное в этой ситуации подозрение и отторжение. Конечно, о достоверных подробностях положения первобытных художников в своем социуме можно только догадываться. В то же время, нет никаких оснований априорно провозглашать "творческие достижения" людей эпохи палеолита. То есть, это вполне возможно только с точки зрения наших эстетических критериев. Но во времена каменного века "творческие достижения" не осознавались ни теми, кто создавал пещерную живопись или мелкую пластику, ни теми, кто не обладал такими способностями.

Смысл понятия "первобытное искусство" шире и глубже, чем привязка к первобытной эпохе по времени и к каким-то этапам социально-экономической истории общества. Тем более, что периодизация всей эпохи палеолита строится вообще на очень далеких от искусства основах – на технологических особенностях обработки камня.

Возникнув на рубеже между средним и верхним палеолитом, изобразительная деятельность довольно долго (не менее 30 тысячелетий) была вплетена в синкретический, нерасчленимый комплекс зачаточных форм ритуально-мифологической духовной культуры. Самостоятельный характер, как одна из форм осознанного знакового поведения, как совокупность произведений определенных авторов, искусство приобрело намного позднее. О том, что употребление понятия "искусство", "творчество", "художественная культура" и т.п. к изобразительным памятникам эпохи первобытности не вполне корректно, речь уже шла в некоторых моих публикациях. Например, при всем блеске древнегреческой словесности, в архаической Греции еще не было литературы в том смысле, как мы ее понимаем сейчас. В виде авторских, письменных текстов, ориентированных на читателей и тиражированных для них, литература возникает только в эллинистическую эпоху, на рубеже IV-III вв. до Р.Х.1

В развитии искусства действуют свои, не всегда понятные нам законы. Достаточно вспомнить, что основные этапы истории искусств вовсе не совпадают с основными этапами истории общества. Даже те, кто считал античное искусство порождением рабовладельческого строя, вслед за К. Марксом признавали, что оно вышло "за пределы того круга понятий, чувств и критериев, которыми жило данное общество, создав непреходящие общечеловеческие ценности, которые, по словам Маркса, продолжают служить нормой и недосягаемым образцом"2. В отличие от орудийной деятельности, в которой прогресс прямым образом зависит от изменений технологии, в искусстве подобные законы прогрессивного развития вообще не действуют. И, отчасти, поэтому настоящее искусство, в отличие от технологии, никогда не устаревает. Меняются и усложняются (или наоборот – упрощаются) только материальные носители образов и технические средства их воспроизведения. По мере исторического развития может меняться внешняя оболочка семантических элементов, могут меняться выразительные приемы, но главная суть искусства как средства образного воплощения универсальных общечеловеческих духовных ценностей не меняется с момента его возникновения.

Конечно, со временем в репертуаре первобытного искусство появляются новые сюжеты, порожденные развитием цивилизации, но, как правило, они продолжают свою "жизнь" и в искусстве последующих эпох. Например, сюжет единоборства человека с быком возник, по-видимому, в мадленскую эпоху, но в том или ином воплощении существовал до средневековья, а в виде корриды сохранился до наших дней. Сюжет ряженого антропоморфа (человекоподобного существа) ведет свою известную на сегодня историю от изображений типа Труа-Фрер, продолжается в мезо- и неолите, во все последующие эпохи и не исчезает до современности (карнавал, рождественские колядки и т.п.). Семантическая пара "бык – женщина" существует с верхнего палеолита до античности и позднее. Лучник и зверь (охота или жертвоприношение) – от мезолита до средневековья (а если лук заменить современным оружием, то и до нашего времени). Всадник на коне – с середины II тыс. до Р.Х. до современности. Количество подобных примеров можно умножить. Некоторые из этих сюжетов могут быть соответствующими "реперами" для определения нижней даты: лук и стрелы не ранее финальной фазы верхнего палеолита или мезолита, всадник или колесница – не раньше средней бронзы и т.п., но для верхних дат основания очень зыбки (исключение составляют изображения животных мамонтовой фауны, которые не могут датироваться позднее верхнего палеолита).

