Скачать

Христианская мысль перед тайной личности

Главное расхождение теософии и христианства - это различие именно философий: философии пантеистической и персоналистической. Христианство полагает, что о Боге можно говорить как о Личности, теософия считает, что это недопустимо.

У слова личность долгая философская история, но даже если брать тот его смысл, который устоялся в дохристианской мысли, то и тогда церковные богословы имеют право свидетельствовать о Боге как Личности. Первичный смысл слова ипостась (которым в богословском языке Церкви и выражается тайна личности) - конкретное существование, отличимое от любого другого. Под природой, "сущностью" понимался набор свойств, присущих данному классу предметов; под ипостасью - свойства, специфические именно для данного предмета и выделяющие его из круга вещей, с ним однородных: к "ипостаси" данного утюга относится царапина на его боку и привычка щелкать при переключении: В терминологии Аристотеля, воспринятой византийской мыслью, ипостась - это "вторая природа", то есть конкретное существование конкретного предмета. Вне человеческого мышления нет такой идеи (природы) луга, на которой паслась бы идея (природа) лошади. Бог реален, конкретен, Он не тождествен нашей идее о Нем. Значит, все-таки можно сказать, что Бог есть ипостась (по формуле Аристотеля "нет природы без ипостаси").

Более того, к Богу можно приложить термин просопон - другое слово, которое также было переведено на современные европейские языки как "личность". Просопон в своем философском значении - это нечто узнаваемое, те признаки, по которым можно узнать собеседника. "Узнаваем" ли Бог? Может ли человек различить опыт встречи с кошкой и опыт встречи с Богом? - Очевидно, да. Значит, Бог все же как-то отличается от мира. Как заметил А. Ф. Лосев, вера действительно знает свой предмет. Ведь верят (в собственно религиозном, а не обыденном смысле) не во "что-то вообще". А в этом случае "или вера отличает свой предмет от всякого другого - тогда этот предмет определен и сама вера определенна, или вера не отличает своего предмета от всякого другого - и тогда у нее нет ясного предмета, и сама она есть вера ни во что, то есть не вера. Но что такое фиксирование предмета, который ясно отличен от всякого другого предмета? Это значит, что данный предмет наделен четкими признаками, резко отличающими его от всякого иного. Но учитывать ясные и существенные признаки предмета не значит ли знать предмет? Конечно, да. Мы знаем вещь именно тогда, когда у нас есть такие ее признаки, по которым мы сразу отличим ее от прочих вещей и найдем ее среди пестрого многообразия всего иного. Итак, вера в сущности своей есть знание".

В утверждении инаковости Бога и мира состоит суть мистического богословия. Христианское апофатическое богословие имеет своей целью отличить Бога от мира, а не растворить Бога в мире. Ощутив сверхкачественность Бога, апофатическое богословие противится отождествлению Его с теми или иными конкретно-определенными качествами. Лишь зная Бога, можно сказать, что Он не похож на то, что мы встречали в нашем прошлом опыте. Христианские богословы говорят о том, что Бога нельзя мыслить по образу мира, чтобы ощутить безмерное превосходство Творца над миром и человеком. Но Е. Рерих в апофатических текстах христианской мистики пытается найти подтверждение своей уверенности в том, что вне мира Бога, собственно, и нет.

Так что когда греческие и раннехристианские авторы I-III веков говорили о Боге как об ипостаси, они прежде всего имели в виду, что Бог - не "абстракция", не "образ", не "символ", но подлинное Бытие, реально сущее и отличимое от тварных частей мироздания.

Однако попытки античной философии мыслить о личности были ограниченны: античность не знала понятия личности. Греческое просопон - это маска, латинская персона - тоже; это не личность, а личина. Тем более "Боже упаси переводить и латинское слово "индивидуум" как "личность"! Укажите хотя бы один латинский словарь, где говорилось бы, что слово "индивидуум" может иметь значение "личность"! "Индивидуум" - это просто "неделимое", "нераздельное". И стол и любая кошка есть такой "индивидуум"", - напоминает А. Ф. Лосев. А ипостась в античности - это синоним латинского субстанция и русского подлежащее, "подставка".

