Скачать

Происхождение человека (Логика антропогенеза)

Мерцалов Виктор Леонидович

Что нужно, чтобы объяснить происхождение человека? Найти как можно больше ископаемых останков его предковых форм, собрать их так много, чтобы они выстроились в непрерывную цепь, тянущуюся от обезьяны к современному человеку? Даже если бы и удалось сложить такую цепь, мы все равно не продвинулись бы ни на шаг к ответу на интересующий нас вопрос. Ибо ответ заключается не в том, чтобы понять происхождение морфологических признаков человека, обладание которыми ставит его в общий ряд животных видов, а в том, чтобы объяснить приобретение им того неживотного естества, которое позволило ему когда-то выйти из этого ряда, которое и делает его чем-то большим, нежели животное – человеком. По костям в лучшем случае удалось бы прочесть летопись его биологической эволюции, тогда как собственная его летопись начинается как раз там, где биологическая завершается. Точнее, она начинается тогда, когда его развитие выходит за рамки животной эволюции и перестает подчиняться ее законам. Поэтому, намереваясь уяснить себе свою "родословную", мы должны сосредоточить внимание не на картине антропогенеза, а на его логике; не на уточнении его хронологии и систематизации его окаменевших следов, а на его причинности. Мы не станем искать ответы на вопросы, "когда", "где" и "какие" эволюционные перемены пережила обезьяна, т.е. не будем и пытаться реконструировать живую историю ее очеловечивания. Наша задача – попытаться понять, "почему" и "как" совершились с ней эти перемены, т.е. попытаться выстроить некую умозрительную цепь причин и следствий, столь же отличающуюся от реальной картины событий, как, скажем, закон Кеплера – от реального движения планет.

Дочеловек

Восхождение обезьяны к человеку началось, как известно, с того, что она спустилась с дерева на землю. Почему? Некоторые авторы видят причину этого в том, что закрытые ландшафты (сплошные джунгли), в которых она изначально обитала в позднем миоцене (8-6 миллионов лет назад), из-за иссушения климата стали замещаться мозаичными (лесосаваннами) или открытыми (саваннами). Обезьяна, якобы, просто лишилась леса, отчего и оказалась в степи.

Не будем придираться к тому, что сроки вероятной аридизации и появления первых австралопитековых согласуются лишь с некоторой натяжкой. Сомнительна сама логика этой гипотезы. В самом деле, если обезьяна в интересующее нас время не была и анатомически, и поведенчески способна к наземному существованию, то исчезновение джунглей могло привести лишь к ее вымиранию. А если была, то ей незачем было ждать, когда саванна придет к ней. Она сама могла и непременно должна была отправиться покорять саванну, ибо саванна представляет собой более обильный пищевой резервуар, нежели джунгли. Надо полагать, в действительности с ней произошло примерно то же, что в свое время – с кистеперой рыбой, которая выбралась на сушу не потому, что обмелел океан, а потому, что на суше она нашла лучшие условия прокорма. Поэтому рост мозаичности ландшафта, быть может, и сыграл в этой истории некоторую вспомогательную роль, но никак не роль причины перехода обезьяны к наземному существованию. По-видимому, подлинная причина настолько же тривиальна, насколько и фундаментальна для всех форм жизни: стремление к освоению нового пищевого пространства.

Но равнина смертельно опасна для обезьяны. Природа не наделила ее ни мощными клыками, ни густой шерстью, ни стремительным бегом – ничем, что могла бы помочь ей защитить свою жизнь в схватке с хищниками, царящими на ней. Чтобы выжить на земле, она должна была восполнить то, что "недодала" ей природа - сама должна была найти средство защиты от своих естественных врагов. На земле же она его и нашла. Это – палка (рог, клык или кость крупного животного). Конечно, палкой обезьяна вряд ли могла убить саблезубого тигра, даже небольшого. Но, скорее всего, палка и не имела такого назначения. Обезьяне вполне достаточно было просто отпугнуть хищника, заставить отступиться, причем, быть может, не столько от боли вследствие полученного удара, сколько от необычности формы отпора. Ведь приемы пользования палкой не наследуются генетически. Им нужно учиться. А, следовательно, и хищникам, чтобы уметь адекватно реагировать на поведение жертвы, нужно было бы учиться контрприемам, чем, разумеется, ни один из них себя не утруждал. Столкнувшись же с необычным, "противоестественным" способом защиты, ископаемый хищник, как и многие современные, вполне мог предпочесть не рисковать, а поискать себе другую, "правильную", более "понятную" ему жертву.