Нередко одно и то же древнее изображение разные исследователи объясняют по-разному. Как правило, на читателя, менее глубоко знающего материал, подобные объяснения производят одинаково убедительное впечатление, как по своей логике, так и по набору аргументации. Неизбежно возникает вопрос: какое же из них правильно? Это происходит потому, что при исследовании изображений мы сталкиваемся, по крайней мере, с двумя группами объективных трудностей. Первая из них универсальна и относится не только к древним изобразительным памятникам, а ко всем видам изображений, не имеющих пояснительных надписей. Ее суть состоит в следующем. Пытаясь раскрыть смысл изображения, мы его пересказываем, т.е. прибегаем к средствам словесного языка. Таким образом, получается перевод с языка зрительных образов на словесный язык. Но никакой осмысленный перевод, даже с одного словесного языка на другой, даже чисто технического текста, не говоря уже о художественном, не будет адекватным. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить с оригиналом любой самый точный перевод поэтических текстов. Тем более это невозможно при переводе с языка изображений на словесный язык. Нормальная для всех видов визуальной информации многозначность изобразительного языка становится серьезным препятствием на пути однозначного понимания (точнее, – угадывания) смысла древнего изображения и его объяснения. Еще сложнее объяснить словами архитектурный стиль, музыку или танец. Поэтому с тех пор, как появилась письменность, многие изображения стали сопровождаться поясняющими текстами (египетские росписи, ассирийские рельефы, античная вазопись и т.д.).

Вторая объективная трудность связана с тем, что изображение, которое мы стремимся понять, было сделано за тысячи лет до нас, когда в сознании людей преобладало мифологическое мышление и логика была несколько иной3.

1. Дешифровка или догадка?

Прошло примерно полвека с того момента, когда А. Ламинь-Эмперер, изучая расположение изображений в пещере Ляско, обнаружила ритмичные по ее мнению чередования разных образов. В них можно было усмотреть некий скрытый смысл. Эта идея получила свое продолжение и дополнительное обоснование в трудах А.Леруа-Гурана4, который дополнил ее наблюдениями над расположением рисунков в пещерах не только относительно друг друга, но и в связи с микротопографией пещеры, например, в углублениях рельефа стен или на выступающих плоскостях и т. д. В большинстве образов и знаков палеолитической живописи А. Леруа-Гуран видел символическое противопоставление мужского и женского начала, т. е. один из первых абстрактных классификаторов, освоенных мышлением человека – логическую оппозицию.

Данные наблюдения и выводы показались авторам достаточным основанием к тому, чтобы воздержаться от поиска аналогий в этнографических наблюдениях над ритуалами недавних "дикарей" Африки, Австралии и Южной Америки и искать методы дешифровки изобразительного текста, исходя из него самого. А. Леруа-Гуран считал, что наши расхожие представления о человеке первобытной эпохи неверны. Они наделяют его массой магических, мистических, анимистических и иных иррациональных идей в такой мере, что очень трудно себе представить элементарную выживаемость в тех физических условиях при столь неадекватном отражении в его сознании окружающей его жизни. "Если мы хотим, чтобы первобытный человек заговорил, не нужно заставлять его говорить на искусственном жаргоне, составленном из слов австралийских, эскимосских и банту, произносимых на европейский лад. Если дать ему выражаться по-своему, он станет гораздо менее болтливым, но зато более понятным и – не нужно удивляться – более разумным"5.

Такой подход подкупал своей научной строгостью. Правда, его нельзя считать совсем уж новаторским. Еще более 120 лет тому назад выдающийся знаток южноафриканских языков В. Блик предложил воспринимать бушменское искусство, исходя только из него самого, изнутри, а, не притягивая к нему внешние атрибуты и западное понимание.

