Скачать

Эстетика древнерусского города

Введение

Эстетика древнерусского города

Понятие «города»

Образ города

Ядро города

Особенности древнерусского города

Заключение

Литература

Введение

Сегодня очевидно, что Культура с большой буквы, как рукотворная одухотворенная среда обитания человека и духовно-материальное состояние человеческого бытия, находится в процессе некого глобального кризиса, или перелома, перехода в какое-то принципиально иное качество. Возможно, уже не в традиционном понимании, но чего-то принципиально нового.

На сегодняшний день в нашей науке много сделано для изучения отдельных составляющих русской средневековой литературы – словесности, изобразительного искусства, градостроительства, эстетики. Осмысление художественной литературы, как некого самобытного феномена, даёт возможность яснее понять русскую культуру в целом до нашего времени включительно, ибо основное ядро её сложилось именно в средние века, и нашло своё наиболее адекватное выражение именно в художественной, а также в художественно – эстетической среде.

Сейчас город для человека это нечто обыденное, привычное. Немногие придают ему какое-либо божественное, особое значение, как раньше. Многие традиции построения города были утеряны. Но всё же некоторые черты сходства наблюдаются. В этой работе описывается эстетика древнерусского города. Что дает нам возможность сравнить эстетику современного города с эстетикой древнерусского города.

Эстетика древнерусского города

Понятие «города»

Город был неразрывно связан с природ­ным окружением, как бы вырастал из него и в то же время осваивал и покорял его в интересах человека. Здесь возникала особая архитектурно-природная среда, в которой осуществлялся реальный контакт противо­положных начал: естественного и искусст­венного, биологического и социального, сти­хийного и волевого. Город был особым со­циальным организмом, моделирующим в себе основополагающие устои духовной и материальной культуры средневекового рус­ского общества. Его идеальный образ, который нельзя сводить к одним лишь архи­тектурным моделям, имел теологическое зна­чение. Часто именно в градостроительных терминах определялись средневековыми бо­гословами важнейшие христианские истины. «Град Божий» Блаженного Августина по­зволяет ощутить всю глубину и величие тех мыслей и чувств, которые вкладывались в этот образ. Конечно, простонародное созна­ние неофитов, каковыми являлись в массе своей люди Древней Руси, невозможно при­равнивать к сознанию образованнейшего Отца Церкви, но его труд, как и труды дру­гих богословов, необычайно ценен полнотой выражения тех главных общемировоззренченских установок, которые действительно стали владеть сознанием всего христианского мира, невзирая на его неоднородность и не­совершенство.

Истоки древнерусской градостроительной культуры восходят к далеким до государственным и дохристианским временам, когда строились в основном небольшие, обнесен­ные земляными валами и деревянными сте­нами поселения родовых общин, а также го­родки-святилища, имевшие иногда по несколько колец валов относительно правиль­ной округлой формы. По большей части славяне, как считают археологи, жили все же в неукрепленных селах, вытянутых по бере­гам рек и расположенных группами побли­зости от своего родоплеменного центра, уже тогда называвшегося городом или градом. Именно такие патриархальные центры по мере образования древнерусского государ­ства превращались в подлинные города — столицы целых областей.

Образ города

Образ города, прежде всего, был связан с идеей защиты, «оберега», если применить языческий термин. Причем магическая сила этого оберега должна была соединяться с его реальной обороноспособностью. Земляные валы, окружавшие города, создавали как бы идеализированный образ горы. И недаром, наверное, родственны сами слова «гора» и «город». Город был священной горой, не­приступной твердыней. За его валами и сте­нами нередко полностью скрывалась вся за­стройка.

Монументальные архитектурные доми­нанты стали появляться в русских городах, как известно, с принятием христианства. Но если архитектурные формы их целиком ори­ентировались на византийские образцы (хотя в них с самого начала проявились сво­еобразные черты), то в градостроительном отношении они преемственно развивали весьма давние традиционные принципы ос­воения ландшафта и определенного знако­вого закрепления в нем ключевых священ­ных точек. Кощунственной может показать­ся фраза о том, что христианские церкви заменили собой языческих идолов, но с гра­достроительной точки зрения это было именно так, другое дело, что программное строительство храмов на местах разрушен­ных капищ означало коренное преображе­ние и всей Русской земли, и всей русской культуры.