Таким образом, палка страховала жизнь обезьяны. Но страховала лишь в том случае, если в момент опасности находилась в ее лапе. Искать подходящее орудие в критической ситуации у обезьяны, разумеется, времени не было. Палка, брошенная на землю в отсутствие врага, была бесполезна в момент его атаки. Поэтому обезьяна должна была усвоить привычку постоянного удерживания орудия. Спускаясь с дерева, едва коснувшись земли, она должна была в первую очередь позаботиться о своем вооружении. И не выпускать палку из лап, пока вновь не отправится на дерево. Коль скоро она выжила, можно заключить, что в свое время она срослась с орудием не менее тесно и органично, чем любое животное сращено со своими когтями или клыками. Так что представлять себе австралопитека, разгуливающего по саванне с пустыми лапами (а именно таким он нередко изображен в книжных иллюстрациях и музейных экспозициях) столь же нелепо, как, например, представлять себе саблезубого тигра, отправившегося на охоту, но забывшего свои зубы на месте последней лежки.

Палка защитила обезьяну, но вместе с тем явилась и помехой в четырехногом передвижении по земле. Бросить палку, не подвергнув риску свою жизнь, она не могла. Поэтому ей пришлось освоить двуногое хождение.

Неверно думать, будто обезьяна выпрямилась, чтобы освободить передние конечности. Напротив, она выпрямилась потому, что ее передние конечности были заняты. Заняты орудием. И оказались непригодны для опоры на них. Неверно полагать, будто прямохождение явилось причиной (или условием, или предпосылкой) орудийной деятельности. В этом случае оно само остается без причины. Напротив, оно – следствие первого знакомства обезьяны с орудием.

Приняв это во внимание, нетрудно указать тот поворотный пункт, в котором разошлись пути развития животного мира и предка человека. Эволюционной стратегией всего живого, как известно, является приспособление к среде своего обитания. Стратегией нашей обезьяны стало приспособление к орудию. Вначале к орудию обороны, затем (уже на других стадиях эволюции) - к орудию деятельности, наконец – к орудию труда.

Можно сказать, что изначально человек именно тем отличается от всякого животного, что приспосабливается не к условиям своего окружения, а к орудию, которым пользуется в этих условиях.

Перемена способа приспособления повлекла противоречивые последствия. С одной стороны, в адаптивном смысле она оказалась чрезвычайно выгодной, ибо наделила обезьяну иммунитетом к изменениям условий среды. Благодаря этому перед ней открылась возможность расселения в самых разных климатических и ландшафтных зонах, не ограниченная необходимостью биологической адаптации. С другой стороны, она вызвала в обезьяне необычные морфологические перемены, а именно: развитие мозга, кисти и ряд других связанных с прямохождением анатомических метаморфоз.

В литературе нередко отмечается, что "ортоградная локомоция" крайне неблагоприятна для обезьяны с точки зрения ее анатомии и физиологии. Природа, создавая четвероногое существо, "не рассчитывала" на вертикальное расположение его позвоночника. Невыгодно иметь ему и большую голову, и гибкую (а, следовательно, менее сильную) руку. Поэтому и возникает вопрос: как объяснить факт того, что естественная биологическая эволюция привела к столь биологически противоестественным последствиям? Теперь ответ становится очевидным. Это – последствия адаптации не к естественным условиям, а к фактору, самой обезьяной вычлененному из среды и в этом смысле – уже искусственному. Отсюда и их характер.

Итак, перед нами животное, но животное, не похожее ни на какое другое, уникальное в том смысле, что только его вектор эволюции ориентирован на очеловечивание. Такое животное, очевидно, заслуживает особого наименования. Назовем его – дочеловек.

В довершение его "портрета" остается определить формы его жизнедеятельности.