Однако, спустя некоторое время, стало ясно, что раскритиковать и отвергнуть этнографический компаративизм намного проще, чем предложить что-либо взамен. Если вообще не привлекать для интерпретации древних памятников искусства этнографические параллели, строгая интерпретация не идет дальше тривиальных суждений номинативного характера ("бизон", "носорог", "ряженый человек" и т. д.). Мало того, даже гипотеза А. Леруа-Гурана об образно-знаковых оппозициях типа "мужское-женское", строго говоря, не выводится непосредственно из дистрибутивного анализа образов пещерной живописи. По отношению к самим изображениям эта гипотеза привнесена извне не в меньшей мере, чем любое сравнительно-этнографическое объяснение. Вообще такой, сверхпуристский подход вряд ли способен привести к желаемому результату – к пониманию смысла древних изображений. Здесь есть, конечно, не вполне строгая, может быть, метафоричная, но важная параллель с теоремой К. Геделя о неполноте формальных систем. Суть ее состоит в том, что непротиворечивость формальной системы (а любая осмысленная совокупность символов это – формальная система) не может быть выведена из нее самой. Иными словами, без обращения к внешним по отношению к изучаемым изображениям данным дать полноценное объяснение этих изображений невозможно.

Вместе с тем, невозможность семантической интерпретации древних изображений из них самих вовсе не означает, что достоверное "прочтение" их смысла по каким-то определенным правилам вообще невозможно. Во всяком случае, можно сформулировать хотя бы некоторые теоретические основания для построения таких правил.

1. Абсолютно достоверная интерпретация древних изображений практически невозможна, за редкими исключениями, связанными с надписями и иными дополнительными данными. При изучении изображений, относящихся к дописьменным культурам, речь может идти лишь о стремлении к максимально правдоподобному и непротиворечивому объяснению.

2. Необходимыми (хотя и недостаточными) условиями правдоподобного объяснения сюжетов, т. е. композиций должны быть следующие:

2.1. Доказанность того, что все, составляющие композицию рисунки, были сделаны одновременно. Так, рассмотрение ансамблей Куньяк, Альтамира, Нио и др. показывают, что за композицию легко принять разновременные изображения. В последнем варианте нельзя исключить, что художник, добавивший свое изображение рядом с давно существующим, мог вкладывать в новое сочетание и некий новый смысл. Тогда и разновременные изображения могут рассматриваться как композиции. Но доказать это практически невозможно.

2.2. Если объясняется сцена из нескольких изображений, то наиболее непротиворечивой можно считать ту интерпретацию, которая объясняет все составляющие сцену изображения во взаимосвязи между собой. Отдельные элементы изобразительного "текста" всегда объяснить легче, но и вариантов объяснения в таком случае будет больше, а их достоверность – меньше.

3. Необходимо четко отделять описание от объяснения. Когда мы говорим: на стене пещеры Руффиньяк один перед другим изображены два мамонта, это – описание. Если о той же композиции сказать: геральдическая композиция из двух противостоящих друг другу мамонтов, это – уже объяснение.

4. Подход к древним изображениям как к тексту на неизвестном языке можно считать вполне плодотворным. Как и во всей остальной археологии, такой подход требует поиска аналогий, как в иных изобразительных памятниках, так и (при определенных условиях) в этнографических материалах, письменных источниках и фольклорных текстах.