«Одушевлялись» отдельные строения, о чем красноречиво свидетельствуют традици­онные наименования их конструктивных эле­ментов, например, в избе: «матица», «череп­ное» бревно, «самцы», «курицы», «шелом», «коник» и «конек». Очень важно, что в избе всегда выделялся «перед» и «зад», ее «чело» украшалось «причелинами» и «наличниками», обращенными к «улице», которая, очевид­но, понималась именно как пространство перед «лицом» жилых зданий. Обращает на себя внимание и близость слов «крыльцо» и «крыло», тем более что крыльца было принято пристраивать как раз к боковым стенам изб, которые, возможно, когда-то в древности уподоблялись волшебной птице (ср. сказочный образ избушки «на курьих ножках»). Изучение фольклора позволяет говорить и о проведении в древности анало­гий между входным проемом и пастью жи­вотного, через которую лежит путь в иной мир. Нельзя пройти мимо и того факта, что определенными антропоморфными чертами наделялись в Древней Руси и христианские храмы с их «главами», покрытыми «шлема­ми» (в до монгольский период очень сход­ными по силуэту с реальными воинскими шлемами) и поднятыми на высоких «шеях», с их подпоясанностъю аркатурно-колончаты­ми «поясами», с их часто на первых порах суровыми, даже кряжистыми, богатырски­ми (особенно если говорить о новгородско-псковских храмах XI — XII вв.), но всегда глубоко одухотворенными общими фор­мами. В образном строе этих храмов, пожа­луй, просто не могли не сплетаться и пере­плавляться наиболее светлые идеалы родной для русских людей раннеславянской куль­туры и идеалы новой для них, уже приня­той, но еще мало познанной христианской веры.

Древнейшие и присущие всем первобыт­ным народам традиции совершения опреде­ленных ритуальных действий при закладке города нашли свое преломление и в христи­анской обрядности. В русских летописных и актовых материалах не раз упоминаются богослужения при закладке и при оконча­нии строительства городов, когда их стены необходимо было освятить. До нас дошел рукописный требник конца XVI в., содер­жащий «Чинъ и оустав како подобает ок-ладывати град». Известен также требник, изданный в середине XVII в. киевским мит­рополитом Петром Могилой, в который включены «Чин восследования основания города» и «Чин благословения новосоору­жаемого каменного или деревянного города». Город не мог защищаться одними лишь стенами и рвами, его должна была окружать Молитва и осенять Благодать Божья. Для поддержания духовной крепо­сти города вокруг него периодически и в экстренных ситуациях совершали также крестные ходы.

Ядро города

Подобно стенам города торжественно освящались и «оклады» отдельных зданий, в первую очередь культовых. Храм, дом и город имели некое внутреннее родство, об­щую универсальную символическую основу. Это были не столько взаимодополняющие части одного целого (они могли существо­вать и независимо друг от друга), сколько разные формы воплощения Макрокосма в Микрокосме. Крепостное ядро города мож­но было, таким образом, сопоставить со зданием, с неким архитектурным монумен­том, иногда очень пластичным, доминиру­ющим над подвластной ему территорией. С наибольшей силой выразительности эта грань образа древнерусских городов запечат­лелась в их детинцах. Приведем в качестве примера Псков, где детинец, называвший­ся Кромом, располагался на скалистом мысу при впадении р. Псковы в р. Великую и представлял собой грозную крепость, отре­занную от посада рвом —«Греблей» (куда обращались его «Перси») и, казалось бы, противопоставленную ему, наподобие запад­ноевропейского феодального замка. Но в Пскове это был вечевой центр —«сердце» и «страж» всех городских «концов» и всей псковской земли. Суровая неприступность городского ядра адресовалась врагам. Для хозяев оно было надежным убежищем, «закромами», хранителем их святынь, иму­щества и самих жизней. Нечто подобное можно видеть и в других древнерусских городах, где во время вражеских набегов жители посадов и пригородных сел затво­рялись в детинцах, а свои посадские дворы зачастую сжигали собственными руками. В детинцах или кремлях, как они стали назы­ваться в Московское время, судя по писцовым книгам XVI — XVII вв. и другим источникам, находились именно «осадные» дво­ры или дворы «для осадного сидения», пу­стовавшие в мирное время.

