Скачать

Чехов и художественная феноменология

Кибальник С.А.

(К постановке проблемы)

В русской литературе XIX – XX веков можно выделить, условно говоря, два типа словесного творчества: идеологический и феноменологический. Первооткрывателем второго из них можно считать Пушкина, к которому представитель русской феноменологической школы в философии С.Л.Франк применял восходящий к И.В.Гете термин «предметное мышление»: «Пушкин мыслит… настолько жизненно-имманентно, как бы из нутра самой жизни».(i) Особенности этого типа художественного мышления(ii) так заворожили Франка, что он и всякое художественное творение объявил «не выражением внешней реальности в комплексе мыслей о нем, а с а м о о т к р о в е н и е м целостной реальности, которое возвышается над противоположностью между познающим субъектом и познаваемым объектом», в то время как позитивный смысл этого определения лежит именно в противопоставлении поэзии Пушкина, например, поэзии Тютчева и Баратынского.(iii)

Между тем даже в творчестве самого Пушкина под эту характеристику подпадает далеко не все. Его проза несколько противоположна по отношению к поэзии, что Пушкин хорошо сознавал и сам: проза «требует мыслей и мыслей… без них блестящие выражения ни к чему не служат». (iv) Проза Пушкина в основном построена как борьба «двух правд»; идеологическое начало в ней, следовательно, довлеет над феноменологическим. В поэзии дело обстоит прямо противоположным образом (в чистом виде оба начала, по всей вероятности, нигде и ни у кого и не встречаются). После Пушкина идеологическая сторона литературы решительно возобладала над феноменологической. Как в творчестве Тургенева и Гончарова, так и у Достоевского и отчасти Толстого, как у революционеров-демократов, так и у консерваторов и либералов феноменологическое начало далеко не играет ведущей роли.

Проза Чехова знаменует возврат на новом витке развития к пушкинской художественной феноменологии и одновременно предвосхищение идей феноменологии философской. Как было недавно показано Ю.Мальцевым, в сущности, именно к феноменологическому роману следует отнести «Жизнь Арсеньева» Бунина. (v) Эту мысль попыталась развить Л.Колобаева; она предложила рассматривать как таковой также и «Доктора Живаго» Пастернака: «Субъективность Бунина и Пастернака в их романах – особого рода: она не только сродни лирическому принципу, она несет в себе убеждение, в основе феноменологическое, в слитности, единстве субъекта и объекта, даже в их “тождестве” в постижении мира». (vi)

Предпосылки для создания подобной прозы, несомненно, были созданы именно Чеховым. Не имея здесь возможности обсуждать вопрос о границах этого явления в русской литературе XX века в целом, попытаемся остановиться на Чехове как на создателе в своего рода предфеноменологического дискурса и на его развитии в творчестве Гайто Газданова.

Как известно, в целом ряде произведений Чехова герои, повествователь или герой-рассказчик развивают мысль о том, что людям дано не решать вопросы жизни, а лишь наблюдать ее проявления. «Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса, и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. – сказано в концовке повести «Огни». – <…> А когда я ударил по лошади и поскакал вдоль линии и когда, немного погодя, я видел перед собою только бесконечную, угрюмую равнину и пасмурное, холодное небо, припомнились мне вопросы, которые решались ночью. Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное небо, темневший вдали дубовый лес и туманная даль как будто говорили мне: “Да, ничего не поймешь на этом свете!”

Стало восходить солнце…» (С. 7, 140).

В «Скучной истории» этот внутренний монолог как бы разбит на «партию» Николая Степановича и «партию» Кати: «Помогите! – рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. – Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?

– По совести, Катя: не знаю…

Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.

– Давай, Катя, завтракать, – говорю я, натянуто улыбаясь. – Будет плакать!

И тотчас же прибавляю упавшим голосом:

– Меня скоро не станет, Катя….

– Хоть одно слово, хоть одно слово! – плачет она, протягивая ко мне руки. – Что мне делать?