Разумеется, перечисленные основания неполны. Известны вообще другие подходы. Например, Д.Льюис-Уильямс и его соавторы показали, что достоверная интерпретация наскального искусства бушменов невозможна без учета данных нейропсихологии, объясняющих зрительные галлюцинации шаманов в состоянии транса. Никто не мог объяснить изображения людей с рыбьими хвостами (типа европейских русалок). Оказалось, что это некоторые шаманы передают свои впечатления о "путешествии" по подводному царству. Д. Льюис-Уильямс и Ж. Клотт в совместной книге "Доисторические шаманы. Транс и магия в пещерной живописи"6 по существу возродили этнографический компаративизм на новой основе. В одной из гипотез, представленных в этой книге, предпринята попытка объяснить, почему некоторые, как абстрактные, так и фигуративные наскальные изображения, известные на очень удаленных друг от друга территориях (Южная Африка, Евразия, Северная и Южная Америка), обнаруживают удивительное с точки зрения исторической компаративистики сходство. Скорее всего, оно объясняется единой природой человеческой психики. Авторы считают, что наскальные изображения наносились шаманами. Шаманы это – люди, способные входить в состояние измененного сознания – транса. Это состояние достигается разными средствами от внутренней тренировки до приема галлюциногенов (грибов и иных растений). Наступление состояния полного транса, как они пишут, у всех людей проходит одинаково, через три стадии с возможными наложениями одна на другую. Первая из них связана с тем, что перед внутренним взором проплывают различные геометрические фигуры: зигзаги, решетки, извилистые параллельные линии и т. п.

Действительно, среди петроглифов разных континентов таких изображений много. Их обычно объясняют как "планы жилищ", "топографические карты", излучины рек, горные тропы, капканы и т.п. На второй стадии эти геометрические фигуры становятся как бы объемными, а на третьей – галлюцинирующий человек "превращается" в животное и изображает себя с человеческой головой, но с корпусом и конечностями животного (кентавр, минотавр и т.д.). Ж.Клотт и Д.Льюис-Уильямс не сглаживают различий между шаманами эпохи верхнего палеолита и более поздних периодов. Они также согласны с заметными различиями в антураже, атрибутах и особенностях поведения шаманов Сибири, Южной Африки и Южной Америки, но во всех случаях, и в прошлом, и в настоящем, они исходят из фундаментального природного единства законов нейропсихологии, по которым действует механизм перехода в состояние измененного сознания. По-видимому, авторы и правы. Еще в 30-е гг. ХХ в. близкие идеи высказывал известный нейропсихолог Н.А.Давиденков7. Сейчас о роли нейропсихологических факторов в изобразительном искусстве, в том числе и в первобытном, есть достаточно обширная литература8. Однако и при таком подходе задачи объяснения смысла наскальных изображений не стали проще.

Известный знаток археологии и этнографии Западной Сибири В. Н. Чернецов писал: "Если трудно бывает расшифровать письменность на неизвестном языке, то еще труднее проникнуть в содержание и смысл наскальных изображений, в которых роль индивидуального творчества и случайности несоизмеримо выше, чем в самой примитивной письменности"9. Продолжая эту мысль, можно добавить, что проблема смысловой реконструкции в применении к изобразительным памятникам, это – еще и проблема "перевода" с языка зрительных образов на естественный язык. Даже когда нам заведомо известно, что хотел сказать художник (например, при пересказе смысла современной сюжетной картины), при таком "переводе" происходят невосполнимые потери в силу разной природы образного и словесного языков. Еще более весомыми будут эти потери при попытках раскрыть смысл изображений, сделанных тысячи лет тому назад.

В итоге, отвечая на вопрос, поставленный в подзаголовке, можно сказать, что смысловое прочтение древних изображений представляет собой нечто среднее между строго научной дешифровкой и догадкой. При этом на разных этапах исследования значение того или иного подхода меняется. Логическая схема одного из возможных вариантов смысловой интерпретации древних изображений может выглядеть следующим образом.

Сначала изучается оригинал изображения в контексте окружающих его образов и со всеми деталями. Затем необходимо убедиться, что это: совокупность разрозненных и разновременных изображений, случайно сосредоточенных на одной плоскости или композиция, связанная единым сюжетом. Если в процессе первичного изучения не возникает никаких объясняющих его догадок, лучше дальнейшую работу по интерпретации отложить и поискать какие-нибудь аналогии. При рассмотрении аналогий должны возникнуть догадки. При этом возникает опасность остановиться на первой же из них и начать ее разработку. Аналогии могут быть случайными или связанными с общечеловеческими универсалиями. Поэтому корректней сформулировать две-три объясняющие гипотезы и, перебирая их последовательно, оставить для дальнейшей разработки наименее противоречивую. Заключительным этапом должен быть перебор ранее известных подобных сюжетов, близких по времени и пространству, но не получивших в свое время объяснения. Если их удастся объединить в серию, это станет лишним подтверждением достоверной интерпретации.