В детинце как бы сжимался, концентри­ровался образ города. В принципе, он мог стягиваться в точку, представая в виде од­ного лишь архитектурного знака, в виде башни — вежи (донжона). С особой на­глядностью это стягивание, свертывание образа города (как и отдельного здания) представлено в декоративно-прикладном и изобразительном искусстве Средневековья. От архитектурного знака существовал пря­мой переход к знаку чисто символическому, воплощаемому в богослужебной утвари, предметах княжеского обихода, ювелирных изделиях, а то и в простых бытовых вещах.

Особенности древнерусского города

Образ города мог и растягиваться, разворачиваться, распространяясь на все большую и большую территорию. Его про­порции при этом менялись до неузнаваемо­сти. Стены окольных городов бывали совсем лёгкими, в XVI — XVII вв. их чаще называли острогами, а не городами. Однако образ города, редуцируясь, не исчезал все же полностью никогда в пределах человечес­ких поселений, где каждая жилая ячейка имела свою «городьбу». И разве известный обряд «опахивания селения», совершавший­ся с целью защиты от нападения злых ду­хов, не делал это село умозрительно соот­носимым с городом? Понятие города было связано не только с образом горы, но и с идеей преграды, что, может быть, еще важ­нее, хотя и то и другое — неразрывно свя­занные по своей этимологии термины. Вы­деление преград, границ даже очень боль­ших территорий наделяло их важнейшим признаком определенности, измеримости, а отсюда и освоенности, и уже давало намек на зарождение в них градостроительного образа. Идея города растворялась в природе и в то же время, вычленяясь из природы, она как бы обращалась к человеку, посто­янно сопровождая и «обрамляя» всевозмож­ные проявления его жизнедеятельности.

Можно сказать, что основополагающей функцией архитектуры и градостроительства было создание необходимых барьеров, пре­град между разными пространствами — «своим» и «чужим», освоенным человеком и служащим ему, и внешним — неизвестным, опасным и враждебным. Понятно почему в таком случае столь большое внимание уде­лялось точкам входов, воротам и дверям. Древние римляне, например, ставили у го­родских ворот статуи двуликого Януса — посредника между мирами. В средневековой Руси над воротами всегда или сооружались церкви, или устанавливались в киотах ико­ны. Часто также ставились церкви и часовни рядом с воротами — для их духовной защиты.

Проходя через городские ворота, человек попадал в разные по своей значимости про­странства. Вполне закономерно, что про­странство внутри детинца являлось самым значимым и самым священным. Оно было очень неоднородным и в пределах одной крупной городской зоны, поскольку в этой зоне располагались разные по значимости объекты. Доминирующее положение детин­ца оказывалось все же неабсолютным, ткань города имела полицентрическую структуру со сложной многоступенчатой системой су­бординации. Особенно это касалось круп­ных городов, которые и возникали на базе целых гнездовий поселений, и в дальнейшем, в пору своего расцвета, включали в себя сра­зу много притягательных в градостроитель­ном отношении точек: храмов, княжеских дворов, позже, в централизованном государ­стве, — административных учреждений, приказов, различного рода подворий и ко­нечно же торгов, которые возникали и в центре города, и у ворот, и у пристаней, и на верхних посадах.

Исключительно большое значение приоб­рели с течением времени монастыри, распо­лагавшиеся как вдали от городов, так и в их центрах, и среди посадов, и на ближних и дальних подступах к городам, где они иногда становились «сторожами» — передовыми форпостами, говоря языком другой эпохи. Стены монастырей могли приобретать кре­постной характер. В XVI — XVII вв. та­кие монастыри получили весьма заметное, если не ведущее положение в ансамблях го­родов. По сути дела, это были города в го­родах, о чем прямо писал, например, барон Герберштейн, посещавший Московию в пер­вой половине XVI в. Превращаясь в круп­ных феодальных собственников, монастыри становились в определенном смысле конку­рентами городов, в ряде случаев они оказы­вались на положении градообразующего ядра, то есть начинали играть роль детин­ца или кремля нового города, посады кото­рого формировались из монастырских сло­бод. Так возник город Троице-Сергиев Посад. А в Ярославле, например,

Стены и башни Спасо-Ефимиева монастыря в Суздале.