– Чудачка, право… – бормочу я. – Не понимаю!» (С. 7, 309).

Еще Львом Шестовым в этом диалоге было отмечено разоблачение Чеховым всякой идеологии, иллюзий, готовых рецептов и рационалистических решений. Однако в погоне за своей постулируемой «безнадежностью» философ не заметил у Чехова простой мысли о том, что выходом является сама жизнь, так как только в ней существуют человеческие привязанности, в то время как маниакальные поиски смысла жизни подчас приводят к тому, что люди перестают замечать состояние другого человека и ощущать как ценность отношения с близкими. В сущности, это отдаленно напоминает версиловский рецепт: «постарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудь» (vii) – с той разницей, что и его ни один из героев Чехова не дает. Однако его дает чеховский тип повествования. «Сосуществование, порой противоречивое <…> в мировоззрении писателя разнородных элементов далеко не в последнюю очередь объясняется особенностями его гносеологии: наши знания о мире являются всего лишь предположениями, всего лишь версиями о нем, каждая из которых имеет свои основания и свое право на существование». (viii)

Любопытно, что в целом ряде произведений Газданова мы находим весьма и весьма близкий дискурс, который представляет собой явное развитие чеховского «феноменологического» дискурса. Особенно напоминает Чехова то, как он представлен в романе «Вечер у Клэр». Диалог дяди Виталия с героем-рассказчиком звучит здесь явным отголоском чеховской «Скучной истории». Ср.: «Теперь ты спрашиваешь меня о смысле жизни. Я ничего не могу тебе ответить. Я не знаю» (I, 117; выделено мной – С.К.) и «Ради истинного Бога, скажите скорей, сию минуту, что мне делать? <…> Ничего я не могу сказать тебе, Катя, – говорю я. <…> По совести, Катя, не знаю» (С. 7, 308-309; выделено мной – С.К.). (ix) И учитывая, что Газданов был хорошо знаком и даже солидаризировался в своей статье «О Чехове» с шестовским истолкованием Чехова, (x) это вряд ли случайно.

Противопоставление, условно говоря, феноменологического идеологическому подходу к жизни ясно выражено в рассказе дяди Виталия о товарище его юности, который так же, как и герой-рассказчик, спрашивал его когда-то о смысле жизни – «перед тем как застрелиться». Дядя Виталий отговаривал его от самоубийства так: «Я говорил ему тогда, что есть возможность существования вне таких вопросов: живи, ешь бифштексы, целуй любовниц, грусти об изменах жизни и будь счастлив. И пусть Бог хранит тебя от мысли о том, зачем ты все это делаешь» (I, 117). И у Газданова, и у Чехова имеет место не только феноменологический дискурс, но и феноменологический тип повествования, при котором картины природы и образы людей превалируют над идеологическими исканиями, которые сами по себе не дают ответа ни на один вопрос.

Позиция идейного демиурга романа «Вечер у Клэр» дяди Виталия отмечена явными отголосками философии Шестова и творчества Чехова. Хотя бы его совет: «Никогда не становись убежденным человеком…» – и отрицание возможности адекватного постижения реальности: «смысл – это фикция, и целесообразность – тоже фикция» (I, 116) – обнаруживают в нем последователя автора опубликованного еще в 1905 году «Апофеоза беспочвенности». (xi)

Мысль эта проходит через «Апофеоз беспочвенности» красной нитью, начиная с «Предисловия»: «…твердая почва рано или поздно уходит из-под ног человека, и <…> после того человек все-таки продолжает жить без почвы или с вечно колеблющейся под ногами почвой». Не раз она иллюстрируется примерами из Чехова; в концентрированной форме она выражена в разделах, озаглавленных «Точка зрения» и «Убежденная женщина». (xii) Присутствует эта мысль и едва ли не во всех других сочинениях Шестова. (xiii)