2. Древнейший изобразительный фольклор.

Если бы понятие "первобытное искусство" не вошло столь прочно в современный научный язык, было бы уместно вообще от него отказаться и вернуться к старому, выдержавшему испытание временем понятию "фольклор". Однако в последние десятилетия оно сузилось и относится, в основном, к народной словесности10, хотя раньше оно включало в себя, наряду со словесным, все виды народного творчества. Фольклор не просто словесное искусство, а искусство синкретическое, включающее в себя и другие жанры11. Например, хорошо известные мотивы народной вышивки, резьба на наличниках, прялках, узоры на ложках и другой утвари, детские игрушки и иные подобные предметы12 по своим сюжетным и стилистическим особенностям очень близки петроглифам и росписям на стенах пещер, жилищ, древним рельефам, статуэткам и резным фигуркам. В палеолитической живописи и в петроглифах неолитического времени, в изображениях эпохи бронзы и в более поздних, при достаточно четком распознавании "стиля эпохи", почти невозможно выделить индивидуальные стили отдельных художников. То же и в фольклоре.

О первобытном искусстве, как об изобразительном фольклоре речь уже шла13. Синкретизм устной и изобразительной традиции, а также других видов знакового поведения (танец, мимика, ритмичная речь и др.) в первобытной культуре имеет не только и, может быть, не столько социальные истоки, сколько единые природные, психо-физиологические основы. Речь и образ это – с самого начала и до сих пор - взаимодополняющие способы восприятия и познания внешнего мира. Взаимодействия между логическим и образным мышлением чем-то напоминает принцип дополнительности в квантовой механике. Там энергетически-импульсная и пространственно-временная характеристики частиц, наблюдаемые при измерении соответствующими приборами, дополняют друг друга. Здесь роль разных приборов выполняют правое и левое полушария головного мозга, а в целостном восприятии образ и слово взаимно дополнительны.

Одной из главных особенностей фольклора является формульность текста – периодическое повторение однотипных сочетаний слов, "клише". Чаще всего это – эпитеты или метафоры, заклинания, предписания и т.п. Они достаточно жестко привязаны к определенным персонажам или ситуациям14. Формульность свойственна всем архаическим знаковым системам, в том числе и изобразительным. Изображения древних эпох, – собственно, тоже знаковая система, – содержат в себе некие близкие по своей природе и функциям формулы, но не словесные, а изобразительные. И в самом деле, двигаясь ретроспективно в древность, можно видеть, что изобразительные формулы существовали и в средневековом искусстве, и в искусстве ранних цивилизаций и в изобразительных памятниках первобытности. В некоторых случаях наблюдаются почти прямые свидетельства близкого "родства" словесных и изобразительных мифопоэтических формул. Например, в Ригведе Утренняя Заря – "ярко пылающая юная женщина в светлых одеждах" (RV, I, 113, 8). У Гомера в "Одиссее": "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос..." и далее: "златоотрасная Эос" (II, 1; XXIII, 345-348), а в Новгородской Хлудовской псалтири конца XIII в. Утренняя Заря изображена в виде юной женщины, огненно-красной с Солнцем в руке15.

Очевидны, например, такие параллели, как Индра с дубиной = Геракл с палицей, Вритра-дракон = Змей Горыныч, Одноглазый Полифем = Лихо Одноглазое и т.п. Конечно, совпадения между изображениями и текстами могут быть только ассоциативными. Прямые соответствия принципиально невозможны ввиду того, что это "тексты" не просто на разных, но и на несводимых один к другому языках.