И именно потому, что не осмыслен был термин личность, дохристианская мысль содержала в себе действительный и обоснованный запрет на персонифицированное представление об Абсолюте. Этот запрет был преодолен в христианстве путем радикального переосмысления того, что есть личность (ипостась). Теософы, всегда стремящиеся к возрождению доевангельских стереотипов мысли, естественно, не заметили этого и продолжали полемизировать с персоналистическим богословием так, как будто после Пифагора действительно ничего нового в мире философии не происходило.

Какой же довод заставлял дохристианских философов считать, что Божество и личность несовместимы? Индивидуальность, отмечали они, - это отличность одного предмета от другого. И если Абсолют должен вмещать в себя всё, всю полноту бытия, то он не может быть индивидуален. "Как великому уложиться в малое и космическому в личное?" - вопрошают Махатмы (Иерархия, 273). Для теософии "зеркало дьявола есть символ привязанности человека к своей личности или самости". "Личность есть синоним ограничений", - утверждают Махатмы, а потому нельзя прилагать это слово к Божеству.

Для выхода из этого круга православная мысль предложила различать природу, индивидуальность и личность. За словом индивидуальность закреплены те смыслы, которые относились к ипостаси как "второй природе", а слово ипостась постепенно начало употребляться в строгом смысле - обозначать субъект действия.

Природа (сущность) - это те специфические качества, которыми обладает данный предмет. Скажем, природа человека в строгом смысле - это то, что отличает человека от животного и ангельского мира. В более широком смысле "человеческая природа" - это вообще все, что свойственно человеку (независимо от того, роднят ли эти черты человека с горним или низшим миром, или же отличают его от жителей этих миров). Попытки познать природу - это поиски ответа на вопрос "что есть человек".

Индивидуальность - это те особенности, которыми отличаются друг от друга носители одной и той же природы. Это различия людей между собой. Можно сказать, что каждый из нас лишь отчасти обладает человеческой природой - каждый на свой лад. Поэтому выявление индивидуализирующих черт - это познание того, как, в какой мере, каким образом данный человек осуществляет свою человечность. Индивидуальность - это и есть аристотелевская "вторая природа": сущность, явленная в конкретном многообразии.

Наконец, личность - это собственно тот субъект, который обладает всеми природно-индивидуальными свойствами. Само по себе личностное бытие бескачественно. Любые характеристики относятся к природе. Личность же - это тот, кто владеет этими качествами, свойствами, энергиями, кто развертывает их в реальном бытии. Природа отвечает на вопрос "что?", индивидуальность - на вопрос "как?", личность - на вопрос "кто?". Личность - субъект действий. Индивидуальность - способ осуществления действий. Природа - то, что действует, источник энергий, реализованных, воплощенных ("воипостазированных") действием. Личность оказывается над-качественным, над-природным бытийным стержнем, вокруг которого и группируются природные качественные признаки.

К этому различению конкретного наполнения человеческой жизни от того, что (или, точнее - кто), собственно, наполняется, вновь и вновь возвращается христианская мысль. Одна из основных тем христианской поэзии - это диалог человека с душой ("Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши?").

Теософия также устанавливает различение природы, личности и индивидуальности. У человека своей природы, собственно, нет. Все сущее в мире суть проявления одной и той же Единой Энергии, Единой Сущности. Конкретные ее проявления и называются индивидуальными существами. В этих индивидуациях есть более постоянные и менее постоянные сочетания. В тексте, принадлежащем предреволюционному лидеру теософского движения в России Е. Писаревой, читаем: "Психология Древнего Востока ясно различает бессмертную индивидуальность человека и его смертную личность. Все личное умирает вместе с человеком, но весь результат личных переживаний сохраняется в бессмертной индивидуальности и составляет ее непреходящее содержание". Е. Писарева это говорит не от себя, но от Блаватской. Основательница теософии писала даже еще более прямо: "Я верю в бессмертие божественного Духа в каждом человеке, но я не верю в бессмертие каждого человека". Этот текст стоит запомнить тем, кто полагает, что "закон кармы" обещает им лучшую жизнь в будущем. Ничего подобного: лично вам ничего не достанется. Личность будет уничтожена. Ваше "кто" исчезнет, и лишь те различные свойства, из которых сложилась ваша индивидуальность, лишь отдельные энергии - "дхармы", которые на время сложились в вашу индивидуальность, будут продолжать свой путь по вселенной Но главное - здесь прекрасно видна пропасть между христианской и пантеистической мыслью. Христианство полагает, что индивидуальность как конкретная совокупность моих случайных черт и поступков может быть преображена и даже стерта (точнее - восполнена).