Жизнь в понимании дяди Виталия, как и у Чехова и Шестова, – это всего лишь череда ошибок, каждая из которых попеременно представляется истиной: «Ты не поймешь, тебе будет только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через несколько времени, то увидишь, что и второй раз ошибался. И так без конца. И все-таки это самое главное и самое интересное в жизни» (I, 116; курсив мой – С.К.). Такой же позиции придерживается и главный герой газдановской «Истории одного путешествия»: «не обманывать, не фантазировать и знать раз навсегда, что всякая гармония есть ложь и обман» (I, 169). В «Ночных дорогах» к этому прибавляется еще и прямая критика Платоном «картезианских идей», которые, по его мнению, «принесли большой вред нашей мысли»: «Возможность полного и ясного ответа на сложный вопрос кажется существенной только для ограниченного воображения» (II, 510).

В самом Шестове, кстати сказать, было также и существенное феноменологическое начало, развившееся во многом, вероятно, под влиянием Чехова. Н.А.Бердяев в связи с этим писал о «своеобразной гносеологической утопии» Шестова: «отрицании познавательной ценности обобщения, абстракции, синтеза и в конце концов всякой теории, всякой системы идей, обличении их как лжи и стремлении к какому-то новому познанию индивидуальной действительности, непосредственных переживаний, воспроизведению живого опыта». (xiv)

Как известно, «Апофеоз беспочвенности» вообще родился из первоначальных набросков к книге о Тургеневе и Чехове. И его направленные против рационалистической картины мира фрагменты также можно счесть за своего рода художественную феноменологию. Таким образом, художественная феноменология Чехова и Шестова предопределила феноменологический тип прозы, преобладающий во всем творчестве Газданова.

Однако представляется возможным говорить не только о влиянии Чехова на феноменологическую линию в русской литературе XX века, но также и о предвосхищении Чеховым некоторых базовых идей философской феноменологии – в первую очередь, разумеется, русской. На страницах настоящего издания Н.Е.Разумова справедливо пишет о преодолении у Чехова «антропоцентрической позиции», а В.Б.Катаев – об «иронии самой жизни». (xv) Действительно, человек у Чехова неспособен понять жизнь, потому что ищет в ней «смысл для себя», в то время как повествователь допускает постижение лишь жизни как таковой, «жизни в себе», если так можно выразиться. Между тем, по словам современного исследователя, в самом общем виде феноменологический подход предусматривает «полное духовное переживание, которое присутствует уже в актах интенции, в разнообразных видах “сознания о чем-то”», в основе его лежит «живейший, интенсивнейший и непосредственнейший, происходящий в переживании контакт с самим миром”». (xvi) Поэтому-то открывающийся в ходе феноменологического созерцания смысл, как писал Г.Г.Шпет, предстает не как абстрактная форма, а как «то, что внутренне присуще самому предмету, его интимное». (xvii)

Помимо этого, феноменологический культ неповторимого своеобразия каждого явления, отрицающий реальное существование типов человеческой личности, развился, очевидно, из знаменитого чеховского отрицания типизации, лучше всего выраженного в словах все того же Николая Степановича: «Мои товарищи, терапевты, когда учат лечить, советуют “индивидуализировать каждый отдельный случай”» (7, 298). Феноменологическая эстетика также исходит из того, что законы прекрасного сугубо индивидуальны. Так, Н.Гартман утверждал: «Сущность прекрасного в его неповторимости как особенной эстетической ценности лежит не в них (общих законах – С.К.), а в особой закономерности е д и н и ч н о г о п р е дм е т а». (xviii)

Другой принцип, предвосхищающий реалистическую феноменологию, выражен у Чехова следующим образом: «Приемы олицетворения и лиризация парадоксальным образом сочетаются с эффектом реальности: говоря словами Белого, Чехов “истончает” реальность, вызывает ощущение присутствия иного смысла, то есть текстуализирует свой мир, но никогда не называет его значения. Изображенное становится не миром и не текстом или тем и другим одновременно…». (xix) Однако и феномеологическая эстетика, идущая от философии Э.Гуссерля, от эстетических учений Н.Гартмана и Р.Ингардена, Г.Шпета и А.Лосева, исходит из положения о единстве субъекта и объекта в искусстве, утверждает «априорную структуру сознания в его слитности с бытием».