Мифопоэтические формулы очень "живучи" и сопутствуют своей культуре в течение длительного времени. Некоторые из них настолько устойчивы, что сохраняются в фольклоре даже после потери первоначального смысла в виде современных детских "считалок", заговоров, причитаний и т.д.16 Точно также сохраняются тысячелетиями визуальные символы в виде коньков на крышах русских изб, узоры резных наличников, вышивки на рушниках и т.д. Аналогичные по своей мифопоэтической природе визуальные формулы встречаются в таких изобразительных "текстах", как петроглифы, орнамент на древних сосудах и т.п. Словесные и изобразительные мифопоэтические формулы передвигаются вместе с носителями данной культуры в пространстве и времени, уходя иногда далеко от места первоначального зарождения. Одним из таких примеров можно считать образ "Господина Коней" и связанную с ним изобразительную мифологему "Кони у Мирового Древа", обнаруженные в петроглифах Южной Сибири и Средней Азии17 и имеющий четкие параллели как в самых разных древних изобразительных традициях, так и в современном народном искусстве разных историко-культурных регионов, очень удаленных один от другого. Можно привести много других примеров соответствия словесных и изобразительных мифопоэтических формул: "колесо солнца" – солярные знаки в петроглифах, резьба на прялках; колесница громовержца – колесницы в петроглифах и в других древних изображениях и т.п.

Понятие "фольклор", введенное в науку в 1846 г. У. Дж. Томсом, первоначально включало в себя все формы художественной народной культуры и только потом его значение сузилось до устно-поэтического народного творчества. Сведение фольклора лишь к вербальным формам разрывает существующие в народном искусстве органические связи между словом, музыкой, игрой и другими элементами художественного творчества. По одной из классификаций фольклор делится на четыре разновидности: первичная устная культура, никак не связанная ни с каким видом письма; смешанная устная культура, которая так сосуществует с письменной, что воздействие последней остается частичным, внешним; вторичная устная культура, когда устная традиция воссоздается на основе письменных текстов и под их воздействием устная культура, опосредованная средствами массовой информации18. Думается, что здесь недостает, по крайней мере, еще одной разновидности, – устно-изобразительной традиции. В этой схеме она должна стоять между первой и второй, поскольку сложилась задолго до первой письменности, возможно, вслед за появлением речи. Сколько времени занимало это "вслед", сейчас вряд ли кто может сказать. Может быть, десятки тысячелетий.

Е.М. Мелетинский считает, что устный фольклор исторически позднее изобразительной деятельности и предлагает следующую схему: членораздельная речь – изображения – орнамент (ритм) – танец – театр – обряд – песня хора – слова и музыка19. Возможно, что так оно и было, особенно, если не задаваться определенными рамками абсолютных дат и не забывать о синкретическом характере всей духовной культуры первобытности. На органическую связь между устной и изобразительной традицией указывает также и Д.С. Раевский20. Наиболее массовым материальным выражением древней изобразительной традиции являются пещерные настенные росписи и наскальные изображения – петроглифы. Включение наскальных изображений в общий контекст фольклора оправдано, прежде всего, потому, что они представляют собой одну из неязыковых моделирующих знаковых систем, которые в комплексе составляли древнейший духовный потенциал культуры. Тесное взаимодействие устной и изобразительной традиции, а также других элементов знакового поведения (танец, музыка, ритмичная речь и др.) в первобытной культуре имеет единые природные, психо-физиологические основы. Прежде всего, это – межполушарная асимметрия и связи тех участков головного мозга, которые ответственны за языковое и образно-художественное мышление. Язык и образ могли занимать ведущее или второстепенное место только в сознании конкретного человека. В целом же это – взаимодополняющие способы познания и отражения внешнего мира. Если возможно существование в гуманитарных науках принципа дополнительности, как в физике, то, прежде всего, он применим к объяснению взаимодействия между логическим и образным мышлением. Единство природной основы всех форм духовной культуры подталкивает к мысли о том, что сходство между устной и изобразительной традициями должно наблюдаться не только в содержании тех или иных вербальных и изобразительных текстов, но и между их выразительными элементами.

