Скачать

Чего не знал Заратустра

Александр Воин

Вместо вступления

Я собираюсь полемизировать не с древним персидским пророком Заратустрой, а с его тезкой, созданным воображением Фридриха Ницше. С Заратустрой, который оказал столь сильное, почти магическое влияние на немецкую молодежь, шедшую сначала в Гитлерюгенд, затем в национал-социалисты, Вермахт и СС. С Заратустрой-Ницше, которого советская пропаганда, и не только она одна, считают предтечей фашизма. Но также с Заратустрой, который был воспринят с большим восторгом не только в Германии, но и в тогдашней России. И не только в тогдашней, и не только в России. И сегодня и во всем мире у Ницше есть много поклонников, и долго еще и в будущем будет Заратустра завораживать молодых людей всех народов, молодых прежде всего, молодых, дерзающих, ищущих своих вершим и стремящихся покорить их. И будет завораживать по праву, ибо, если фашизм, как идеологию, можно отбросить полностью как одноцветно черное зло, то в том, что создал Ницше и в "Заратустре" прежде всего, есть мысли, выраженные с редкой силой и красотой, которые навсегда войдут в сокровищницу человеческого духа.

Уже из вышесказанного видно, сколь противоречивое наследие оставил Ницше и как не мешает в нем разобраться. Попыток разобраться было сделано не мало /упомяну лишь Соловьева и Бердяева в русской философии. Но, судя по тому, что совсем еще недавно Ницше и его Заратустра были запрещены на территории бывшего Советского Союза, а сегодня с разрешением публикации раздаются в печати и по телевидению, среди потоков дифирамбов, утверждения, что Ницше не имеет никакого отношения к фашизму, разбираться еще есть в чем, что я и попытаюсь сделать.

Итак, прежде всего, попробуем уяснить себе, что знал Заратустра и чему хотел он нас научить. На это не так просто ответить и потому, что не так уж просто само учение, но также из-за стиля, которым написана книга. Вот что говорит сам Заратустра о стиле:

"Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью"

"Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть,

В горах кратчайший путь-с вершины на вершину, но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они - большими и сильными."

Притчевый стиль не изобретен Ницше, он был известен человечеству давно и вершиной его, безусловно, является Библия. Художественные достоинства этого стиля вообще и в "Заратустре" в частности не нуждаются в моих похвалах. "Расплавленное золото прозы" сказано о нем и я могу лишь присоединиться к этому мнению, если речь идет о лучших на мой вкус местах книги. Но притчевый стиль имеет и свою слабую сторону, особенно для работы философской, каковой и является "Заратустра". Он не требует от автора рационального обоснования его утверждений и позволяет ему оставлять много недоговоренностей и даже противоречить самому себе. Правда, противоречия эти, как правило, кажущиеся, как в Евангелии, где в одном месте сказано: "Не судите, да, не судимы будете", а в другом - "Кто убил, тому Синедрион", т.е. суд. И эта кажущаяся противоречивость способствует художественной силе. Т.е. читателя неглубокого и нетерпеливого она, конечно, отпугивает, но долгую жизнь книге определяет не этот читатель. А тот, что определяет, понимает, что противоречие - видимое, а на самом деле в одном случае речь идет об одном суде, а в другом - совсем о другом. И то, что ему самому приходится додумывать, увеличивает в его глазах очарование книги.

Но с другой стороны давать читателю самому додумывать давно превратилось в накатанный литературный прием, ставший, пожалуй что, бичом литературы сегодня. За ним посредственность, причем не только в литературе, но и в кино, и телевидении скрывает, как правило, отсутствие своих мыслей. Зачастую это сочетается с тем, что берется апробировано значительная тема, как, скажем, в телефильме "Мать Иисуса" и вокруг разводится глубокая философия на мелкой воде. Или наигрывают на низменных инстинктах человеческой природы, т.е. инстинкты сами по себе не низменны и не высоки, а просто инстинкты, но их превращают в низменные соответствующим, с позволения сказать, искусством/ и опять же изображают глубокомысленную позу исследователя человеческой природы, настоль глубокого, что так просто его не понять, а надо сильно додумывать.