Его жизнь исчерпывается двумя формами отношений с окружающим миром. Во-первых, той, в которой совершается воспроизводство его индивидуального существования: добыча пищи, защита от опасности, отдых. Любой элемент внешнего окружения, с которым он при этом имеет дело, можно обозначить термином "объект" ("О"). А если его самого назвать "субъектом" ("С"), то эта форма отношений может быть записана в виде выражения "С — О". Кроме того, он находится в отношениях с другими долюдьми, благодаря которым воспроизводится биологический вид дочеловека. Это стадные и брачные связи, вступая в которые дочеловек всегда персонифицирует второго субъекта с точностью до отдельной особи. Их представим как отношения, имеющие форму "С — С".

Обе они - "С — О" и "С — С" - есть формы животного существования. Поэтому и наш дочеловек, не зная иных, остается всецело животным.

Его община есть стадо.

Предчеловек

Это, может быть, самая важная, критическая глава в истории человечества, хотя все в ней – наполовину.

Она начинается с того, что дочеловек открывает для себя возможность выделки каменного орудия. Древесные и костные орудия он к этому моменту уже наверняка умел создавать (как это умеют и легко этому обучаются и современные высшие обезьяны). Умел он и пользоваться камнем, в частности, для раскола костей и добычи костного мозга. Ему оставалось сделать лишь один шаг вперед и применить операцию "камнем по кости" к другому камню, т.е. освоить операцию "камнем по камню". Сделав этот шаг, он поднялся на следующую ступень по лестнице очеловечивания – стал предчеловеком.

Попробуем понять суть этого перерождения.

Предметом интереса литературы, посвященной каменному веку, является обычно сам камень. В ней можно найти подробное описание различных орудий, от простейших ядрищных галечных и чопперов до искусных резцов, наконечников и игл солютрейского периода. Авторы таких работ как будто пытаются нащупать, на какой стадии совершенствования техники выделки орудия рефлекторная деятельность животного превращается в сознательный труд человека. Исследуя развитие форм камня, пытаются понять развитие наших предков.

Такой подход к проблеме пока что не принес, да, пожалуй, и не способен принести желаемого результата. По своей логике он подобен античному парадоксу "Куча", когда критерий образования кучи не определен и даже неизвестно, можно ли его определить.

Мы поступим иначе: оставим камни в стороне и постараемся заглянуть под черепную коробку дочеловека на рубеже его восхождения на следующую ступень эволюции.

Дочеловек был первым существом, оценившим свойства острой грани камня, и первым, кто поднял камень, намереваясь извлечь из него такую грань.

Сам по себе камень не мог, разумеется, представлять для него никакого интереса. Дочеловек был животным, обезьяной, для которой камень – вещь совершенно бесполезная, биологически незначимая. Предметом его потребности были другие вещи, обладающие в его глазах непосредственной биологической привлекательностью: кость крупного животного, уже обглоданного хищниками и отделенная от скелета, которую можно перенести на камень и раздробить; обнаженный участок древесного ствола, сочащийся соком, и т.п. Но чтобы отделить кость от скелета, надо разрезать или перерубить сухожилия; чтобы обнажить участок ствола, надо соскрести кору. Для этого требуется острая каменная грань, а следовательно, сам камень. Тот факт, что однажды он взял в лапы камень с целью расколоть его, свидетельствует о том, что в его голове в результате многих случайных опытов сложилась ассоциация между образом камня и образом острой кромки камня; между образом острой кромки и образом того блага, которое она могла дать. Эта достаточно сложная для животного ассоциация обусловила перенос (индукцию) потребности в непосредственно значимых благах на камень и, тем самым, возникновение у дочеловека совершенно несвойственной обезьяне потребности в камне.

Однако следует учитывать, что представления всякого животного конкретны. Животное может воспроизвести в своей памяти образы тех предметов, которые видело, или событий, которые пережило. Поэтому возникает вопрос: образ какого именно из значащих предметов возбуждал в дочеловеке потребность в камне, коль скоро таких предметов (костей, деревьев и т.п.), причем, существенно разных, в его памяти витало множество? Совершенно очевидно, что таковым не мог быть только один элемент из этого множества, ибо иначе нам пришлось бы допустить, что дочеловек умел контролировать свою психику, сортировать образы, выделяя одни и подавляя другие, то есть, обладал не только невесть откуда взявшимся у него сознанием, но и самосознанием. На такое он, разумеется, был не способен. А значит, этот образ представлял собой некое обобщенное впечатление от всех предметов, с которыми ассоциировалась у него грань камня. Иным он быть не мог.