Одним из обязательных атрибутов фольклора (древнего и современного) являются формулы – однотипные сочетания слов, "клише", периодически повторяющиеся в устном или письменном тексте. Чаще всего это эпитеты или метафоры, заклинания, предписания и т. п. Они достаточно жестко привязаны к определенным персонажам или ситуациям.

В рамках одной языковой культуры эти словесные формулы бывают инвариантными относительно разных словесных контекстов и даже в разных, но родственных языках. Например, в гомеровском греческом встречаются формулы "неувядающая слава", "реки, текущие по небу", "колесо солнца", "хозяин двуногих и четвероногих". Практически в неизменном виде эти формулы повторяются в Ведах и в Авесте. Анализ подобных совпадений, исключающий возможность случайных соответствий, показывает, что определенные мотивы-формулы, характерные для древнегреческой и индоиранской эпической поэзии, восходят ко времени праиндоевропейского единства. После разделения в IV тыс. до Р.Х. на индоариев и индоиранцев, эти формулы более трех тысяч лет сохранялись в устной и письменной традициях народов, живущих очень далеко друг от друга, но связанных общим происхождением.

Если формульность является одной из особенностей фольклора, то древняя изобразительная деятельность тоже должна включать в себя некие близкие по своей природе и функциям формулы, но не словесные, а изобразительные. Сначала считалось, что формульность текста является показателем его принадлежности к устной традиции, но позднее стало ясно, что для письменных традиций тоже характерно использование формул. Аналогичные по своей природе и функции формулы встречаются не только в словесных, но и в изобразительных текстах. Иногда они поразительным образом совпадают с некоторыми словесными формулами: Мать - Сыра-Земля, Ветер - конь (в любовных заговорах выступает как оплодотворитель; ср. священный брак царицы с конем в ритуале asvamedha, а в просторечии – "ветром надуло"). Конечно, совпадения между изображениями и текстами могут быть только ассоциативными. Прямые соответствия принципиально невозможны ввиду того, что это "тексты" не просто на разных, но и на несводимых один к другому языках.

Мифопоэтические формулы очень "живучи" и сопутствуют своей культуре в течение длительного времени. Словесные и изобразительные мифопоэтические формулы "путешествуют" вместе с носителями данной культуры в пространстве, уходя иногда довольно далеко от места первоначального зарождения.

Обращение к древнейшим изображениям позволяет предположить, что отдельные изобразительные формулы ведут свое начало с эпохи верхнего палеолита. Рассмотрим некоторые примеры интерпретации древних изображений.

3. Божественные первопредки

Начиная с эпохи верхнего палеолита, в изобразительных памятниках встречается образ божественной пары, которую можно для начала условно назвать "Мать - Сыра Земля и Отец – Небо". У всех древних народов образ женщины-матери, дарующей жизнь, был осенен ореолом святости, непостижимости и поклонения. Поэтому образ женского божества не редкость в изобразительных традициях самых разных культур. В памятниках верхнего палеолита Евразии он представлен многочисленными женскими статуэтками. В Анатолии и на Балканах этот образ сохраняется в неолитическое время. При этом в отличие от верхнепалеолитических статуэток, появляются статуэтки и наскальные изображения рожающей женщины. Ареал этого сюжета соизмерим с ойкуменой. Его можно видеть в наскальных росписях и гравировках Северной Африки и Скандинавии, в Австралии и Южной Америке. Это - типичная мифологическая универсалия, которая создается каждым народом независимо от других на основе единых законов природы.