Но не только у литературных поденщиков, к которым Ницше, конечно, никак не принадлежит, прием недоговоренности, а тем более противоречия с самим собой /неразъясненного/ превращается в недостаток. Это может быть недостатком и настоящей литературы, тем более, если речь идет, как уже сказано, не просто о литературе, а о философии /или религии/. Ибо это порождает неверные толкования, которые человечество потом выхаркивает кровью.

Думал ли ты об этом Заратустра? Оказывается, думал и вот что писал:

"Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он - ты ведь знаешь это, ты, старый папа, - он был немного из твоего рода, из рода священнического - его можно было разно понимать.

Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее?"

Папа, с которым ведет здесь беседу Заратустра, это Папа Римский, а "он", которого можно было разно понимать, это Иисус Христос /или Господь Бог/ и речь идет о недостатке канонического учения христианства, допускающего это разное понимание.

Но как сильно сказанное здесь Заратустрой относится и к нему самому. И не только неясности и видимые противоречия оставил нам Заратустра. Он оставил нам и такие противоречия, которые не переступить никакими "длинными ногами". Я покажу это в дальнейшем.

Конечно, есть и объективная сложность, объяснять сложную жизнь /и до глубоких глубин проникает в нее Заратустра/, и, как сказал Христос: "Не мечите бисер перед свиньями"/ Тоже по видимости противоречит его проповеди смирения и "блаженны нищие духом"/ - И все же тому, для кого эта сложность слишком велика, не следовало бы называть себя пророком, согласись, Заратустра.

И еще насчет "писать кровью". Нет спору - немало прекрасных страниц мировой литературы написаны кровью сердца. Но, конечно же, не только кровью можно писать хорошо. Вряд ли кто скажет, что строфа Пушкина

На холмы Грузии легла ночная мгла

Бежит Арагви предо мной

Мне грустно и легко, печаль моя светла

Печаль моя полна тобой написана кровью. Но пусть попробует Ницше убедить нас, что она не написана поэтом от Бога. Главное же, что ультимативное требование к самому себе писать кровью приводило многих к неестественности, напыщенности, экстатичности стиля. Не избежал этого и Заратустра. И именно там, где запутывается мысль его и теряет прозрачную ясность, где противоречия из видимых превращаются в сутьевые, нарастает экстатичность стиля, доходя почти до шаманских завываний и неприличного самохвальства:

"О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя "судьбою, "пространством пространств", "пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".

"И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты твоей улыбки".

"Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий, привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и наставник, который некогда не напрасно говорил себе: Стань таким, каков ты есть!"".

"Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?

Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не крылья."

И т.д.

Заратустра - проклинатель

Теперь вернемся к вопросу, что знал Заратустра, и чему хотел он нас научить. В разговоре с первым, кого он встречает после десятилетнего уединения в горах, где зачал свое учение, провозглашает Заратустра: "Я люблю людей".

Движимый этой любовью, он спускается с гор, дабы передать людям свое учение, и вот первые слова его обращенные к ним:

"Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя: а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?"

Мы еще не знаем, что такое сверхчеловек, но нам уже ясно, что любовь Заратустры к людям это не всепрощающая любовь, что Заратустра не приемлет человека и человечество в их нынешнем состоянии и, что любит он их лишь как переходный этап к будущему более совершенному человечеству. И эту мысль он повторит и разовьет множество раз на протяжении книги:

"Человек-это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью."

"Человек-это мост...". И т. д.

Итак, дразнящий молодую кровь призыв к совершенствованию. К совершенствованию куда, возникает вопрос. Но прежде всего к совершенствованию откуда? Что отталкивает Заратустру в современном ему человеке и что он хочет в нем превзойти? Тут начинается учение Заратустры об антиподе сверхчеловека, о последнем человеке. Вот что он пишет о нем: "Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

"Что такое любовь? Что такое творчество? Устремление? Что такое звезда?" - так вопрошает последний человек и моргает".

Тяжело не узнать портрет этого моргающего. Праведен гнев Заратустры и громом гремят его обличения последнего человека - обывателя. Во всех личинах, которые любит надевать на себя обыватель, узнает его Заратустра и особенно ненавидит он тех, кто прикрывает свое ничтожество служением великой идее:

"Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.