Но тогда иным, то есть уже не животным, предстает перед нами дочеловек как субъект такого необычного отражения действительности. Ибо подобный образ уже не имеет в этой действительности реального прообраза, ибо это уже абстракция от множества явлений конкретной действительности. Этот иной дочеловек и есть предчеловек.

Итак, что представлял собой тот образ, который будил в предчеловеке потребность в камне и побуждал его к работе над ним? О нем можно сказать следующее. Он возникает в психике предчеловека, когда предчеловек отвлечен от всех вещей, представляющих для него непосредственный биологический интерес, когда он не видит их, а перед его глазами лишь биологически нейтральный объект – камень. Он создается из материала представлений об этих вещах, которыми богата его память, но отражает в себе не какую-то одну из этих вещей, а то общее, что позволяет ему связать их в один образ, а именно – свою потребность в них. Это образ потребности предчеловека, сотканный из множества представлений о значимых для него вещах в отвлечении от них.

Такой образ не мог не возникнуть, ибо не будь его, предчеловеку не с чем было бы ассоциировать вид камня, а следовательно, у него не могло бы возникнуть и побуждения к обработке его. Но чтобы он возник, предчеловек должен был трансформировать в своей психике образы значимых вещей, привести их в движение, которое уже не являлось отражением их действительного движения, то есть в самодвижение, сводящее их в одно целое, а силой, управляющей этим их самодвижением, являлась потребность в их оригиналах, возбуждаемая видом камня.

В итоге психика предчеловека приобретает новое качество. Она как бы оживает, перестает быть зеркалом внешней реальности, в котором запечатлена картина, полностью подчиненная этой реальности и детерминированная ею. Эта картина меняется сообразно субъективному желанию предчеловека, наполняется образами, выражающими его потребность. Глядя на камень, он воспроизводит в своей голове весь остальной значимый для него мир, но воспроизводит его не таким, каким он существует в действительности, а таким, каким предчеловеку хочется, чтобы он был. В этот момент он уже господствует над этим миром, меняя его по своему желанию, но господствует лишь в своей голове. (Кстати сказать, и современный человек обладает над ним не большей властью).

Такой образ нужно, очевидно, назвать собственным именем, чтобы отличить от образа в животной психике. Назовем его – идеальный образ.

"Идеальное" - это особенность отражения внешнего мира в психике живого существа, состоящая в том, что объективная картина этого мира трансформируется сообразно потребности существа в нем. Образ становится идеальным, когда он, будучи животным по своему нейродинамическому субстрату и происхождению, приходит в самодвижение, не зависящее от своего прообраза, но подчиненное потребности субъекта. Можно сказать, что идеальное – это всегда искажение реальности, ложь о ней, но можно эту ложь назвать и фантазией, и воображением, и мечтой.

Термин "идеальное" является, как известно, одной из фундаментальных категорий философии, с которой связано много "идеального" же, то есть ложного и фантастического. Но, как видим, понять его суть на самом деле совсем не трудно. Мы не конструировали его определения – оно определило себя само, когда мы попробовали представить, что происходило в психике животного, берущегося за обработку камня: чтобы создать орудие, оно должно было создать в своей голове образ назначения этого орудия, то есть идеальный образ многих незримых для него в этот момент, невоспринимаемых им значащих объектов. Но стоит подчеркнуть, что хотя этот термин впервые возникает в качестве характеристики очень примитивного существа, его содержание нисколько не меняется и в приложении к современному человеку. Наше собственное мышление идеально в том же самом смысле, в каком было идеальным "мышление" предчеловека. Мы манипулируем в своем сознании образами внешнего мира гораздо искуснее него, мы с легкостью преобразуем их, разъединяем (анализируем, абстрагируемся), создаем новые, уже как будто ничем не связанные с внешней реальностью (синтезируем, обобщаем), но по сути своей все эти манипуляции имеют ту самую природу, которая впервые заявила о себе под скошенным лбом предчеловека.

Остается оговорить, что приобретение им способности к идеальному отражению вещей отнюдь не означало появление у него сознания. Сознания у предчеловека не было. Оно зародится впервые уже у другого существа на следующем витке эволюции. Его же идеальную способность можно назвать предсознанием.

