Скачать

«Честь» и «слава» на Руси в X — Начале XIII вв.: терминологический анализ

Стефанович П.С.

В исторических работах, посвящённых средневековой Руси, нередко приходится встречать мнение, высказываемое обычно как само собой разумеющееся, что в домонгольский период князья Рюриковичи и их дружины руководствовались неким «рыцарским кодексом чести». Особенно часто о «рыцарских идеалах» речь заходит в связи со «Словом о полку Игореве», причём ключевыми здесь становятся понятия «честь» и «слава», которые неоднократно используются автором этого выдающегося памятника домонгольской Руси. Например, Е.В.Барсов уже в самом начале своего исследования уверенно постулирует как не подлежащее сомнению положение, что автор «Слова» «дорожит дружинными понятиями рыцарской чести и славы»1.

В том море литературы о «Слове», которая появилась в кон. XIX — XX вв., редкая работа обойдётся без высказываний, иногда более осторожных, иногда более резких, о «феодальной» или «рыцарской» идеологии, отразившейся в этом произведении. Такого рода утверждения стали почти штампом в условиях господства в советской исторической науке концепции, согласно которой все явления древнерусской жизни объявляются типологически сходными с явлениями западно-европейского феодализма. Если В.Т.Пашуто находил на материале Ипатьевской летописи прямые аналогии западно-европейскому рыцарству2, то характеристика Б.А.Рыбаковым упоминаемых в «Слове о полку Игореве» курских дружинников Всеволода Святославича как «рыцарей» воспринимается уже совершенно естественной3.

Вслед за историками о «феодально-рыцарской» сущности «Слова» (как правило, именно в связи с понятиями «честь» и «слава») говорят и филологи — более осторожно о «рыцарской воинственности» «Слова»4, но в более сильных выражениях о его «феодальной идеологии». Д.С.Лихачёв уделяет несколько страниц книги о «Слове» рассуждениям о важности представлений о «чести» и «славе» в рамках «феодальной морали». Тезис, из которого исходит Д.С.Лихачёв, утверждается как непреложная истина в отношении Древней Руси: «Феодализм выработал своеобразный кодекс морали — понятия о дружинной и княжеской чести и славе»5.

К сожалению, такой подход — весьма распространённый, если не общепринятый, — к оценке понятий «честь» и «слава» в «Слове о полку Игореве» сопровождается даже в наиболее серьёзных работах лишь весьма поверхностными терминологическими изысканиями. При анализе этих понятий в «Слове» обычно приводятся лишь выборочные сравнения с их употреблением в летописях; только Е.В.Барсов также провёл сравнение «дружинной» лексики «Слова» и Ипатьевской летописи, включая оба рассматриваемых слова, с древнерусским переводом «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия6. Между тем, выводы, как видно, делаются весьма смелые. Нам представляется, что содержание указанных понятий совсем не укладывается в рамки некой (никем и нигде, кстати, не охарактеризованной даже в общих чертах) «феодальной морали» и далеко не однозначно соотносится с рыцарскими (или даже просто военно-дружинными) идеалами и представлениями. Прежде чем переходить к собственному анализу, хотелось бы только несколько задержаться на одной небезынтересной дискуссии, где было прямо затронуто — единственный раз в историографии — содержание древнерусских терминов «честь» и «слава».

В 1967 г. Ю.М.Лотман выступил со статьёй «Об оппозиции честь-слава в светских текстах Киевского периода»7. В этой работе хотя и получила наиболее яркое воплощение общая тенденция рассматривать «Слово о полку Игореве» с точки зрения «феодальной морали» или «рыцарских идеалов», но в то же время было предложено новое, и достаточно оригинальное, понимание древнерусских понятий «слава» и «честь» и их смысловой взаимосвязи. Так как Ю.М.Лотман затронул проблему подлинности «Слова», то его высказывания вызвали критику А.А.Зимина, который, как известно, отстаивал взгляд о подложности этого произведения. В результате получилась довольно любопытная дискуссия двух учёных — филолога, одного из основателей так называемой «семиотической школы», и известного советского историка. Поскольку эта дискуссия, к сожалению, не привлекла должного внимания в историографии и, с другой стороны, затрагиваемые в ней вопросы имеют самое прямое отношение в нашей теме, то нам кажется необходимым подробнее изложить позиции сторон.