ВЫ бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель: но я насквозь вижу ваше бескорыстие".

"Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и все еще мельчают...

В сущности, в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинил им страдания. Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро. Но это трусость: хотя бы и называлась она «добродетелью"."

"Своею добродетелью хотят они выцарапать глаза своим врагам, и они возносятся только для того, чтобы унизить других.

Но опять есть и такие, что сидят в своем болоте и говорят из тростника: "Добродетель - это значит сидеть смирно в болоте.

Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить, и во всем мы держимся мнения навязанного нам."

Опять-таки есть и такие, что любят жесты и думают: добродетель - это род жестов.

Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но их сердце ничего не знает о ней.

Но есть и такие, что считают за добродетель сказать: "Добродетель необходима"; но в душе они верят только в необходимость полиции".

Это о прикрывающихся любовью к ближнему и добродетелью. А вот о тех, кто прикрывает свою зависть любовью к справедливости и равенству:

"Мщение сидит в твоей душе: куда ты укусишь, там вырастает черный струп, мщением заставляет твой яд кружится душу!

Так говорю я вам в символе, вы, проповедники равенства, заставляющие кружиться души! Тарантулы вы для меня и скрытые мстители!"

""Мщению и позору хотим мы предать всех, кто не подобен нам» - так клянутся сердца тарантулов."

К теме последнего человека примыкает у Заратустры проклинание всего того, что заслуживает проклятия в этой жизни. "Не можешь благословлять - научись проклинать" говорит он, хоть сам он может благословлять и благословляет, но прежде всего Заратустра - великий проклинатель, проклинатель всего низкого, недостойного, мелкого и подлого в человеке:

"Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей."

"И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят, они не знают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной.

Грязь на дне их душ, и горе, если у грязи их есть еще дух!"

А вот обо всех тех, кто берется учить людей и вести их, но заботится лишь о признании толпы, об успехе, карьере и благополучии своем:

"Народу служили вы и народному суеверию, вы все знаменитые мудрецы, а не истине! И потому только платили вам дань уважения."

"В пустыне жили искони правдивые, свободные умы, как господа пустыни; но в городах живут хорошо откормленные знаменитые мудрецы - вьючные животные."

О поэтах:

"Немного похоти и немного скуки: таковы еще лучшие мысли их". "Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она."

А вот об академических ученых, гуманитариях:

"Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их: часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит из болота: и по истине, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!"

И еще о философах, которые отрывают свою философию от проблем жизни и общества, ставят себя "выше этого":

"Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные лицемеры, к вам, ищущим "чистого познания"! Вас называю я - сластолюбцами!

В презрении к земному убедили вы ваш дух, но не ваше нутро: а оно сильнейшее в вас!"

"Но в том проклятье ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущие чистого познания, что никогда не родите вы: хотя бы широко, как роженица, и лежали вы на горизонте!"

Все эти лжемудрецы, лжеученые и лжепоэты существовали во все времена, но с каждым поколением становится их все больше, и чем больше их становится, тем вреднее, опаснее они. Сегодня опасность от них сравнима с опасностью экологической катастрофы, ибо загрязняют они духовную сферу и забивают информационные каналы также, как отходы технологической цивилизации засоряют атмосферу и отравляют водные источники. И потому сказанное о них Заратустрой, звучит сегодня пророчески. Но особенно пророчески звучат сегодня его обвинения сорта людей, которых в "Неорационализме" (Киев, Укринтермед,1992) и в "Записках "оле"" (Израиль, Кинор,1985, №5) я назвал новоментальцами, сорта людей, который хоть и существовал всегда, но именно сегодня претендует на доминирующую в обществе роль, отправляясь от ставших модными в мире западной цивилизации философий. Вот что писал о них Заратустра:

"Базар полон шумящими паяцами и народ хвалится своими великими людьми"

Разве не подходит это к нынешним звездам "шоу", дешевого кино и телевидения с культом секса и насилия, ко всяким Мадоннам, Принцам, Чечолинам, Шварценеггерам и иже с ними?

А вот о тех, кто считается качественными и даже великими представителями современного искусства и которые воистину не лишены таланта:

"У комедианта есть дух, но мало совести духа".