Спасо-Преображенский монастырь, примкнувший непосредственно к валам Земляного горо­да — основной посадской территории, — принял на себя значение кремля, тогда как древнее крепостное ядро — детинец, назы­вавшийся здесь «Рубленый город», в XVI — XVII вв. это своё исконное значение потерял. Хорошо укрепленный камен­ными стенами монастырь стал фактической цитаделью всего города, которую сами го­рожане прозвали кремлем.

Традиционная социальная иерархия про­низывала собой структуру каждого посада, где выделялись отдельные «концы», слобо­ды и сотни, отдельные улицы, тоже пред­ставлявшие собой определенную общину (известны «уличанские сходы»). Причем каждая община отнюдь не была однородным целым — в ней была своя внутренняя су­бординация. Приоритеты везде, естествен­но, принадлежали родовой знати. «Лучшие люди» города составляли особую группу, из которой выбирались старейшины, тысяцкие, посадники. Вторая категория горожан так и называлась: «середние», ниже стояли «молодшие» и «худые». В самом низу социаль­ной лестницы находились смерды и холопы. При этом определенного социального зонирования территории города практически не существовало, коль скоро в каждой общи­не были представлены одновременно все или почти все категории жителей, которых объе­диняли родственные узы, соседская круго­вая порука или отношения личной зависи­мости. Социальное и имущественное нера­венство горожан с естественной непосред­ственностью должно было сказываться на характере застройки посадов, где между бо­гатыми многообъемными теремами знати и приземистыми полуземлянками смердов не­сомненно существовал резкий контраст, но существовали также и многие переходные, промежуточные по своему иерархическому положению звенья, смягчавшие этот кон­траст и превращавшие его в иную систему композиционных отношений.

Важно отметить, что не простое наличие тех или иных реальных экономических воз­можностей владельца определяло назначе­ние величины и степени архитектурно-худо­жественного богатства его постройки. Оп­ределяющим было истинное, признанное по­ложение этого владельца на ступенях социальной иерархии. Гораздо важнее были престижные соображения, соблюдение эти-кетности, нежели прямое отражение прехо­дящего материального состояния человека. Впрочем, материальное состояние человека не могло быть слишком переменчивым, оно непременно должно было быть соответству­ющим статусу этого человека. Обычай тре­бовал от боярина строить богатые хоромы, потому что ему не пристало жить в халупе. Но сколько бы ни старался холоп скопить средств, тот же могущественный обычай ни в коем случае не позволил бы ему зажить по-боярски. И только в канун перехода к Новому времени, заметнее всего в XVII в., началось разрушение устоев такой иерархи­ческой предустановленности.

Естественно, что и сами города в соот­ветствии со своим положением в общей иерархической системе имели разные вели­чины, разные степени богатства и компози­ционной сложности. Малые городки часто имелиукрепленным один лишь детинец, тогда как более крупные города получали по нескольку предградий и гораздо большее число архитектурных доминант. По своей территории в пределах стен такие города, как Киев, Чернигов, Новгород, в XII — XIII вв. достигли более 200 га, Владимир-на-Клязьме — 80 га, Переяславль-Залес-ский — 30 га. а такие, как Юрьев-Польской или Дмитров, —менее 10 га. «Подудельный» по отношению к Черниго­ву Вщиж, состоявший из детинца и пред-градья, по общей площади равнялся одно­му лишь черниговскому детинцу.

При всем том на Руси не было такого резко выделяющегося по своим масштабам города, как Константинополь, и такого хра­ма, как Константинопольская София, кото­рая могла почти полностью вместить под свой купол Софию Киевскую. На Руси не было империи, и русские города, также как и сидевшие в них князья, соподчинялись между собой по принципу старшинства. Примерно то же можно сказать и о соотношениях храмовых построек в пределах одного древнерусского города. Как показы­вает сопоставление в общем масштабе раз­ных по значимости храмов в целом ряде го­родов, главные соборы в них всегда имели размерное превосходство над всеми осталь­ными. Вторым по величине был княжеский родовой храм или храм наиболее почитаемо­го монастыря. Далее по нисходящей шли великокняжеские дворцовые и посадские приходские церкви. Совсем миниатюрными могли быть домовые церкви, а также при­дельные церкви и часовни, в большом чис­ле строившиеся и в городах, и в пригоро­дах, и в селах.