Но моя личность, мое Я останется самим собой и может обрести большую полноту жизни в Боге. Если душа человека пришла на последний Суд с таким багажом, что не может быть взят в Вечность - этот тленный багаж будет сожжен огнем Вечности. Если же то, что любил человек в своей земной жизни и то, что он скопил в своей душе, достойно Христа - оно будет преображено Христовою любовью. Но даже если человек пришел с пустыми руками и с пустой душой - сгорают его "нажитки", его "индивидуальность", но не его личность. "Каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня" (1 Кор. 3, 13-15). Вот разница с теософией: она говорит, что "сам погибнет", но "дело его живет". Христианство все полагает наоборот. То, что было "моим", может быть оставлено в уже ненужном доме. Но я сам не могу раствориться в небытии. Здесь дело не в терминах, а в самой сути: чему уготовано будущее: "моему" или "мне"? Христианство не говорит: "да будут бессмертны наши дела и наши кармы". Оно говорит - "чаю воскресения мертвых".

В слове мое выражается трансцендентность "я" по отношению ко всему содержанию психики. Вспомним знаменитое место из Паскаля: "Тот, кто любит кого-либо за красоту, любит ли его? Нет, ибо оспа, которая уничтожит красоту, не уничтожив человека, заставит его разлюбить этого человека. И если меня любят за мои суждения, за мою память, любят ли меня? Нет, ибо я могу потерять эти качества, не потеряв самого себя. Так где же это я, если оно не в теле и не в душе?". Я - обладаю разумом; я - обладаю религией; я - обладаю всей человеческой природой. Я - собственник всего, что может быть выражено, само же "я" невыразимо. Поистине - "Единственный и его собственность".

Человек - метафизическое существо. Это выражение в данном случае надо понять буквально: мета-фюсисное. Личность находится по ту сторону фюсиса, природы. И из своей "мета" она должна войти в мир качественных характеристик. У человека есть миссия по отношению к самому себе. Моя природа не в обязательном порядке навязывается мне. Но - по мере употребления своей свободы - личность должна овладеть потенциями природы (преп. Макарий Великий называет это "приобретением души своей"). Личность должна овладеть предлежащей ей природой. Перед человеческой личностью стоит задача: воипостазировать свою природу, собрать себя воедино. "Личность, - по выражению о. Василия Зеньковского, - в своем развитии становится все более "хозяином" своей природы, но она все же не есть собственник ее". Так сначала ребенок учится владеть телом; в дальнейшем всю жизнь человек будет учиться владеть своей душой:

Меняются те или иные качества, свойства человека. Те или иные грани человеческой природы то ярче проявляют себя в данном индивидууме, то начинают меркнуть. Но неизменно идентичным является субъект, который "от юности своея" владеет этим калейдоскопом проявлений. Именно потому, что личность возвышается над любыми свойствами данного человека, она может его переменить, если привлечет в себя энергии Божией благодати, то есть энергии иной, нечеловеческой природы. Это свобода личности человека по отношению к человеческой конкретно-ограниченной природе. Поскольку бытие человека полнее бытия человеческой природы (человек = личность + природа), то человек может стать участником иной, нечеловеческой природы: он может стать "причастником Божеского естества" (см. 2 Пет. 1, 4). Для того, чтобы стать иным, не обязательно потерять личность. Поэтому путь христианского "обожения" не есть путь растворения личности в иной природе, но путь преображения человеческой природы в божественную при сохранении личностной самоидентичности. В пантеистической спекуляции если человек захочет стать богом - он должен всецело отдать все свое человеческое, ибо пантеистическая антропология не знает в человеке ничего, кроме ограниченной человеческой индивидуальности. Христианская антропология знает, что помимо действительно ограниченной человеческой природы в человеке есть над-качественная, надприродная личность, которая именно в силу своей надкачественности может стать субъектом совсем иной природы, иных энергий, иных качеств.