Мы помним, что дочеловек непосредственно соотносил себя со своим окружением, не отделял себя от него. Палка не опосредовала его деятельности. Она воспринималась им как часть себя самого, как дополнительная сила своей лапы. Фому его жизнедеятельности выражало отношение "С – О".

Предчеловек делает первый шаг к выделению себя из природы. И происходит это тогда, когда он занят обработкой камня.

В самом деле, в этом процессе его усилия направлены на камень. Однако их значимой для него целью является вовсе не сам этот камень, и даже не орудие, которое можно из него извлечь, а то благо, которое идеально присутствует в его голове и которое он ожидает добыть с помощью орудия. Это идеальное благо есть отражение благ внешних, объективных. Именно с ними он соотносит себя, "трудясь" над камнем. Если формально выразить это отношение, то оно получит вид "С – Ор – О", где "Ор" - каменное орудие, а "С" и "О" - соответственно субъект деятельности, т.е. наш предчеловек, и объект его вожделений, т.е. потребное ему природное благо.

Такая запись удобна тем, что позволяет кратко определить предчеловека: "Предчеловек – это субъект, формой жизнедеятельности которого является "С - Ор - О"", - и наглядно представить его главное отличие от дочеловека, которое заключается в освоении им опосредованного отношения к окружающему миру: прежняя непосредственная связь "С – О" здесь как бы разрывается вклинившимся в нее орудием.

Но следует подчеркнуть, что его отношение с природой имеет опосредованный характер только тогда, когда он занят выделкой орудия. Едва это занятие завершается, и он с уже готовым орудием отправляется на промысел, непосредственный союз с ней восстанавливается. Используя орудие, он не ощущает его чем-то внешним себе и вновь, как и дочеловек, как и всякое животное, оказывается целиком растворен в окружающем мире, не отличая себя ни от какого из его явлений. Вся его деятельность, устремленная на добычу необходимых благ, а не на камень, остается непосредственной и имеет животную форму "С – О".

В связи с этим уместно вспомнить знаменитый тезис Ф. Энгельса: "...Труд создал самого человека" (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 486). Трудным делом, т.е. собственно "трудом", для предчеловека было, конечно, не изготовление орудия, выводящее его из животного состояния, но почти не требующее усилий, а как раз вся та его деятельность, в ходе которой он вновь превращался в обезьяну. С этой точки зрения можно сказать, что роль труда, пожалуй, была несколько завышена Энгельсом. К тому же, пока мы имеем дело с предчеловеком, называть его занятия "трудом" ничуть не больше оснований, чем искру идеальности в его голове – сознанием.

Изготовление орудия не поглощало ни больших сил, ни времени. Но вместе с тем оно коренным образом изменило уклад жизни дочеловека, ставшего предчеловеком. Дочеловек был существом, мигрирующим по саванне в поисках свежей и обильной растительной пищи. Палку или рог он мог найти для себя повсюду. Предчеловек, используя камень, оказался привязан к месту россыпи камней – к берегам рек и озер. Мигрировать он уже не мог, поскольку найти подходящий камень в степной траве или лесу совсем не просто. Таким образом, кочующий дочеловек, освоив "ремесло каменотеса", превратился в оседлого предчеловека.

А оседлый образ жизни принуждает к перемене рациона. Истощая запасы растительной пищи вокруг своей стоянки, предчеловек оказывался вынужден все более переходить на пищу мясную. А значит, из собирателя превращаться в охотника.

Но еще более существенно меняется характер отношений предлюдей внутри их сообщества. Дочеловек, как уже говорилось, жил стадом. Место каждой особи в стаде жестко регламентировалось ее собственными природными качествами, прежде всего силой, возрастом, полом. Привычка к удерживанию палки, служащей для защиты от внешних опасностей, едва ли могла сколько-нибудь повредить порядку внутристадных отношений. Но предчеловек селится там, где производит орудия. А значит, орудие оказывается внесено в стойбище, т.е. становится элементом, сопровождающим жизнь предчеловека внутри сообщества. К тому же предчеловек делается охотником, видящим в своем орудии не только предмет обороны, но и оружие нападения. И теперь любая стычка предлюдей – а в стаде стычки возникают во множестве по самым разным поводам – может закончиться парадоксальным для всех ее участников образом: слабый, но вооруженный, одерживает верх над безоружным сильным, молодой – над авторитетным старшим. Невозможные прежде исходы этих стычек расшатывают устои стадной жизни. Каменное оружие оказывается несовместимым со стадным укладом. Оно его ломает. Но не может взамен него создать никакого другого. Стадо распадается, не находя новой основы единства.