А.Д.Степанов хорошо показал, что замечательной философской параллелью к творчеству Чехова являются работы Шестова: «в чеховском творчестве он находит оба основных элемента своей философии: отвержение рационального и поиск чудесного, но только в эстетической сфере, через героев». (xx) Представляется, что не худшей, а, может быть, даже и более близкой философской параллелью к творчеству Чехова является реалистическая феноменология, причем идущая не от Э.Гуссерля, а от М.Шелера, для которого возвращение к «дающим себя самих вещам» было самым действенным способом истинного метафизического метода: «Оно не предается беспредметным спекуляциям и конструированию систем, но благодаря исследованию данного и действительного полностью превращает метафизику в “науку” о самом бытии, к которой стремятся философы, начиная с Аристотеля». (xxi)

Возможно, еще большую близость можно обнаружить между творчеством Чехова и русской философской феноменологией С.Л.Франка и Г.Г.Шпета, которые могли непосредственно сознательно или бессознательно ориентироваться на открытую писателем позицию. Ср., например, у Шпета в «Эстетических фрагментах»: «Данность предмета в этом смысле аналитически первее данности смысла, как «подразумевание», «имение в виду» предмета первее понимания его содержания». (xxii) Или у Франка в «Крушении кумиров»: «Нет, пусть мы, нынешние люди, безнадежно слабы, грешны, бредем без пути и цели – нравственным «идеализмом», служением отвлеченной «идее» нас больше соблазнить невозможно <…> У нас осталась лишь жажда жизни – жизни полной, живой и глубокой, какие-то последние, глубочайшие требования и желания нашего духа, о которых мы не только не знаем, как их удовлетворить, но не знаем даже, как их выразить». (xxiii) Однако, разумеется, проработка этого вопроса требует иных, гораздо более детальных рамок, чем рамки настоящей статьи – в частности, разумеется, и вопроса о том, какими художественными средствами чеховская феноменология воплощается в тексте.

Опубликовано: Образ Чехова и чеховской России в современном мире. Сборник статей. Отв. ред. В.Б.Катаев и С.А.Кибальник. СПб., 2010.

(i) Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Paris, 1987. С. 67.

(ii) См. о нем: Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 24-29.

(iii) Франк С.Л. Этюды о Пушкине. С. 79, 68.

(iv) Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1965. Т.11. С. 19.

(v) Мальцев Ю. Иван Бунин, 1870-1953. (М.), 1994. С.302, 86, 93, 111.

(vi) Колобаева Л. От временного к вечному. Феноменологический роман в русской литературе XX века // Вопросы литературы. 1998. Май – июнь. С. 141.

(vii) Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1970. Т. 11. С.311.

(viii) Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. Изд. 2-е, исправл. и доп. М., 2003. С. 173.

(ix) Характерно, что и образы правдоискателей у Газданова – например, учитель русского языка Василий Николаевич – выписаны в стилистике Пети Трофимова: «Вдруг выяснилось, что он был за границей, долго жил в Швейцарии, Англии, Франции, хорошо знал иностранные языки, и ко всему, что он видел там, он отнесся со вниманием: он все искал свою истину – везде, где только ни был. Я часто потом думал: найдет ли он ее…» (Гайто Газданов. Собр. соч.: В 3 т. СПб., 1999. Т. I. C. 106. Далее ссылки на это издание: М., 1999. Т. I – III – в тексте с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы арабской). Ср. вопрос Лопахина: «Дойдешь?» - и Петин ответ: «Дойду. Пауза. Дойду, или укажу другим путь, как дойти» (12-13, 244) и газдановскую ремарку: «И мне казалось, что даже если бы ему почудилось, что он ее нашел, он, наверное, поспешил бы отречься от нее – и снова искать; и, может быть, его истина не носила в себе наивной мысли о возможности обретения того, чем мы никогда не обладали; и уж, наверное, она не заключалась в мечте о спокойствии и тишине» (I, 106).