Масштаб доминирующих построек в го­роде нарастал, таким образом, от второсте­пенного к главному, от периферии к цент­ру. С большой выразительностью этот принцип запечатлелся, например, в Киеве, где на подступах к Софийскому собору со сторо­ны Золотых ворот были возведены три по­добные ему, но меньшие по размерам хра­ма, оттенившие его масштабное превосход­ство в ансамбле «города Ярослава». По существу, тот же принцип масштабного вы­деления ядра архитектурной композиции, вызывающий эффект «обратной перспекти­вы», был свойствен и построению отдель­ных зданий, тех же храмов, центральная глава которых всегда делалась крупнее бо­ковых. Наиболее крупные храмы получали само­стоятельные, большие по своему охвату зоны пространственного влияния. В русском го­роде домонгольской поры ощущался спокойныи, размеренный ритм расположения ар­хитектурных доминант. В Киеве «город Владимира» имел свою доминанту — Де­сятинную церковь, «город Ярослава» — свою — Софийский собор, на Подоле выде-лялась церковь Богородицы Пирогощей, в окрестностях, на значительных расстояниях друг от друга, возвышались монастырские соборы. Не менее характерен пример Новгорода с его цепочкой крупномасштабных храмов, вытянутой вдоль течения Волхова. Показательна в этом отношении и компо­зиционная структура древнего Владимира. Конечно, концентрация архитектурных доминант нарастала к центру, но она не со­провождалась слишком резкими качественны­ми изменениями самого характера остававшеися достаточно дробной объемно-простран­ственной структуры городского ансамбля. И только в Москве начала XVI в. в резуль­тате перестройки и укрупнения старых цер­квей и палат возникло новое по своему ка­честву уплотненное и относительно уравно­вешенное пространство Соборной площади, объединившее собой ведущие сооружения города. Но приходится даже здесь, в Москве, где стало утверж­даться монархическое начало, новый глав­ный собор решено было соорудить всего лишь на 1,5 сажени большим по длине, ширине и высоте, чем его образец — Ус­пенский собор Владимира. Причем, как видно из сопоставления московского и вла­димирского соборов, их алтари, а соответ­ственно и центральные подкупольные про­странства, были приравнены друг другу, что, судя по всему, регламентировалось церков­ными властями. И все другие кремлевские соборы хотя и возросли по габаритам, но тем не менее образовали вполне традиционную систему соподчинения, в которой Успенский собор совсем ненамного превзошел велико­княжеский храм — усыпальницу Михаила Архангела.

Планы московских храмов в общем масштабе в наложении (от большего к меньшему): Ус­пенский собор, Арханге-пский собор, собор Воз­несенского монастыря, Благовещенский собор, церковь Ризоположения. Справа: фронтиспис Юрьевского евангелия. XII в.

Сравнение планов кремлевских соборов показывает, что они последовательно отли­чались друг от друга на удвоенную толщи­ну стены, то есть могли быть как бы «впи­саны» один в другой (внешние габариты меньших из них оказывались соответствую­щими интерьерным размерам больших). Обращает на себя внимание также опреде­ленное соответствие по общим размерам и высоте расположения центральных глав меньших церквей боковым главам церквей больших. Силуэт Архангельского собора вместе с центральной главой графически накладывается на очертания малых глав Ус­пенского собора. Малые же главы Архан­гельского собора находят себе соответствие в центральной главе Благовещенского собо­ра. Были, наверное, в Кремле и церкви, со­ответствовавшие масштабу боковых глав Благовещенского собора. Церковь Ризоположения находит свой масштабный аналог в придельных церквах, сооруженных над па­пертью Благовещенского собора во второй половине XVI в. Благодаря такого рода раз­мерным соотношениям в ансамбле Москов­ского Кремля достигался особый эстетичес­кий эффект плавного нарастания масштабов родственных по своим общим формам архи­тектурных сооружений от второстепенных к главному. Меньшие главы соборов играли роль связующих звеньев в этой иерархичес­кой последовательности. Вообще, подобные и разномасштабные главы, парившие над городом, имели большое самостоятельное значение и, вызывая определенные ассоци­ации со звоном разноголосых колоколов, во многом способствовали созданию как бы пульсирующего и вместе с тем исключитель­но целостного архитектурного ансамбля.