В будущем, на следующей ступени развития, формой коллективизма наших предков станет племя. А как назвать общину, уже не являющуюся стадом, но еще не ставшую племенем? Назовем ее – предплемя.

Итак, мы бегло познакомились с существом, наполовину выделившим себя из природы, овладевшим предсознанием и живущим в предплемени. Это - предчеловек.

Человек социальный

История предчеловека, если судить о ней по сохранившимся материальным следам, выглядит как история его орудия. Между тем, совершенствование орудия есть следствие совершенствования способности к созданию идеального образа цели деятельности. За сотни тысяч лет упражнений с камнем предчеловек вначале научился представлять себе то, что хотел сделать и, наконец, научился делать то, что представлял. В итоге его господство над внешней природой, совершающееся в голове, осуществилось в виде господства над материалом орудия. Овладение умением конструировать цель сначала в голове, а затем достигать ее на практике – вот что составляло главное содержание его истории.

Но каким бы искусным ни становилось со временем орудие, свидетельствуя о развитии его нового таланта, оно, будучи всего лишь орудием, мертвой вещью, не могло сделать из полуобезьяны человека. Для этого требовалось нечто иное. И этим иным явилось "изобретение" предчеловеком "орудия" с неограниченными возможностями, "орудия", совершеннее, универсальнее и эффективнее которого ни у него, ни у современного, ни у будущего человека никогда не было, нет и, наверное, не будет. Он "открыл", что наилучшим орудием является не камень и не какая-либо вещь вообще, а – другой предчеловек. Этим "открытием", поднявшим его на следующую ступень очеловечивания, и завершилась его собственная история.

Разумеется, это не было "открытием" в академическом смысле слова. Новый способ деятельности явился не теоретическим, а практическим достижением предчеловека.

Как известно, самый примитивный вариант организации коллективной деятельности строится на принципе: целью каждого является то, что составляет цель всех. В этом случае каждый стремится к общей цели самостоятельно, независимо от действий соседей. Так охотятся волки, так защищаются муравьи, так оборонялся и дочеловек, приемы которого были унаследованы предчеловеком. Более совершенный способ предполагает разделение общей цели на отдельные частные задачи, причем такие, что исполнение любой из них, если не исполнена какая-то другая, лишено смысла, и лишь исполнение их всех вознаграждается желаемым итогом. Примером может служить засадная охота, кода одни – загонщики – гонят животное, не убивая, а другие - сидящие в засаде - охотятся, не двигаясь с места. Засадная охота известна и животным. И предчеловек, став охотником, надо полагать, тоже освоил ее. Но не инстинктивно – ибо какой же охотничий инстинкт может быть у травоядного по своей родословной животного? – а благодаря обретенному им дару целеполагания. Строя идеальную цель при обработке орудия, предназначенного для охоты, он обучался построению цели и самой охоты; выбирая направление и силу удара по камню, он тем самым уже упражнялся в выборе средств достижения цели. Раскрыть секрет засадной охоты ему, видимо, было не трудно. А практикуя ее, он постигал искусство разделения общей цели на частные для достижения лучшего результата.

Однако не только охота, но почти всякая деятельности в сообществе предлюдей совершалась коллективно. А значит, любую из них – отражение нападение хищника или другого предплемени, переправу через реку, рыбную ловлю или поиск новой пещеры – можно было организовать более эффективно, используя технику разделения цели. В этом случае отношение между ее участниками принимает форму "С1 – С2 – О", где "С1" – любой член сообщества, испытывающий потребность в благе "О", а "С2" - любой другой его член, выполняющий ту часть задачи по приобретению этого блага, которую не выполняет первый субъект С1. Он же играет по отношению к первому субъекту роль "орудия" в прежней форме добычи блага "С – Ор – О".

Это новая форма жизнедеятельности, и предчеловек осваивает ее по той же причине, по какой на протяжении всей своей истории совершенствовал орудие: она повышает эффективность его усилий, она более продуктивна.