(x) «…В смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий – с Чеховым, мне кажется, нельзя сравнить никого. – полагал Газданов. – Он как бы говорит: вот каков мир, в котором мы живем <…> Исправить ничего нельзя. Мир таков, потому что такова человеческая природа». Ниже Газданов прямо ссылается на известную статью Шестова «Творчество из ничего»: «Лев Шестов, кажется, сказал, что все, к чему прикасается Чехов, увядает, и в этих словах есть что-то чрезвычайно глубокое и правильное» (Гайто Газданов. О Чехове // Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 313). Ср. у Шестова: «Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее — переберите все слова, которыми современное и прошлое человечество утешало или развлекало себя — стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. <…> В руках Чехова все умирало» (Лев Шестов. Творчество из ничего // Начала и концы. Сборник статей. СПб., 1998. С. 5, 6).

(xi) Это также недвусмысленно выражено в статье Газданова «О молодой эмигрантской литературе»: «Страшные события, которых нынешние литературные поколения были свидетелями, – пишет он, – разрушили все те гармонические схемы, которые были так важны, все эти «мировоззрения», «миросозерцания», «мироощущения» и нанесли им непоправимый удар. И то, в чем были уверены предыдущие поколения и, что не могло вызывать никаких сомнений, – сметено как будто бы окончательно» (Цит. по: Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 319. Впервые: Современные записки. 1939. Т.60).

(xii) Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Paris, 1971. С. 27, 8, 109, 150-151, 179-180. Отражение ранних работ Шестова уже в раннем творчестве Газданова тем более вероятно, что писатель еще в юном возрасте познакомился с философской классикой, которая осталась в домашней библиотеке от его отца. См.: Орлова О. Газданов. М., 2003. С. 23.

(xiii) Помимо отдельных работ Шестова, о которых идет речь выше, это в особенности касается его книги «Власть ключей» (впервые: Берлин, 1923), в которой намечены некоторые идеи, развитые в «На весах Иова». См., например: Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 93, 148, 153, 263. Следует иметь в виду также и то, что основной пафос философии Шестова, сложившийся в начале 1900-х годов, одухотворяет все его книги, начиная с «Достоевского и Нитше» (впервые: СПб., 1903).

(xiv) Бердяев Н.А. Трагедия и обыденность // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994. Т. 2. С. 222.

(xv) См. стр. 00 и 000 настоящего издания.

(xvi) Шелер М. Избранные произведения. М., 1994. С. 203, 199.

(xvii) Шпет Г. Явление и смысл. Феноменология как основная наука и ее проблемы. М., 1914. С. 154.

(xviii) Гартман Н. Эстетика. М., 1911. С. 211.

(xix) Степанов А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики // Чехов: pro et contra. Творчество А.П.Чехова в русской мысли конца XIX – начала XX в. (1887 – 1914). СПб., 2002. С. 1007.

(xx) Там же. С. 1003.

(xxi) Зайферт Й. Введение // Антология реалистической феноменологии. М., 2006. С. 50.

(xxii) Шпет Г. Г. Соч. М., 1989. С. 461.

(xxiii) Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 161. В свою очередь русская феноменология оказала особое влияние на становление и развитие в России академической науки о литературе, в частности, школы Пушкинского Дома. См. об этом: Кибальник С.А. А.М.Панченко и петербургская школа «феноменологии культуры» // А.М.Панченко и русская культура. Исследования и материалы. СПб., 2008. С. 307-329.