"Завтра у него новая вера, а послезавтра еще более новая". "Опрокинуть - называется у него доказать. Сделать сумасшедшим - называется у него убедить".

Как великолепно это подходит к Набокову, Кафке, Бергсону, Бродскому и т.д. А вот к Толстому и Достоевскому, Баху и Вивальди, к Солженицыну это не подходит.

Как уже сказано, Заратустра - великий проклинатель и поэтому обличительная сторона - лучшая в его учении. Но и здесь не во всем можно согласится с ним. И не в том дело, что в свойственной ему манере он не определяет нам, о каких именно ученных или поэтах он говорит, и поверхностный читатель может отнести его проклятия ко всем. Дело в том, что, не определяя границ действия сказанного им, 3аратустра не только слабоголового читателя вводит в заблуждение, но и сам, не ведая, переходит границы истинности своих утверждений. Хорошо звучат проклятия Заратустры тарантулам, прикрывающим свое ничтожество и мстительность призывами к равенству

Но не только сторонников полного равенства относит Заратустра к тарантулам, но и сторонников равных прав, сторонников демократии, восстающих "против всего власть имущего" причисляет туда же.

Но особенно перегибает Заратустра в своих проклятиях Христианству и его последователям. Конечно, прав он, бичуя ничтожество и посредственность, прикрывающихся любовью к ближнему и христианской добродетелью.

"И когда я кричу: "Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, крестом складывать руки и поклоняться!", они восклицают:"3аратустра нечестивец".

И особенно кричат об этом их проповедники смирения: - да, именно им люблю я кричать в самое ухо: "Да! Я - Заратустра, нечестивец!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и гниение, они ползают, как вши; и только мое отвращение мешает мне давить их".

Прав Заратустра в неприятии смирения, принижающего человека, заставляющего его безропотно принимать болезни, нищету и убожество, лишающего его воли к жизни. Прав он и выступая против смирения, заставляющего человека безропотно и некритично принимать учения, религиозные или нет, тем более трактовку их вероучителями:

"Я - Заратустра, нечестивец: я варю каждый случай в моем котле. И только когда он там вполне сварится, я приветствую его, как мою пищу."

Но даже не зная дальнейшего учения Заратустры, нельзя не почувствовать оголтелость этой его позиции. Неужто совсем нет места смирению в системе ценностей человека, смирению пред лицом надличного и вечного, если не перед Богом, то перед Природой? Природой если и не Богом сотворенной, то уж точно не человеком, и той Природой, тем прекрасным даром Бога или судьбы, среди которой зародилось человечество, которую оголтелая гордыня самоутверждения и несмирения современного человека, не одним лишь Заратустрой воспитанная, но и им тоже, ставит сегодня на грань гибели, угрожая тем самым и существованию самого человечества?

Еще больше вызывают возражение пламень и сера, которые извергает Заратустра против сострадания:

"Поистине не люблю я сострадательных, блаженных в своем сострадании..."

Если иметь в виду только тех "сострадательных", особенно расплодившихся на Западе со времен папы Фрейда, что весь свой пыл тратят на защиту слабого человека, неспособного властвовать над своими инстинктами /не говоря уж о том, как трактуются природа этих инстинктов/, тысячу раз прав Заратустра. Ибо, защищая педерастов и прочую грязь, засоряют эти лжегуманисты весь сад человеческой жизни и, прежде всего такую тонкую и важную сферу его, как любовь и дружба, хоть и талдычат они на эти темы без конца, как массовик - затейник на пароходной экскурсии. Бывают и другие виды сострадания, равносильного слабости и терпимости к тому, с чем мириться нельзя. Но разве можно отринуть всякое сострадание? И во что тогда превратится человеческая жизнь? И как мог ты, Заратустра, эстет и поклонник полифонической музыки, кляня сострадание и христианство в целом, ни словом не упомянуть о музыке Вивальди и Баха, величайшей музыке, сотворенной человеком, и музыке, исполненной сострадания к людям?

Заратустра против загнивания жизни

К теме "Заратустра - проклинатель" примыкает тема, которую я назвал "Заратустра против загнивания жизни". С этой темы начинает он выстраивать своего сверхчеловека:

"Надо научиться любить самого себя - так учу я - любовью здоровой и неиспорченной: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.