В отмеченных соотношениях размеров построек не было скрупулезной точности, поскольку и очень близкие по формам зда­ния, возводившиеся по одному образцу, все­гда имели различия в пропорциональном строе. Однако, безусловно, существовало принципиальное соответствие масштабов зданий их значимости.

Это соответствие могло нарушаться в процессе развития города или отдельного ан­самбля, но вслед за тем появлялось стрем­ление к его восстановлению. Так, например, возрастание значимости Троице-Сергиева монастыря в середине XVI в. привело к тому, что его белокаменный собор начала XV в. оказался слишком скромным по раз­мерам. Иван Грозный заложил новый, очень

Структурные схемы древнерусских городов: а) Севск. б) Суздаль

крупный, Успенский собор, который взял на себя роль объемной доминанты, отвечающей по масштабу и всей заметно выросшей тер­ритории монастыря.

Однако вопрос о соответствии величин построек их значимости нельзя упрощать. С одной стороны, для древнерусского мышле­ния было свойственно установление прямого соответствия между понятиями «большой» и «старший», «благой», «красивый». Харак­теризуя стиль «монументального историз­ма», свойственный искусству домонгольской Руси, Д. С. Лихачев писал, что для этого стиля «все наиболее красивое представляется большим, монументальным, величествен­ным». Подобный вывод на другом, более позднем материале сделал в свое время и И. Е. Забелин: «<...> вышина жилища в первое время должна была выражать и пер­вичное понятие даже о его красоте. Что было высоко, то необходимо само по себе было уже красиво».

С другой стороны, в том же Троице-Сергиевом монастыре при всех закономерных изменениях градостроительной ситуации старый малый собор сохранил все же за собой значение главного идеологического центра. Если говорить о священной значимости, то придется признать, что она могла запечат­леваться в совсем небольших сооружениях, моделях, отличавшихся особой, символичес­ки окрашенной иллюзорностью. Примени­тельно к изделиям из драгоценных матери­алов была уместна известная поговорка: «Мал золотник, да дорог». Сам богослужеб­ный ритуал как бы указывал на то, что путь к высшим духовным ценностям пролегает через физически малые, но занимающие осо­бое место в духовном искусстве Средневе­ковья священные знаки (хотя при прочих равных условиях величины самих этих зна­ков тоже все-таки впрямую соотносились с их важностью).

Величина, таким образом, могла воспри­ниматься неоднозначно, в разных шкалах ценностей. Это отражалось и в системе ис­пользования мер длины в древнерусском зод­честве и градостроительстве. Среди множе­ства одновременно бытовавших в Древней Руси мер выделялись большие, средние, малые. Были меры «великие городовые» и простые «дворовые», «лавочные» и проч. Меры могли получать особую священную значимость, как. например, пояс Шимона. использовавшийся при закладке Великой Успенской церкви Киево-Печерской лавры, или мера Гроба Господня, привезенная в Москву для осуществления великих строи­тельных замыслов Бориса Годунова. В принципе каждый объект должен был из­меряться подобающей ему мерой. О многом говорит известное по материалам XVI — XVII вв., но, судя по всему, традиционное наделение земельной меры — десятины — различными значениями в за­висимости от качества земли и статуса ее владельца.

Можно думать, что с аналогичных пози­ций в древнерусских городах оценивалась величина отдельных территорий. Получалось так, что наибольшую фактическую площадь занимали как раз второстепенные, окраин­ные части городов, но они всегда оставались «меньшими» по своему существу, по свое­му статусу «городами», окружались менее высокими стенами и заключали в себе пре­имущественно мелкомасштабную застройку (хотя в ней могли быть самые разные вкрап­ления). С другой стороны, соборные и тор­говые площади, монастыри, расположенные в центральных частях города, занимали, как правило, меньшую территорию, чем на пе­риферии, а тем более в сельской местнос­ти. Протяженное, очевидно, не было сино­нимом большого. «Большие» улицы древне­русских городов выделялись в первую очередь функциональной значимостью, шириной и крупными сооружениями, тогда как не имевшие транзитного значения, уз­кие, плохо замощенные улицы, как бы про­тяженны они ни были, оставались в понятиях людей того времени «малыми». Очень важным критерием при этом было ощуще­ние ширины, просторности. Понятие тесно­ты наполнялось негативным смыслом, ассо­циировалось с темнотой, тоской и жизнен­ными бедами. Но тем не менее бескрай­ние просторы загородных полей и лугов имели совсем не ту значимость, что собор­ная площадь или главная улица плотно за­строенного городского центра. По мере приближения к центру города, к главному храму реальное «земное» пространство со­кращалось, зато увеличивалось иное, «освя­щенное» пространство.