Ю.М.Лотман отталкивался от одного известного выражения в «Слове о полку Игореве», повторённого дважды в этом произведении. Сначала «куряни, св‡доми къмети» — дружинники Всеволода Святославича — сравниваются с «серыми волками», которые скачут в поле «ищучи себе чти, а князю сла⇻. Затем, когда объединённые силы двух князей уже пришли в половецкую степь, о русских воинах говорится следующим образом: они «великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себ‡ чти, а князю славы»8.

Некоторые случаи совместного употребления слов «честь» и «слава» Ю.М.Лотман рассмотрел в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях, а также в переводных памятниках Древней Руси — главным образом, в Изборнике 1076 г. и «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия. Сопоставление этих примеров и выражения «Слова о полку Игореве» «ищучи себе чти, а князю славы» привело Лотмана к следующему выводу. По его мнению, указанное выражение «Слова» не было тавтологическим повтором (как обычно трактуется эта формула в литературе), и «честь» и «слава» «отнюдь не были синонимами». «Честь» в «феодальную эпоху» является «атрибутом младшего феодала», она «всегда имеет материальное выражение», и её надо получить от «старшего на иерархической лестнице». Практически это означало следующее: добычу, которая была завоевана в битве, или те «дары», которые получала дружина от побеждённых врагов или же в дружеском обмене с союзниками, дружинники-вассалы должны были отдать князю-сюзерену и получить их от него обратно уже в качестве «знака» их «рыцарской чести»9.

«Слава», по мнению Ю.М.Лотмана, соответствовала высшим ступеням «лестницы социальных ценностей». Это — награда идеального характера, не имеющая материального выражения. Она — «атрибут того, кто уже не нуждается в материальных знаках», т. е. сюзерена. Если честь добыть можно только в победе, «ибо честь неотделима от захвата трофеев», то «слава безразлична к результатам — её феодал может завоевать и в победе, и в поражении, если он реализует при этом высшие нормы рыцарского поведения» (среди них Лотман особо выделяет идеальность или даже «химеричность», как он выражается, цели военного предприятия, определённые ритуалы — например, поединок с врагом и др.). Слава — высшее понятие рыцарского кодекса10.

В «Слове о полку Игореве» Ю.М.Лотман увидел «чрезвычайно последовательно проведённое противопоставление» «славы» и «чести». Русская дружина в «Слове» стремится к добыче, которая для неё является «знаком чести». По отношению к князьям Игорю и Всеволоду применяется понятие «славы» в тех случаях, когда они выступают самостоятельными «сюзеренами», а их действия как «вассалов» киевского князя Святослава неслучайно, с точки зрения Лотмана, характеризуются словом «нечестно»11. Описание того, как бьётся Всеволод — «забыв чти и живота», — Лотман толкует следующим образом: Всеволод забыл о добыче и жизни, поскольку он «стремится к высшему — славе». Для объяснения заключительного восклицания «Слова» «княземъ слава а дружи퇻12 Ю.М.Лотману приходится принимать конъюктуру Р.О.Якобсона: якобы в конце пропущено слово «честь»13.

Восстанавливая или, вернее, выстраивая такую сложную систему представлений о «чести» и «славе» в Древней Руси, Ю.М.Лотман сам преследовал некую идеальную цель: он пытался показать, что «Слово о полку Игореве» является подлинным памятником, так как автор его исходит из той «модели мира» (по выражению учёного), из тех ценностей и представлений, которые соответствовали эпохе средневековья, но никак не «эпохе классицизма», когда «Слово» могли подделать.

А.А.Зимин подверг критике положения Ю.М.Лотмана14. Зимин признал важность подхода Лотмана к оценке памятника с точки зрения «модели мира» той эпохи, какой принадлежит памятник. Однако, по его мнению, этот-то подход и заставляет сомневаться в подлинности «Слова» — его автор слишком независим от позиций и интересов князей кон. XII в., слишком свободен в своём суде над ними, и это как раз не соответствует «эпохе феодальной раздробленности».

А.А.Зимин попытался доказать, главным образом на основе летописей, что тезис Лотмана о «социальном различии в употреблении понятий "честь" и "слава"» не находит подтверждения в источниках. Историк не обнаружил примеров, где бы «слава» «сюзерена» противостояла «чести» «вассала». Слово «честь», по его мнению, не имело значения «добыча» или «дары». Выражение «ищучи себе чести, а князю славы», Зимин расценил, вслед общепринятому мнению по этому поводу15, как «традиционную воинскую формулу», получившую в «Слове о полку Игореве» «индивидуальное толкование» (такая «индивидуализация средств художественного изображения» и «отказ от средневековых штампов» служат ему ещё одним основанием для того, чтобы отнести создание «Слова» к более поздней эпохе). Кроме того, было совершенно справедливо указано на то, что в «Слове» термин «слава» употребляется ещё несколько раз, независимо от «чести», но применяется по отношению к дружине, а не князьям, т. е. к «вассалам», а не «сюзеренам«, что противоречит тезису Лотмана. В целом, построения Лотмана Зимин назвал «умозрительными».