Как следует назвать эту форму? Ее имя лежит на поверхности. В самом деле, как было сказано, "С1" – это какой-то член сообщества. Он – носитель потребности в объекте "О". Движимый этой потребностью, он вступает в отношение с другим членом сообщества "С2". В этом отношении совершается разделение задач каждого из них. Но какой именно "другой член сообщества" исполняет роль "С2"? Очевидно, любой, кто способен справиться с отводимой ему задачей. То есть тот субъект, который фактически будет играть эту роль, будет в этом качестве представлять не себя самого, а любого другого дееспособного члена сообщества. И вступая в отношение с ним, первый субъект, тем самым, в его лице оказывается в отношении со всей своей общиной. Отсюда и название этого отношения – общественное отношение. Или, если воспользоваться латынью, – социальное.

Таким образом, форма "С1 – С2 – О" есть форма социального отношения. А предчеловек, становясь субъектом этой формы - "С1" - становится социальным субъектом. Или – социальным человеком.

Время не изменило этой формы. И сегодня она остается такой же, какой была в момент своего возникновения. Поэтому, характеризуя ее, мы можем иллюстрировать свои суждения примерами из любой эпохи – как из давно минувшей, так и современной нам. Попробуем кратко изложить ее содержание.

Форма социального отношения конкретна. Ее конкретность выражается в конкретности каждого ее элемента. Опишем их.

"С1" - субъект социального отношения. Он – носитель потребности в объекте "О", что делает его активной стороной, инициатором этого отношения. Его конкретность заключается в том, что это единичный, живой, реальный человек. Двое и более людей не могут вместе представлять собою первого субъекта, поскольку их потребности, как бы ни совпадали, всегда хоть в какой-то мере различаются, а если и оказываются тождественными в данный момент, всегда могут разойтись в следующий, что создают неопределенность, исключающую возможность ее – этой "общей" потребности - удовлетворения. Потребность же, которую нельзя удовлетворить или которой не сопоставлен конкретный объект ее удовлетворения, не может служить побуждением к вступлению в социальный контакт. (Отсюда вытекает, в частности, что никакая община, никакой коллектив, никакая группа, в которой хотя бы два человека умеют отличать себя друг от друга, не могут являться субъектами социальных отношений).

"С2" - существо пассивное, безликое и не имеющее никаких потребностей. (В этом смысле он подобен товаровладельцу, описанному К. Марксом как персонаж, предлагающий на рынке любой товар, будто не испытывая собственной нужды ни в одном из них). Его назначение – обеспечить первого субъекта необходимым ему благом (изначально – выполнить свою часть задачи по приобретению этого блага). Он - это все производящее общество. Но человек вступает в отношение с обществом не тогда, когда соотносит себя со многими людьми, а тогда, когда, вступает в отношение с одним, олицетворяющим многих. Поэтому конкретность "С2" заключается в том, что он, как и "С1", - живой, телесный человек, но выступающий не от своего лица, а от лица всех остальных людей, под маской "человека вообще", и оттого своего лица не имеющий.

"О" - "объект", т.е. благо, искомое первым субъектом, конкретен с точностью до потребности этого субъекта. (Современный пример: покупая пакет молока, человек не согласится взять вместо него пакет кефира, но какой именно из стоящих рядом пакетов молока будет ему предложен – ему все равно, поскольку, хотя в физическом смысле они – вещи разные, как предметы потребления они отождествляются им, являясь в его глазах одним и тем же объектом).

Социальное отношение есть отношение потребительское. Все, что производится в рамках социальной жизнедеятельности, производится ради потребления. Причем, с точки зрения распределения ролей, производителем является "С2", а социальный субъект ("С1") в конечном счете выступает в роли потребителя, и только. Изначально предметом его потребления являлись жизненно необходимые блага, со временем они дополнились благами духовными и предметами роскоши. В этом смысле, например, заядлый балетоман или запойный книгочей ничуть не выше в своем развитии кроманьонца, а лишь изощреннее его, ибо природа и того, и другого исчерпывается потреблением.

Возможности потребления, которые открывает перед социальным человеком эта форма жизни, поистине безграничны, ибо в его распоряжении всегда был и остается "С2", т.е. все его общество, в наши дни – все человечество со всей его производительной мощью. А значит, в рамках социальной формы жизни человек – каждый человек! - может быть полностью, исчерпывающе удовлетворен во всех своих потребностях.