На первый взгляд нет ничего удивительного в том, что образ женщины в позе роженицы неоднократно встречается и в петроглифах Южной Сибири. Такие изображения известны практически на всех континентах в очень широком временн?м диапазоне. Удивительно другое: на представленных рисунках фигура рожающей женщины изображена на фоне быка. Следовательно, в данном случае речь идет не об отдельном образе, а о мотиве, состоящем, по крайней мере, из двух независимых персонажей. Поскольку сочетание этих двух образов – женщины и быка – повторяется, и неоднократно, вероятность случайного совпадения с каждым повторением сильно уменьшается.

Правда, принадлежность этих двух изображений к одной культуре и эпохе нельзя считать строго доказанной. Однако косвенные данные все же позволяют их датировать временем между III и II тыс. до Р.Х. и считать сочетание "женщина – бык" устойчивым семантическим блоком21. Если, как это уже отмечалось выше, ареал персонажа типа "праматерь всего сущего" сопоставим по своим размерам с самой ойкуменой, то распространение мотива "женщина – бык" имеет вполне ограниченные масштабы, тоже немалые по размерам, но не выходящие за пределы Евразии. Самые ранние из них датируются временем верхнего палеолита22.

Семантические параллели парному сочетанию "женщина – бык" встречаются в двух группах памятников: в языковых текстах (фольклорных и письменных) и в изобразительных. Из языковых мифологических параллелей близкой по смыслу является пара: "Мать-Сыра-Земля" и "Отец-Небо". В праиндоевропейской мифологии это – божественная чета, от которой происходит все во Вселенной, очень древний образ, относящийся эпохе общеиндоевропейского единства, если не к более ранней. В этом мифе мужским началом выступает Бык-Небо. Падающий с неба дождь это – семя, увлажняющее и оплодотворяющее землю-женщину (потому и "Сыра-Земля"), зачинающую и дарующую жизнь всему сущему. Собственно, в этих строках был пересказан "своими словами" один из гимнов Ригведы (РВ, VI, 70). В восточнславянском язычестве Род и рожаницы едва ли не самые ранние божества, во всяком случае, они – предшественники Перуна. Древнеиранский Гайомарт, родоначальник человечества, связан с быком и наделен функцией оплодотворения Земли. Его образ восходит к эпохе индоиранской общности, его родителями были Небо и Земля.

Бык был одной из инкарнаций Зевса, причем здесь явно негреческие, а скорее - передневосточные корни, поскольку главным греческим воплощением Зевса был орел. Минойский Зевс – бык, с которым вступает в священный брак жена критского царя-жреца Пасифая. Артемида – дочь Зевса и она же – покровительница деторождения. В одном из своих прозвищ (Тавропола, таврос - бык) Артемида сохранила остатки своего первозданного образа Великой Матери богов Кибелы.

Целый цикл мифов о быках-предках можно последовательно наблюдать от хуннов и тюрок-огузов (огуз - бык) до уйгуров, якутов и бурят. У последних существуют сказания о небесном, голубом или сивом быке Буха-нойоне. Этот персонаж оплодотворяет ханскую дочь и она рожает сына Булагата, родоначальника одного из бурятских племен.

Самой поразительной аналогией рассматриваемым рисункам является рельефное изображение на передней стене "храма богини плодородия" из неолитического "города" Чатал-Хююк (храм 10, слой VI) в Центральной Анатолии (совр. Турция). В храме 31, слой VI было еще одно поврежденное такое же рельефное изображение женщины с распущенными волосами, сначала принятое ошибочно за танцовщицу. В этой связи невольно вспоминаются распущенные волосы и силуэт быка на рисунке на плите из могильника Черновая VIII. Аналогичный сюжет, но не в рельефе, а в росписи-фреске (правда, бычьи головы не сохранились) был на стене храма 23 , слой VII.

Подобные мотивы повторяются в глиняных рельефах и росписях Чатал-Хююка несколько раз. Если бы эта изобразительная мифологема из храмов Чатал-Хююка была единственной в своем роде, трудно было бы обосновать ее семантическую сопоставимость с более ранними палеолитическими изображениями и