Сложная пространственная структура древнерусского города обусловливалась, та­ким образом, с одной стороны, разномасштабностью, дробностью застройки, которая никогда не сливалась в сплошной массив, а с другой — различной функциональной и идейно-символической значимостью город­ских участков.

Иерархическая соподчиненность различ­ных элементов древнерусского города запе­чатлевалась не только в их равномерности, но и в самом характере интерпретации их архитектурных форм, в степени достигавше­гося в них совершенства, величественности и красоты. Архитектурно-декоративное бо­гатство боярских и княжеских (а тем более царских) теремов с большой выразительно­стью демонстрировало цель восхождения по ступеням феодальной иерархии. Таков был исконный общенародный, фольклорный иде­ал красоты и величия, богатства и изобилия. Но существовал и принципиально иной, ас­кетический взгляд на совершенство как на результат отречения от многого ради дости­жения единого, великого в своей простоте. Хорошо видное на примерах Владимира и Москвы различие в трактовке кафедрально­го и придворного великокняжеского соборов, первого — величественного в своей сдер­жанности, второго — поражающего вели­колепием убранства, позволяет говорить о намеренной детерминации символов двух властей — духовной и светской, объединив­шихся в центре города. И все же на прак­тике, конечно, идеальная простота, лаконич­ность, завершенность, совершенство и бо­гатство, лепота и украшенность (означавшая в летописных текстах прежде всего насыщенность храма богослужебной утварью

были взаимодополняющими понятиями. Уровень строительной техники, тонкость декора, художественные качества фресок, икон, изделий декоративно-прикладного ис­кусства и вместе с тем наполненность всей этой великой «церковной красотой» — вот что отличало большой почитаемый собор от бедной приходской церкви, где эта великая красота присутствовала как бы в свернутом виде, лишь обозначалась, но не раскрыва­лась вполне. А в принципе и самый вели­колепный вселенский собор мыслился все же лишь отблеском, намеком на вышнюю не­изреченную красоту. Сияние красоты — это сияние Славы Божьей, и стремление к пе­редаче этого сияния в каждом произведении искусства, в большей или меньшей мере, можно считать стержнем всего художествен­ного творчества средневековой Руси.

Относительная значимость каждой по­стройки отражалась и в ее положении в го­родском пространстве. Понятно, что наибо­лее почетное место отводилось главному со­бору города. Конечно, выбор места для строительства храма не мог определяться од­ними лишь условиями зрительного воспри­ятия, одной лишь формальной красотой па­норамных раскрытий. Важнее были сакраль­ные критерии этого выбора, как об этом по­вествует, например, Киево-Печерский патерик, где содержится примечательный ответ Антония на вопрос мастеров «Где хотите строить церковь?» —«Там, где Гос­подь укажет место <...> Будем молиться три дня, и Господь укажет нам место <...>». Красота при этом мыслилась как нечто неразрывно связанное с сакральной сущностью.

Менее значительные храмы тоже зани­мали часто весьма выразительные, ключе­вые точки в архитектурно-природном лан­дшафте города, однако главному собору, ес­тественно, принадлежал приоритет в этом отношении. Если главный собор рассчиты­вался на весь город, на всю землю княже­ства, то малые храмы имели меньшие про­странственные ареалы своего воздействия на окружение. Миниатюрная церковь Ризоположения в Московском Кремле, зажатая между объемами Грановитой палаты и Ус­пенского собора, имеет вокруг себя, в отличие от последнего, совсем небольшую про­странственную зону, и это вполне сообра­зуется с ее локальной значимостью домового храма.

Как в городе в целом, так и в масштабе отдельного двора всегда выделялось главное, парадное пространство, куда выходило Красное крыльцо, пространства менее зна­чимые и. наконец, пространство за домом.