Отвечая на критику А.А.Зимина, Ю.М.Лотман не отказался от своих первоначальных взглядов, но только несколько скорректировал их и подкрепил параллелями из западно-европейских рыцарских романов16. Корректировка заключалась в уточнении понятия «слава» — Лотман признал существование параллельно с «феодально-рыцарским» пониманием «славы» ещё и «христианско-церковного». На основании того, что эти два понимания «славы» могли быть «смешаны», Лотман посчитал употребление в летописях и термина «слава», и формулы «честь и слава» как непоказательное: в этом случае «дружинная специфика» понятий «честь» и «слава» (выступающая в «Слове о полку Игореве» в чистом виде) «начинает стираться».

С нашей точки зрения, этот спор является весьма поучительным примером того, как даже крупные специалисты и выдающиеся учёные могут оказаться в плену собственных теоретических представлений и вынуждены прибегать к явно натянутым и надуманным интерпретациям источников. Конечно, совершенно справедлива критика А.А.Зиминым сложных построений Ю.М.Лотмана. Остроумное замечание А.А.Зимина по поводу одного из высказываний Ю.М.Лотмана очень точно говорит о «методе» работы филолога (к сожалению, характерном и для других представителей «семиотической школы», пустившихся в исторические штудии): «в данном случае Ю.М.Лотман забывает о модели (мира, присущей) Древней Руси, и рассматривает взгляды автора Песни сквозь призму своих представлений о вассалитете»17. В то же время, нельзя не признать плодотворность заявленного Ю.М.Лотманом подхода к оценке «Слова о полку Игореве» с точки зрения, как бы мы сказали теперь, картины мира, присущей той эпохе, когда создавалось произведение; представлений, ценностей, понятий, идей, которые тогда господствовали.

Тем не менее, как нам представляется, не следует рассматривать этот спор только как «историографический казус». В некоторых соображениях Ю.М.Лотмана, как увидим ниже, всё-таки содержится некоторое рациональное зерно, и в любом случае они наталкивают на определённые размышления и дальнейшие исследования. А.А.Зимин высказал сильные критические замечания, однако не привёл соответствующей аргументации в защиту каких-либо положений. В целом, несмотря на повторяющиеся в историографии высказывания о том, что на Руси существовал дружинный «кодекс чести», «рыцарские идеалы», «феодальная мораль» и т. п., так и остаётся неясным, что же в Древней Руси подразумевали под понятиями «слава» и «честь», какое это имело отношение к князьям и их дружинам, было ли в этом нечто «рыцарское» или «феодальное».

Обращение к словарям старославянского и древнерусского языков показывает, что уже в древнейших письменных памятниках XI в. термины «слава» и «честь» не только широко употребляются, но и сближаются друг с другом в устойчивые выражения. Все эти памятники представляют собой религиозно-богослужебную переводную литературу, и, разумеется, понятию «слава» здесь отводится особое место (и очень часто употребляется соответствующее слово) вследствие его выдающегося значения в христианской традиции. «Слава» в Библии мыслится как необходимая принадлежность сакрального, Божественного, и обязанностью людей является воздавать «славу» Богу, «славить» его. В Новом Завете настойчиво и последовательно (особенно в Евангелии от Иоанна) проводится мысль о причастности Иисуса Христа этой божественной славе; почётное место пребывания Господа в небесной иерархии — «престол славы своея» (Матф., XIX, 28). Уже в Евангелии от Луки (II, 14) находится одна из древнейших христианских песен (молитв) — так называемое славословие, — которая занимает важное место в богослужении.