Такое скитание называется "любовью к ближнему": с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир переносил с трудом."

""К чему жить? Все суета! Жить – это молотить солому; жить – это сжигать себя и не согреться"-

Эта старая болтовня все еще слывет за "мудрость"; за то, что стара она и пахнет затхлым, еще более уважают ее...

Они садятся за стол и ничего не приносят с собой, даже здорового голода; - и вот хулят они: "Все-суета!"

Но хорошо есть и хорошо пить, о мои братья, это, по истине, не суетное искусство! Разбейте, разбейте скрижали тех, кто никогда не радуется!"

""Хотеть" освобождает: ибо хотеть значит созидать; так учу я. И только для созидания должны вы учиться!"

"А вы уставшие от мира и ленивые! Вас надо посечь розгами! Ударами розги надо вернуть вам резвые ноги."

"Ах, если бы вы поняли мои слова: "Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, - но, прежде всего, будьте такими, которые могут хотеть!

Любите, пожалуй, своего ближнего, как самого себя, - но, прежде всего, будьте такими, которые любят самих себя- -любят великой любовью, любят великим презрением!" - Так говорит Заратустра, нечестивец!"

Заратустра потому ненавидит "последнего человека" – обывателя, псевдо смиренных и стонущих "все-суета", что они опресняют жизнь, лишают ее радости и вкуса. А тех, кто стоит за полное равенство, проклинает Заратустра за то, что они стремятся уничтожить потенциалы в жизни, обеспечивающие ее игру, интерес, развитие и саму жизнь, наконец. Вот как пишет он об этом:

"Я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит ко мне справедливость: "Люди не равны."

И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе?"

Но и здесь перегибает Заратустра и вот как заканчивает тираду:

"Пусть по тысяче мостов и тропинок стремятся они к будущему, и пусть между ними будет все больше войны и неравенства: так заставляет меня говорить моя великая любовь!"

Не просто разность потенциалов - неравенство и порождаемую ей игру жизни славит здесь Заратустра, но неограниченную разность и любой конфликт, порождаемый ею, включая войну:

"Вы говорите, что благая цель освещает даже войну. Я же говорю вам, что благо войны освещает всякую цель!"

Да, полное равенство для человеческого общества равносильно энтропийной смерти. Жизнь на земле существует благодаря разности температур между пламенем Солнца и космическим холодом. Но ошибается Заратустра, полагая, что чем больше разность потенциалов, тем лучше для жизни. Жизнь это поверхностное, пленочное явление. Из всего обследованного космического пространства она существует лишь на поверхности Земли, где разность температур от -60*С до +60*С - ничтожно тонкая пленка в сравнении с разницей между холодом межзвездного простора и пламенем звезд. Устрани эту разницу температур на Земле и жизнь на ней постепенно погибнет. Помести нашу Землю на поверхность Солнца или в глубины межзвездного пространства и жизнь на ней погибнет мгновенно. Но это последнее – это то, к чему зовет нас Заратустра, особенно, если мы будем реализовывать его призыв к войне в наше время атомных игрушек.

В рамках этой темы противопоставляет также Заратустра тело душе и духу, земное небесному и веру в человека вере в Бога:

"Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и другие миры."

"Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупительные капли крови: но даже и эти сладкие яды брали они у тела и у земли!"

"Так проходит тело через историю, оно нарождается и борется. А дух - что он для тела? Глашатай битв и побед, товарищ и отголосок."

В порядке исключения, Заратустра, говорящий притчами и шагающий "с вершины на вершину", строит здесь и некоторую аргументацию себе в помощь. Он вводит понятие "Само", аналогичное Фрейдовскому "Оно", но более богатое, не сводимое к одному лишь "либидо", как у Фрейда. /Заметим, кстати, что Ницше предвосхищал здесь Фрейда/. Это "Само" растет из тела, а дух и душа, и "Я" растут из "Само":

"Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, для чего нужна твоему телу твоя высшая мудрость? Твое "Само" смеется над твоим "я" и его гордыми скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли? - говорит оно себе. - Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для "я" и внушителем его понятий."