Изображение Московского Кремля и части Замоскворечья на миниатюре из Лицевого летописного свода. XVI в.

на «задах», которое и на самой богатой усадьбе вполне могло оставаться неукрашен­ным и неприбранным.

Переднее, лучшее, должно было занимать и наиболее высокое место, хотя бы в фигу­ральном смысле слова. По мере возможно­сти относительная высота расположения на рельефе местности действительно служила определенным критерием значимости соот­ветствующего участка и занятого им объек­та. Здесь важно учесть, что по средневеко­вым представлениям пространство претер­певает качественные изменения в вертикаль­ном направлении, соответственно иерархии небесных сфер. Такие представления объясняют и то особое внимание, которое уделяли древнерусские зодчие развитию ар­хитектурной композиции по вертикали, вы­разительности силуэта здания, прежде всего церковного, наглядно воплощавшего в сво­их формах идею постепенного восхождения от земли (параллелепипед основного объе­ма) — к небу (сферы сводов и куполов).

Как отдельные постройки, так и ансамб­ли древнерусских городов в целом содержа­ли в себе вполне определенную последова­тельно выраженную устремленность в вер­тикальном направлении. Перепады рельефа при этом образовывали своего рода много­ступенчатый подиум в основании городского ансамбля. Движение от сельской округи к воротам предградий. далее к детинцу и, наконец, к его средоточию — главному хра­му города — мыслилось как последователь­ное восхождение от низших степеней зем­ного бытия к высшим. Оно было сопоста­вимо по своей сути с устремлением от за­падной, входной, части христианского храма к восточной, алтарной. Движение по гори­зонтали с запада на восток здесь означало одновременно и движение снизу вверх, от мира дольнего к горнему. В символическом срезе это было именно так. в реальной же, подверженной случайностям и изменениям градостроительной структуре могло полу­чаться по-разному, но первое было суще­ственнее второго и обязательно так или иначе должно было накладывать на него свой отпечаток.

Конечно, существовало множество раз­личных факторов, влиявших на конкретные градостроительные решения. Но все же тен­денция к соподчинению архитектурных и градостроительных элементов по высоте их расположения может быть прослежена прак­тически в каждом древнерусском городе. И даже при очевидных нарушениях должных, с иерархической точки зрения, соотношений высот расположения территорий детинца и посада (что иногда происходило при расши­рении города), последний все равно воспри­нимался как более низкая ступень в иерар­хии городских зон. Важно учесть еще и то, что к постановке разных по значимости ар­хитектурных объектов проявлялось далеко не одинаковое внимание. Если для княжеского терема, а тем более для главного хра­ма место выбиралось с особым тщанием, в расчете на максимальный эстетический эф­фект, то для постройки рядовой такой про­блемы почти не существовало, выбор мес­та длянее был несравненно шире, менее от­ветственен, и он в большей степени опре­делялся чисто утилитарными соображе­ниями.

Понятно, что при размещении новых со­оружений учитывался отнюдь не только природный рельеф, но и вся уже сложив­шаяся к тому времени архитектурно-про­странственная среда. Многое, очевидно, зависело от того, на какую улицу выходила данная усадьба — на большую, проезжую, или на малую, местного значения, в пере­улок или тупик. Кстати, большие улицы и дороги тоже тяготели к наиболее высоким участкам местности, к водоразделам. При определении значимости участка важна была степень близости его к детинцу, храмам и монастырям, городским воротам, торгам, пристаням, а также и к усадьбам «сильных мира сего».

Однако такая зависимость соседних эле­ментов друг от друга, как бы прямые «го­ризонтальные» связи в реальном городском пространстве в условиях христианизации и феодализации Руси стали ослабевать и раз­рушаться. Феодализм способствовал автономизации отдельных земель, городов, дво­ров, как бы «разрыхлению» всей системы государственного и общественного устрой­ства. Но еще важнее для нашей темы учесть разрушение языческой системы ценностей, жестких взаимопроникающих причинно-след­ственных связей, в плену которых находилась прежде вся жизнь человека. С утверждени­ем христианства древнерусская культура в целом и градостроительная культура в част­ности, получила особую духовность, «воспаренность» над бренными узами земной жиз­ни. Людские взоры стали все более обра­щаться к миру горнему. Каждый элемен