Перемены происходят и проходят - личность остается. Личность оказывается не просто субъектом перемен. О личности можно сказать, что она есть внутренняя стяженность бытия. Это, - говоря философским языком, - трансцендентальное единство сознания.

Только потому человек и может войти в вечность, что его личность возвышается над любыми временными сочетаниями его природных характеристик. Но то, что соединяет воедино мгновения времени, само не может быть временем. "Диалектика гласит, что всякое становление вещи возможно только тогда, когда есть в ней нечто нестановящееся". Человек не сводится к своим состояниям, под ними есть некая трансцендентная (по отношению к самим временным переменам) подкладка.

Итак, то, что соединяет воедино мгновения времени, само не может быть временем. Очевидность этого хода мысли была ясна и для греков. И через поток времени переплывает не только человек, но и стул, на котором он сидит. Так что, у стула тоже трансцендентная подкладка? Н. О. Лосский, собственно, так и считал, приписывая личностное бытие даже атомам. В том-то и дело, что, как указывал о. Василий Зеньковский, "из факта наличности я во всяком переживании ничего нельзя извлечь для суждения о природе я". Значит, на этом пути своеобразие человеческой личности все же не выявить; так можно установить метафизичность каждой вещи, но как установить метавещность человека?

Раннехристианская мысль открыла новой простор для понимания слова ипостась тем, что: сузила область его употребления. Св. Григорий Богослов и Боэций не обогатили понятие ипостаси; они лишь исключили приложение его вне сферы человека и Бога. По сути здесь чисто апофатическая, отрицательная работа. Об ипостаси кошки или табуретки стало невозможным говорить, и этот запрет и дал европейский персонализм, оградил "самостоянье человека" от засилья мира. Ясное же определение личности в православной традиции дано не было: скорее, она даже настаивает на принципиальной неопределимости личности: "сформулировать понятие личности человека мы не можем и должны удовлетвориться следующим: личность есть несводимость человека к природе. Именно несводимость, а не "нечто несводимое", потому что не может быть здесь речи о чем-то отличном, об "иной природе", но только о ком-то, кто отличен от своей собственной природы, ком-то, кто, содержа в себе свою природу, природу превосходит".

А далее оказалось, что именно слово ипостась несравненно удобнее для обозначения личности, нежели просопон или персона. Восточно-христианские богословы взяли как базовое слово ипостась, латинские писатели - слово персона. Проявившаяся в этом выборе разница между западным и восточным пониманием личности хорошо заметна из сопоставления двух дефиниций: "Людей, которые узнаются каждый благодаря определенным чертам (форма), латиняне стали называть "лица" (персона), а греки - "просопон", - определяет Боэций. "Именуемое собственно выражается речением ипостась", - пишет св. Василий Великий. В определении Боэция речь идет о внешнем узнавании; персона, соответственно, описуема и выразима. Это то, что замечаемо, те конкретные и качественно-определенные черты, по которым человека можно узнать в толпе. Но для св. Василия Великого ипостась - это имя. Имя не есть конкретная сущность или характеристика, имя есть указание, знак. Человек не носит на своем лице (просопоне) табличку со своим именем; имя есть указание на некий субъект, находящийся за пределами тех конкретных действий и черт, что мы видим сейчас.

Так, наделяя слово ипостась новыми смыслами, греческое богословие помнило и о его первоначальном звучании: ипостась-субстанция-подлежащее. Латинское персона есть "накладка", греческое ипостась, напротив - "подкладка". Лицо и ипостась не могут быть совсем одним и тем же хотя бы потому, что Библии чужда скульптурность античной эллинской культуры. В Библии лицо и сердце воспринимаются как антонимы: "человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце". Значит, выбор позднеантичными богословами Востока и Запада слов для обозначения личностности апеллировал к словам, этимологически антонимичным: латинское персона есть антоним сокровенного сердца человека, антоним ипостаси. В Библии личность символизируется сердцем, и в этом символе чувствуется скорее ипостасная сокрытость, упрятанность, нежели латинская персоналистическая выявленность.