Заратустра здесь прав отчасти. Не вызывает сомнения, что душа, дух и "я" сложились эволюционно гораздо позже, чем тело. И все-таки лишь наполовину прав он здесь. Прав он, выступая против пренебрежения христианской религией потребностями тела и всем земным. Но впадает он в тот же грех, что и "пауки-крестовики", как он называет христианских проповедников, рассматривая дух и "я" лишь как что-то вспомогательное для тела. Ибо хоть душевно-духовные потребности и сложились в эволюционном развитии позже, никак не пренебрежимы они в современном человеке в сравнении с потребностями тела. Укажу лишь на способность человека жертвовать жизнью, а значит и телом и всем земным, во ими служения идее /духу/ или из-за душевных привязанностей. Поэтому, выступая против пренебрежения христианством земного и телесного, нет нужды впадать в противоположную крайность и принижать дух и душу. Ведь не первый Заратустра восстал против этого. Были другие, которые это сделали до него и не хуже него, и не впадая из крайности в крайность. Люди Возрождения научили нас любить тело и все земное, не пренебрегая душой и духом, и верить в человека, не отвергая веры в Бога. Знаком ли ты, Заратустра, с их гармоническим учением?

И, наконец, и сама христианская религия – в первоисточнике своем – это не пренебрежение земным в угоду небесному и уничижение человека пред лицом Бога. "По образу и подобию Божьему" создан человек, сказано там, а это значит, что не принижен он, а возвеличен. Возвеличение это - и в тех высоких требованиях, что предъявляет религия к человеку, требованиях, которые, как увидим в дальнейшем, отвергает Заратустра. Также и пренебрежение земной жизнью и ее радостями не обязательно следует из основ учения христианства /и тем более иудаизма/. Ведь этот земной мир - это также творение Бога /для тех, кто верит в него/, прекрасное творение, а, значит, грех совершает тот, кто не радуется земной жизни. Но, конечно, есть в христианстве, а тем более в отдельных направлениях его и то, против чего восстал Заратустра, и прежде всего отказ от борьбы за лучшее устроение этой земной жизни. Вообще, я определил бы грань между лжесмиренными, лжедобродетельными и прочими лже от христианства и нормальными верующими, грань, которую сам Заратустра не проводит, таким вопросом: Не потому ли ты, верующий, ходишь в храм молиться, соблюдает посты и ведешь кисло-сладкие разговоры про "не судите, да не судимы будете", что ты сер и бесцветен, что тебе не охота возложить на себя бремя саморазвития, или ты боязлив и ленив душою, для того чтобы гордо шагать по саду жизни, вкушая его плодов, наслаждаясь его красотой, но и будучи готов рискнуть собой и будучи готов сам отвечать за свои поступки? Если это так, то прав в отношении тебя Заратустра и прежде чем молиться в храме, тебе следует научиться быть просто человеком.

К теме "Заратустра против загнивания жизни" относится и прославление им воли, силы воли, сильных желаний и сильных страстей, сильных личностей:

"Все чувствующее страдает во мне и находится в темнице: но воля моя всегда приходит ко мне, как освободительница и вестница радости.

Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе - ему учит вас Заратустра."

Сильные желания, сильная воля. Кто станет спорить с Заратустрой, что будет пресной жизнь без них. Но ведь есть же вопрос, на что направлена эта воля, эти сильные страсти, это "я хочу". К сожалению, для Заратустры нет этого вопроса. Оголтела его воля и не знает она границ.

"Прочь от бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось бы создавать, если бы боги - существовали!"

"Себя самого приношу я в жертву любви своей, и ближнего своего подобно себе."

Себя самого приносить в жертву любви своей - это красиво, но за что же ближнего?

Этот чрезмерный акцент Заратустры на волю, на силу естественно сочетается у него с требованием большой разницы потенциалов - сильного неравенства и борьбы, включая войну, и порождает также отрицание им всякой умеренности и полутонов, как посредственности и гнили жизни:

"Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников и смесителей: это существа разнородные и неопределенные, которые не научились ни благословлять, ни проклинать от всего сердца.

Лучше буду я сидеть в бочке под закрытым небом или в бездне без неба, чем видеть тебя, ясное небо, омраченным ползущими облаками!...