Не только в Библии по современному синодальному переводу18, но и в наших древнейших рукописях нередки случаи, когда в контексте торжественного восхваления Бога к основному слову, наиболее важному и употребительному — «слава» — присоединяются другие слова с более или менее близкими значениями. Находим, например, такие формулы: Иисусу Христу «слава и хвала»19, Святой Троице «слава, чьсть, дрьжава»20, «слава и держава, и честь, и покланянье» и т. п. Наиболее употребительным среди этих формул стало выражение «слава и чьсть»21. Такие словосочетания могут употребляться как в заключении каких-либо разделов сочинения или всего сочинения в целом (как правило, с добавлением «ныне и присно и в (век) веком»), так и по ходу повествования в той или иной свободной интерпретации. Например, в Изборнике 1076 г. несколько сочинений заканчиваются формулой «слава (и) чьсть»22, но есть похожая формула и в основном тексте одного из произведений, вошедших в состав Изборника, — автор «Стословца Геннадия» поучает читателя: веруй в Бога и единосущную Троицу, «едину славу, едину чьсть и едино поклонение отъ вьсея твари и отъ аггелъ и человекъ приемлюштю»23.

По всей видимости, сближение слова «честь» с основным, центральным понятием «слава» для прославления Бога, выражения ему максимального уважения, воздаяния всей суммы мыслимого почёта не было случайным. Как в греческом языке, так и в старославянском, а затем и в древнерусском слово «честь» (греч. τιμή) означало в этом контексте «почёт», «почтение», «почесть», «уважение». Это значение дают и словари старославянского и древнерусского языков — некоторые как основное 24, некоторые как второе 25. Те словари, которые это значение дают как второе, первым (очевидно, основным) считают то, которое обозначают словом современного русского языка «честь» 26. Современное понятие «честь» подразумевает прежде всего осознание некоторого долга, обязательства, связанного с личным достоинством; в этом смысле говорят о «деле чести», «кодексе чести» и т. д. Авторы статей упомянутых словарей, а вслед за ними и многие исследователи древнерусской истории и литературы, заявляют или подразумевают, исходят «по умолчанию» из того, что нечто подобное описывалось словом «честь» и в Древней Руси 27. Так ли это? На этот вопрос можно ответить, лишь обратившись непосредственно к памятникам древнерусской переводной и оригинальной литературы. Мы не претендуем на всеохватывающий терминологический анализ, но рассмотрим некоторые примеры употребления слова «честь» в одном контексте с понятием «слава».

Понятие «слава» использовалось как в Библии, так и во всей христианской литературе, пришедшей на Русь, далеко не только в религиозном контексте, для прославления Бога, но и применялось к характеристики людей и их вполне «земных» деяний. Слово это употреблялось с теми же основными значениями, которые оно имеет и в современном языке: с одной стороны, «известность», «репутация» кого-либо, с другой — «хвала», «превозношение» кому-либо. Правда, особые смысловые оттенки и ассоциации, вполне определённые для средневекового человека, «слава» приобретала в рамках очень важного для христианства противопоставления «небесной» и «земной» славы. На эту «концепцию двух слав», к сожалению, не обращалось должного внимания в нашей историографии (мельком упомянул о двух «пониманиях славы» Ю.М.Лотман, как говорилось выше), хотя она была очень популярна в средневековой литературе и нашла отражение и живой отклик и в древнерусской письменности. Мысль о противостоянии земной и небесной славы содержалась в Евангелии и была затем развита в апостольских посланиях и святоотеческой литературе. Суть её сводится к осуждению стремления людей к богатству, власти, почёту в ущерб поиску спасения собственной души; при этом подчёркивается, что нельзя презирать нищету и убожество, так как истинная духовность относится к внутреннему мира человека и не выражается во внешних знаках.

Тогда, когда речь идёт о «мирских» делах, «земных» событиях, используется и сочетание «слава и честь». Примеры такого рода в Библии по древнерусским рукописям подобраны В.Н.Перетцем 28. Это словосочетание проникает и в оригинальную древнерусскую литературу. Но прежде чем переходить к её анализу, задержим ещё внимание на переводной литературе, отметив употребление слов «честь» и «слава» не в виде формулы, а просто в одном контексте (в частности, в противопоставлении славы земной и небесной). Нас также заинтересовал тот факт, что в этих случаях весьма частым становится употребление и производных слов от «чести» — прежде всего слова «бесчестие», которое, как известно, имело особое значение в истории русской культуры и права.