В связи с этим следует заметить, что тезис о "неограниченных человеческих потребностях" и "ограниченных природных ресурсах" весьма сомнителен. На самом деле ресурсы природы неизмеримо превосходят объем всего, что способен потребить на своем веку социальный субъект. Равно как и все субъекты вместе взятые за всю свою историю. "Границу" природным ресурсам кладет лишь человеческая глупость и невежество, неумение понять, как ими воспользоваться. (Пример: использование нефти в качестве топлива – равносильное тому, чтобы, по словам Д. Менделеева, "топить ассигнациями", - и неумение овладеть термоядерным синтезом). А значит, границы эти со временем будут расширяться. До тех пор, пока человечество не ощутит предела своего насыщения.

Каждая форма жизни в истории человека в потребительском смысле - тупиковая. Когда в тупик зашла практика подбирания наиболее удобного орудия, применявшаяся дочеловеком, он вынужден был подняться на следующую ступень эволюции – ступень создания орудия. Когда его мастерство обработки камня исчерпало возможности камня, он взошел на ступень социального существования. Всякий шаг вперед позволял ему поднять уровень своего потребления и только с этой целью совершался. Наконец, новый способ жизни принес ему гарантию окончательного разрешения этой главной проблемы, унаследованной им из своего животного прошлого. Социальная практика позволяет полностью удовлетворить животное в человеке. Благодаря этому она и была им усвоена. В ней завершается дочеловеческая история, она – ее тупик. Но вместе с тем и условие, и предпосылка восхождения на вершину собственно человеческого существования, о чем пойдет речь ниже.

Социальное отношение есть отношение безразличия человека к человеку. Нередко термин "социальное" ассоциируется с представлением о некоей врожденной тяге людей друг к другу и ставится в связь с понятиями "помощь", "забота", "защита" и проч. Ничего подобного это понятие не предполагает. Внимание "С1" вслед за потребностью всегда ориентировано на объект "О". "С2" ему необходим, но кто именно будет играть эту роль – ему совершенно безразлично. (Кто изготовил вашу мебель, кто испек для вас хлеб, кто ведет трамвай, на котором вы едете – ни имена, ни судьбы этих людей вас никогда не интересовали, они всегда были столь же безразличны вам, как и вы – им). В этом заключается совершенство социального отношения. Ибо только безразличие является нержавеющей связью, которая не прерывается от перемены эмоциональных отношений людей – от перерастания приязни во враждебность, уважения – в презрение, потребности в сближении – в отторжение. Только безразличие обладает универсальностью, позволяющей любому человеку войти в контакт с любым другим, а следовательно, объединить всех людей, независимо от их расы, национальности, веры, убеждений и прочих второстепенных в сравнении с определением человека как "человека" признаков.

Обратим внимание на то, что расхожая фраза: "Семья – ячейка общества", - с этой точки зрения также оказывается лишена всякого смысла. Мы помним, что дочеловеку, как и животным, свойственна форма отношения "С – С", в которой первый субъект всегда персонифицирует второго и строит свое поведение в зависимости от того, кого он распознает во втором субъекте. Это биологическая форма жизни, в которой воспроизводится животный вид. (В социальной форме, напомним, воспроизводится существование индивида). От дочеловека она наследуется и предчеловеком, и социальным человеком. Именно в ее рамках социальный человек создает семью, завязывает дружеские связи или проникается к кому-то неприязнью. Это гораздо более древняя сфера жизни, чем сфера социального бытия и "ячейкой" последнего она никоим образом быть не может.

Однако от характеристики социального союза вернемся к моменту его возникновения.

У предчеловека не было речи. В "общении" с камнем он пользовался языком, понятным камню – языком физического воздействия, ударов. Во взаимодействии с себе подобными он ограничивался языком животного общения, ибо ему нечего было сказать им сверх того, что позволял выразить этот язык.

Социальный человек оказывается в принципиально иной ситуации. Ему нужно уметь управлять своим живым "орудием" - другим человеком. Нужно уметь сообщить ему цель, идеально сложившуюся в своей голове, и объяснить его часть задачи. Ни животный язык, ни тем более язык силы для этого не пригоден. Ему, наконец, оказалась нужна речь.

Все предпосылки возникновения речи к этому моменту уже сложились. Предчеловек умел издавать различные звуки не хуже, чем это умеют делать современные обезьяны. Переход