Ибо легче мне переносить шум и гром, и проклятия непогоды, чем это осторожное, нерешительное, кошачье спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных, медлительных, как ползущие облака."

Заратустра - эстет и прекрасные образы, верно, служат ему, когда мысль бьет точно в цель, но когда он промахивается, то и образы его становятся фальшивыми и выдают его. Представить только, как обеднел бы лик природы без медлительных, неопределенных, изменчивых облаков, какое это было бы однообразие: день ото дня наблюдать только чистое небо и палящее солнце на нем. Я не знаю, как относился Ницше к живописи японца Хокусайи, к музыке Рахманинова, к импрессионистам, но если следовать сказанному им, мы должны были бы все это отвергнуть и слушать лишь "Полет Валькирий" Вагнера или нечто ему противоположное, сентиментально безоблачное. И все это – парадокс - во имя интересности жизни.

А при переходе от аллегорий и символов к тому, что они символизируют, получается, что целые пласты людей, не являющихся обывателями, трусами, людей нормальных, порядочных, увлеченных чем-то надличным, будь-то профессия, природа, искусство и т.д., но людей тихих, скромных, не рвущихся к самоутверждению, не рвущихся взять силой все от жизни, полагающих, что жизнь сама порадует нас и счастьем и испытаниями, и нужно лишь быть готовым к ним, а не бегать за ними, высунув язык, отметаются Заратустрой в лишние. Это сорт людей, воспетый Окуджавой /"О, были б помыслы чисты, а остальное все приложится"/, сорт людей, хорошо известный в русской культуре, но сорт, которого, очевидно, не знает Заратустра.

Чрезмерное тяготение Заратустры все решать силой смазывает нюансы и портит тот сад жизни, то ее наполнение, о котором он так печется. Возьмем любовь - один из великолепнейших наполнителей жизни, одно из лучших украшений ее сада. Нет, никто не скажет, что Заратустра вообще не знает, что это такое. У него есть немало прекрасных строк о любви. Вот, например, из главы "О старых и молодых женщинах":

"Пусть в вашей любви будет ваша честь!" - говорит он, обращаясь к женщинам. – "Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимыми, и никогда не быть вторыми."

Но тут же вплетается у него в тему любви силовой оттенок:

"И повиноваться должна женщина..."

"Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!"

Конечно, Заратустра говорит символами. Но почему не употребил он, скажем, такой символ: Женщина - это тонкий инструмент, из которого тот, кто умеет играть, извлекает дивные звуки? Нет, Заратустре нужна плетка, когда он идет к женщинам. Этим тонким инструментом он хочет забивать гвозди. И это у него - пестование сада жизни!

И все же есть ли в жизни место для воли Заратустры? Есть ли в ней для нее почетное место? Я имею в виду, не только для доброй воли или силы воли, направленной на добрые дела. Я имею в виду, для воли выраженной заратустровским "я хочу". Так вот, этой воле тоже, безусловно, есть место в жизни.

Есть, ибо это - воля дикого животного, от которого произошел человек, и часть которого сидит в нем, это воля человека вне общества, воля дикого американского Запада. Это воля природы. Это воля, о которой писал Пушкин:

«На свете счастья нет

Но есть покой и воля»

Мы можем сказать: были эти покой и воля во времена Пушкина, а сейчас их становится все меньше. Но и тогда они были не в обществе, а вне его. Ведь не царский лжедвор имел в виду Пушкин, говоря о покое и воле "на свете". Общество же не может принимать неограниченной воли "я хочу" не разрушаясь, не возвращая человечество назад к пещерам, не лишая человека того собственно человеческого, созданного культурой, от которого, конечно, и Пушкин ни за что не отказался бы, в том числе и во имя "покоя и воли".

И все-таки человеку нужна эта воля, ибо без нее, как и без духовности, он утратит какую-то важную сторону своей человеческой сути. Он престо перестанет быть человеком, станет каким то новым видом, для которого нужно будет новое название. Правда, Заратустра как раз и зовет нас к "преодолению человека" и сотворению нового вида под названием сверхчеловек, но еще не известно, захотим ли мы пойти с ним к этой цели.