«Бесчестие» в целом ряде случаев употребляется как противоположное по значению слову «слава». По-видимому, это произошло вследствие постоянного сближения понятий «слава» и «честь» и их почти синонимического употребления. Такие случаи находим уже в Библии. Например, так говорится в книге пророка Осии о наказании народа, погрязшего в грехе (Осия, IV, 7): «славу ихъ въ бещьстие положу» 29. Одно выражение Евангелия от Иоанна с этими словами часто цитировалось в религиозной литературе, и от него, без сомнения, отталкивались и древнерусские книжники: «Нъ славящая мя прославлю, — говорит Иисус ученикам, — а не чьтыи мене бе-щьсти будеть» 30. Здесь мы видим не только сближение слов «честь» и «слава», но и противопоставление «славы» и «бесчестия». Очевидно, «бесчестие» здесь значит отсутствие почёта, позор, причём не исключено, что подразумевается не только людское неуважение, но и впадение в грех, т. е. нечестивость. Во всяком случае, есть примеры, когда божественной славе противополагается не «бесчестие», а «нечестие». Так, в Слове на Крещение Господне Григорий Богослов так говорит о грешниках: «въ нечьстие имъ б‡ подоба въ то вьнити и Божия славы отъпасти».

Тем не менее, основным значением «бесчестия» было всё-таки именно отсутствие почёта и уважения без каких-либо религиозных коннотаций (религиозный смысл придавался другим словообразованиям — «нечьстие», «нечьстивыи» и т. п. 31). Такое употребление этого слова находим, в частности, в разных произведениях Изборника 1076 г. Некоторые выражения Изборника послужили Ю.М.Лотману основанием для выдвижения тезиса о «социальной иерархии» ценностей, а А.А.Зимину — для отвержения этого тезиса, поэтому мы обратим более пристальное внимание на спорные места этой рукописи.

Одной из центральных тем «Стословца Геннадия» является проповедь смирения и призыв искать внутреннего совершенствования, а не земных благ. «Славы земльныя никоемь же д‡л‡ не похошти..., — поучает автор читателя, — иже хочеть славьнъ быти вь семь мир‡, ть бештьстья не тьрпить, в‡ру же дрьжяи беславие любить, помышляя реченое отъ Господа: како убо можете в‡ровати славу отъ человекъ приемлюште, славы же яже отъ иночядааго не ищете...» 32 Здесь же находим и напоминание о бренности всего сущего: «Помяни первыя прослувъшая въ храбърьств‡, въ богатьств‡ же и слав‡, и вьси яко без в‡сти отъидоша и беспамятьни бышя», а «худии же и убозии», но потрудившиеся о своей душе, «на небеси прославлени»33. Прямо противопоставляются «благостыни вечныи» и «земльныи» как несовместимые: «аште бо бы слава сего мира приближила ся слав‡ небесн‡и, не бышя сынове мира сего распяли Господа славы»34. В русле поучения о смирении находится и наказ почитать власть предержащих и богатых: «Всякому богату главу свою покланяи съм‡рения ради... Приимъшеи бо власть и ем‡ние отъ князя своего, отъ другъ своихъ славы хотять, а отъ мьньшиихъ поклонения просять и чьсти»35.

Последняя фраза и натолкнула Ю.М.Лотмана на его построения. Однако едва ли можно увидеть здесь некую «социальную иерархию» в распределении «славы» и «чести» (слава соответствует носителям высшей власти, честь — «вассалам»). Наоборот, в «Стословце» в первую очередь подчёркивается относительность мирских благ и почестей, истинная слава — в вере, а здесь на земле прямой путь к ней лежит через «беславие» и «бештьстье». Здесь мы имеем дело не с «социальной» иерархией ценностей, а духовной. В последнем же процитированном предложении просто близкие по значению слова распределены так, чтобы избежать стилистического повтора: действительно, от людей более низких по положению логичнее ожидать почестей, чем от равных, от которых зато ожидается распространение молвы, «славы» о твоих успехах. Следуя логике Ю.М.Лотмана, пришлось бы признать, что «князь» стоит вообще вне этой «социальной иерархии» ценностей.

Слово «честь» здесь употреблено в совершенно нейтральном значении, не отягощённом никаким «социальным» содержанием. И в других местах Изборника оно используется так же. Например, в том же «Стословце» содержится наказ «всякою чьстью почьсти» священников36. Cледуя логике Ю.М.Лотмана, непонятно, как же расценивать священников: как «вассалов» или «сюзеренов»? В «Премудрости Иисуса сына Сирахова» содержится поучение «О чьсти родителей», где речь идёт о почитании родителей — предмете, совершенно далёком от всякой «социальности». В этом произведении мы также находим употребление слов «честь», «слава» и «бесчестие» в одном (нерелигиозном) контексте, где первые два слова выступают практически синонимами. «Не славися въ бештьстьи отця своего, — пишет мудрый наставник, — н‡сть бо ти слава къ бештью, слава человеку отъ чьсти отця своего и поношение чадомъ мати въ беславьи»37. «Честь» здесь вбирает в себя такие значения как «почёт», «статус», «репутация» и тем самым максимально приближается к понятию «слава». Неудивительно, что и слова «бесчестие» и «бесславие» используются практически как синонимы.