Возникает вопрос, что же делать, чтобы не дать завять ни животной ни собственно человеческой природе человека. Эта работа - не место для развернутого ответа на него, тем белее, что достаточный ответ сегодня вряд ли может быть дан. Но кое-что на эту тему я хочу сказать.

Во-первых, в отличие от времен Ницше, сегодня стало ясно практически всем, что ту Природу, которая была колыбелью человечества, и в которой только и есть упомянутая воля, нельзя уничтожать ни в порыве преобразования мира, ни в упоении от "победы человека над силами природы", ни в погоне за пресловутым материальным благосостоянием.

Во-вторых, становится ясным, что природа должна быть сохранена не только в компьютерной памяти, где будет закодирован генофонд всех видов живого, не только в зоопарках и дендропарках и, наконец, даже не только в национальных заповедниках. Я думаю, что рано или поздно люди придут к пониманию необходимости возврата под дикую природу некой критической части суши с одновременным решением демографической проблемы. И тогда восстановится баланс между физической и духовной природой человека, уже нарушенный и продолжающий нарушаться сегодня. Пожелавший глотнуть воли не будет нуждаться в том, чтобы избить кого-нибудь, убить, изнасиловать или носиться как угорелый на оглушительно ревущем мотоцикле, нарушая покой других, или конвульсивно дергаться в дискотеке под тяжелый рок, смотреть порнуху или фильмы ужасов, или набираться сеансов психоанализа для "покоя". Он сможет уйти в природу и там найти покой или проявить свое "я хочу" и волю в борьбе с дикими животными, голодом и холодом.

Правда и тут потребуется некоторая регламентация. Ибо, если уходящие в природу будут ехать в нее на джипах, везя с собой ружья и прочее оборудование, то она вновь вскоре исчезнет или "любители природы" настроят там "хап" городков, провозгласят себя народом и потребуют независимости и признания в ООН. Но полная свобода - это абстракция, никогда не существовавшая и не могущая существовать. Жизнь в природе и отношения людей, встречающихся в ней, будут регламентироваться правилами, но правилами отличными от норм цивилизованного общества, правилами, подобными тем, что господствовали на американском диком Западе во время оно.

Нигилизм Заратустры

Когда Заратустра "перегибает", проклиная лже добродетельных, лже смиренных и лже ревнителей равенства, то это еще можно принять за побочный результат избранного им стиля. Ведь Заратустра говорит притчами и символами, и можно долго рефлексировать, верно ли мы его поняли, и отыскивать в подтверждение сомнениям места, где, скажем, о той же добродетели говорит он с оттенком симпатии. Но… нет нужды. Свое отношение к этическим ценностям в целом, к проблеме добра и зла 3аратустра выражает многократно вполне категорично:

"Символы - все имена добра и зла: они ничего не выражают, они только знаки. Безумец тот, кто хочет познать их."

"Поистине, я говорю вам: добро и зло, которые были бы непреходящими,- не существует!"

"Ибо все вещи крещены у источника вечности и по ту сторону добра и зла; и добро и зло суть только бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака."

"Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжелые слова и тяжелые ценности: "добро" и "зло" - так называется это наследие. И ради них прощают то, что живем мы."

"Но тот открыл себя самого, кто говорит: это мое добро и мое зло: этим заставляет он замолчать полукрота, полукарлика, который говорит: "Добро для всех, зло для всех."

"Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!" - такие слова назывались некогда священными; перед ними преклонялись колена и головы, и к ним подходили разувшись...

Разве в самой жизни нет - грабежа и убийства? И считать эти слова священными, разве не значит - убивать саму истину?"

Любители пиететов, стремящиеся возвести Ницше на пьедестал святости и непогрешимости, могут попытаться и тут защитить (а заодно и засиропить) Заратустру. Мол, не вообще грабеж и убийство имеет в виду он здесь, а оправданные, вроде убийства при самозащите. Но вряд ли сам Заратустра одобрил бы таких своих защитников. Он, говоривший о себе: "Я – Заратустра, нечестивец: я варю каждый случай в моем котле, и только когда он там вполне сварится, я приветствую его, как мою пищу", вряд ли захотел бы иметь своими сторонниками тех, кто его самого благословляет, не "проварив в своем котле". К тому же есть у него