«Премудрость Иисуса» важна для нас ещё и постольку, поскольку к ней сохранился греческий оригинал, с которого был сделан древнерусский перевод. При сравнении оригинала и перевода оказывается, что последний следовал первому почти буквально, и на всём протяжении текста русским словам «слава» и «честь» соответствуют греческие δόξα и τιμή (такое же соответствие и в их словообразованиях)38. Отметим это обстоятельство ввиду наблюдений над древнерусским переводом с греческого, которые последуют ниже.

Наконец, ещё один яркий пример употребления слов «честь» и «слава» в синонимическом ряду, а также развёрнутое изложение концепции «двух слав» можно найти в сборнике Златоструй, составленном из поучений, принадлежащих перу Иоанна Златоуста или приписанных ему. В одном из Слов Златоструя содержится рассуждение о том, что истинное блаженство — это страх Божий и упование на Бога, а на земле никогда не может быть достигнуто полное счастье: человека всегда поджидает какая-нибудь беда — либо бедность, либо болезнь, либо ещё что-то, «или аще здрава есть плъть и богатство есть, а славы не имать, ни чьсти», или же «любимъ будеть вьс‡ми и строино ему вься жизнь поидеть, слава и честь и набъд‡ние», но попадётся «жена зълонрава»39. «Слово о в‡р‡ и о тъщи сла⇻ (в другом списке оно называется «Слово о в‡р‡ и о чести и о тъщи сла⇻) посвящено прославлению «небеснои славы» («Божиеи славы») и осуждению стремления к славе «сеи жизни нынешьнии» и людскому почитанию («чести»). «Любовластие и тъщеславие», — по мнению автора Слова, — то «вьсе развращаеть и изгубляеть»; слава земная на самом деле «бещьстна есть и сквьрньна» и «худа и ружьна»40.

Таким образом, в переводной литературе религиозного характера (богослужебной или церковно-учительной) понятия «честь» и «слава», в особенности второе, занимают заметное место. Уже в древнейших рукописях эти слова сближаются, очевидно, вследствие сходных значений, и даже складываются в устойчивое сочетание, во многом, по-видимому, благодаря тому, что примеры таких сближений были в Священном писании (как в Ветхом, так и в Новом Заветах). И словосочетание, и оба слова по отдельности могут применяться как в религиозном контексте, так и при описании людей и «земных» дел. Основным значением слова «честь» является «почёт», «уважение» (второе его значение — «сан», «чин» — проявляется также во многих случаях). Нам не встретилось ни одного места, где бы «честь» имела смысл близкий к современному, т. е. означала достоинство личности, обязывающее к чему-либо. «Бесчестье» в древнейших русских письменных памятниках не означало ничего более, как «отсутствие почёта, уважения». Нередко это слово используется фактически как антоним «славы».

Эти наблюдения можно проверить на переводных памятниках не чисто религиозного, но более светского характера.

К произведениям, занимающим промежуточное положение между религиозной и светской литературой, можно причислить «Повесть о Варлааме и Иоасафе». Едва ли не главной темой этого произведения является уже знакомое нам противопоставление истинной славы (религиозное просветление и добродетели) и ложной, внешней (мирские «прелести»). Эта тема получает развитие в разных притчах, вошедших в состав «Повести», но как основной мотив всего произведения она задана уже в самом начале, в завязке сюжета. Здесь мы, с одной стороны, находим описания славы, богатства, силы и роскоши государства языческого царя Авенира, а с другой стороны, в противовес всему этому сразу же приводятся обширные рассуждения о «вечных благах», душевной пользе и спасении, которые несёт христианская вера. Эти поучительные рассуждения вкладываются в уста некоего сановника, служившего ранее у царя, но затем обратившегося в христианство и принявшего монашеский сан. Свои речи сановник произносит в ответ на обращение к нему царя Авенира, «печалию и гн‡вомъ купно» исполнившегося: «О неразумне умовредне, что ради пр‡м‡ни честь студомъ и велику славу, нел‡пую сию одежю и образ възложи на ся и... не токмо нашея дружбы и дерзновениа далече таиньство приложи, но и своего рода остави, ни своих чадъ милостию приимъ, богатьство же и всего житиа св‡тлость ни во что же вом‡нивъ и толика беславиа изволи паче великиа славы‡ Да что ти будеть и что от т‡хъ приобрящеши, яко вс‡хъ же Богъ и челов‡к глаголемаго Христоса паче почести житиа жестокаго и нел‡паго, възлюбленыхъ и сладких и въсприатьныхъ житиа сего отрину от себ击41.

В этих словах видим тот же набор лексики, что и в переводных памятниках религиозного характера, а «слава» и «честь» снова идут «рука об руку». Противопоставление истинных «славы и чести» и ложных проходит красной нитью через всю «Повесть», но наиболее яркий и известный пример развития этой темы содержится в притче «о четырёх ковчегах». «Н‡кий царь велий славенъ» решил проучить своих вельмож за то, что они возмутились теми почестями, которые он решил воздать двум постникам (царские сановники «негодоваша о семъ, яко недостойно царьскиа славы се створити», так как это «досажает» «высоту и славу царьскаго в‡нца»). Царь велел сделать четыре ковчега — два обложить «златомъ и кост‡ мерьтваго смердяща вложити в ня», а два других, «помазавъ смолою и пекломъ», наполнить их «камыкъ честныхъ и бисеръ многоц‡нныхъ, вс‡хъ вонь благоуханныхъ исполнивъ». Вельможи, призванные царём, естественно, польстившись красивым видом первых двух ковчегов, решили, что они содержат и внутри нечто ценное и прекрасное. Царь же им сказал, чтобы «не подобаеть» разуметь «чювственыма очима чювьственый образ», но надо «утренима очима внутрь лежащее» разглядеть, «ли честь, ли бещестие». Открыв золотые ковчеги, царь сказал: «Се образ есть въ св‡тлыя и славныя оболченым, многою славою и силою гордящимся и вънутрь суть мертвеца смердящая кости и злыхъ делъ исполнь». Грязные же ковчеги с «золотым» содержимым послужили примером внутренних добродетелей, скрытых непритязательной внешностью. О почестях постникам царь сказал: «Аз же, разумныма очима доброту ихъ и честь душевную разум‡въ, чудився ею прикасание, лучее в‡нца и лучее царьскаго обд‡ честн‡йшая вм‡нихъ». «Тако осрами велможа своя и научи а о видимых не блазнитися, но о разумныхъ вниматися», — заключает автор42.

На примере словоупотребления в этой притчи очень хорошо видно, каким образом значение положительной ценности, изначально содержащееся в понятии «честь», стало применяться для характеристики того, что истинно прекрасно и достойно уважения. Средневековое клерикальное мировоззрение видело по-настоящему ценное в том, что относится к сфере Божественного, служит прославлению Бога, является добродетелью с христианской точки зрения. Таким образом, «честь» уже может обозначать не только внешний почёт и уважение, но и внутреннее достоинство, некую ценность, соотнесённую с вечной и нетленной Божественной «славой». В этом смысле «Повесть» говорит о «чести душевной» монахов-постников и называет их «честнейшая» (так следует понимать и сложение известной русской традиции именовать монахов, старцев и святых эпитетом «честный»). Такое семантическое развитие слово «честь» получает благодаря тому, что изначально использовалось в религиозном контексте вместе с понятием Божественной славы и затем получило особую семантическую нагрузку в условиях противопоставления истинных славы и чести и ложных. В то же время не следует видеть какую-то систематичность и жёсткие правила в употреблении терминов «слава», «честь», «бесчестие» и их производных. Эти слова могли употребляться, повторимся, и в нейтральном контексте, вне концепции «двух слав», для описания самых разных предметов. В той же «Повести» каждое из слов «честь» и «слава» употребляется свыше 50 раз (более точную цифру автор «Словоуказателя» к этому произведению не даёт), причём никаких «неожиданных» отклонений в их смысловом наполнении не наблюдается43 .

В переводных произведениях чисто светского содержания, естественно, преобладает использование обоих слов вне религиозного контекста; прославление Божественной славы, если и встречается, то носит маргинальный характер, а проповедь смирения, осуждение гордости и тщеславия, противопоставление истинных и ложных ценностей практически совсем не заметны. И «слава», и «честь» сохраняют те же значения, которые наблюдаются за ними в разобранных нами произведениях переводной литературы; используется и словосочетание «слава и честь» (но уже со «светским наполнением»). Тем не менее, некоторые особенности употребления этих слов в ином контексте стоит отметить.

В «Александрии» «слава» используется в большинстве случаев для характеристики военных деяний и государства Александра Македонского; один раз противопоставляется «сраму» военной неудачи44 . «Честь» используется для характеристики сана, например, «цесарьская честь», для описания почётного приёма или встречи: встретить «с честию», или «принять честь» от кого-либо (то есть получить дары, почётный эскорт и т. п.). В сочетании оба слова используются, например, при передаче слов Александра: «Что есте помыслили, о Пръси, яко хотящю ми оставити васъ безъ славы и безъ чест臻45 .

В «Повести об Акире Премудром» также встречается эта формула. Царь, у которого советником и «книгьчием» был Акир, обращается к нему: «Аз тя б‡хъ възвысилъ въ честь и славу...» 46 В поучениях мудреца Акира, построенных по принципу «нанизывания» афоризмов, нередко упоминается и «слава», и, в особенности, «честь». Никаких принципиально новых значений этих слов не улавливается, но есть выражения с интересными смысловыми оттенками. Например, Акир произносит такой наказ: «Сыну, имя и слава чьстн‡е есть челов‡ку, нежели красота личная, зане слава в в‡кы пр‡бываеть, а личе по умертвии увядаеть»47 . Речь идёт не о Божественной славе, а о славе человека среди людей, однако эта слава не только не расценивается отрицательно, но оказывается пребывающей «в векы», т. е. не сиюминутной, не преходящей, а более или менее постоянной.

В большинстве случаев словом «честь» переводится греческое τιμή. Правда, иногда «честь» используется для перевода и других греческих слов: например, ευφημία (радость), δόσις (пожалование), γερας (награда). Н.А.Мещерский увидел в этих примерах употребление слова «честь» «в полном соответствии с понятием феодальной чести»63 . Ю.М.Лотман использовал этот вывод Мещерского в своей интерпретации «рыцарской чести». Едва ли, однако, с этими оценками можно согласиться. Во-первых, совершенно не ясно, что подразумевается под этой «феодальной честью». Н.А.Мещерский не потрудился этого объяснить (и даже не сослался на Е.В.Барсова); построения же Ю.М.Лотмана по этому поводу, как мы видели, основываются на его собственных теоретических выкладках, а не на данных источников. Во-вторых, настолько разные греческие слова переводятся русским словом «честь», что едва ли здесь можно увидеть вообще какую-то систему и какое-то особое «понятие», которое бы объединяло бы все эти значения. На самом деле, исходным значением, с которым употреблялось слово «честь», было всё то же — «почёт, уважение, почести»; просто в том или ином контексте это значение могло оказаться и «радостью» (почёт — это радость для того, кому он воздаётся), и «наградой» (награда — это всегда почесть) и ещё чем-нибудь. Всё это ни о чём не свидетельствует, кроме как о привычке переводчика обращаться к употреблению этого слова в разных контекстах, что связано, видимо, с семантической широтой изначального понятия «чести» в древнерусском языке.

Переходим к памятникам оригинальной древнерусской литературы.

Сочетание слов «честь» и «слава» как устойчивую формулу находим уже в древнейших произведениях. В «Сказании чудес святою Романа и Давыда» в заключении рассказа о торжественном перенесении мощей святых в новую церковь в 1072 г. (с участием князей Изяслава, Святослава и Всеволода) говорится: «И оттол‡ утвьрди ся таковыи праздьникъ месяца маия въ 20 въ славу и чьсть святыима мученикома благодатию Господа нашего Иисуса Христа»64.

Если в «Сказании» это словосочетание используется именно для прославления святости, то в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона оно прилагается к человеку, — хотя и заслужившему, с точки зрения автора, «небесной славы» и приобщения к сонму святых. В торжественном обращении к князю Владимиру, крестителю Русской земли, митрополит не скупится на возвышенные эпитеты и характеристики: Владимир, в крещении Василий, называется «славныи от славныихъ рожься, благороденъ от благородныих», «честныи и славныи въ земленыих владыках, пр‡мужьственыи Василие». Восхваляя Владимира, Иларион хочет показать, что «великий каган» удостоился всей мыслимой славы — как земной, так и небесной. От более низменного патетическое велеречие ведёт автора к высшим материям.

«Все страны и гради и людие чтуть и славять коегождо ихъ учителя, иже научиша я православн‡и в‡ре, — начинает Иларион. — Похвалимъ же и мы, по сил‡ нашеи, малыими похвалами великаа и дивнаа сътворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже въ своа л‡та владычествующе, мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многахъ и поб‡дами и кр‡постию поминаются нын‡ и словуть». Так охарактеризована «земная слава» Владимира. Здесь отмечаются «мужество» и «храборство» как «государственные добродетели» князя и его известность во многих странах: и то, и