То обстоятельство, что субъект оказался обозначен в латинской культуре именно словом персона, а не субстанция (ипостась), очевидно, укоренено в гипертрофированно-правовом мышлении античного Рима. Римский юридизм, столь много значивший для становления западной богословской мысли, повлиял и на формирование базовых антропологических представлений позднеримской и средневековой культуры. Для права человек становится заметен только в том случае, если он выходит из своей сокрытости и входит в отношения с другими людьми, в те отношения, которые только и регулирует право. Право не замечает человека, когда он один и когда убеждения человека не проявляются в его действиях или когда внутренние переживания и события, происходящие в сердце человека, не касаются других людей. Право регулирует отношения, или, иначе говоря, те действия, через которые человек вступает в отношения с другими. Итак, в правовом пространстве человек представлен только одной внешней стороной своего бытия - той, которой он соприкасается с публичной жизнью общего. Но извне человек узнаваем и отличим только по своей проявленности вовне, по своей включенности в отношения с другими. Отсюда - устойчивая традиция западной мысли определять личность (persona) как отношение.

У Фомы Аквинского "название Лицо означает отношение". У богослова тюбингенской школы Мелера человек есть "сущее, полностью определяемое отношениями". Заметим, что слова эти, сказанные в 1830 году, более чем созвучны знаменитому тезису Маркса о "сущности человека как совокупности общественных отношений". И появление социалистической идеи в лоне католической святости (не будем забывать о святом Томасе Море) не случайно: раз человек есть совокупность отношений, то совершенно естественно задаться целью изменить человека, меняя его отношения. Государственная власть призывает формировать новую ткань общественных отношений, и в этих отношениях родится "новый человек".

Но с другой стороны, из этого же различия в православном и католическом понимании личности следует то, что тема прав личности и не могла всерьез возникнуть в восточном христианстве. Здесь личность слишком потаенна и неотчуждаема, она апофатична и незрима, к ней никто не может прикоснуться. Напротив, внешние проявления человека есть нечто преходящее и изменчивое - их можно снимать с себя в покаянии или при насилии; свою личину и свои привилегии человек может стянуть с себя при нужде, как змея старую кожу, и уйти в потаенную свободу своего сердца. На Западе личность есть именно лицо, и прикосновение к лицу, пощечина есть дотрагивание до обнаженного нерва. Плохо или хорошо сказалось это различие - вопрос другой, но сама эта разница есть:

Кардинал Рацингер, пользуясь модным философским жаргоном, говорит о "тотальной относительности экзистенции". Его триадология последовательна и вполне обнажает крайности томизма: "Сын как Сын и поскольку Он Сын, целиком и полностью не от Себя и именно поэтому полностью един с Отцом, ибо Он ничто помимо Отца. Логика неумолимая: если нет ничего, в чем Он есть только Он, если нет ничего, ограничивающего Его сферу, Он совпадает с Отцом, "един" с Ним. Слово "Сын" выражает именно эту тотальность зависимости". Вопрос о том, что же "со-относится" через "персону", остается неясен. Если личность есть только отношение, то сама по себе она есть "ничто". Если сам субъект есть отношение, то кто же является субъектом отношения? Ничего от греческой "ипостаси" здесь уже не остается; в мысли кардинала "бытие Иисуса есть бытие всецело открытое, в котором нет места утверждению в самом себе и опоры на самого себя, это бытие есть чистое отношение". Если личность есть со-отнесенность, то тогда человек просто обречен на онтологический коммунизм, на вечное даже не со-бытие с другими, а бытие в других.

Если личность есть отношение, то кто же или что же вступает в это отношение, формирующее личное бытие? Если личность только возникает в отношении, значит, бытию личности предшествует бытие некоторой без-личной духовно-разумной природы. Субъектом личностного отношения становится без-личная субстанция, природа. И это есть не что иное как философская квинтэссенция пантеизма: Кто есть эпифеномен что. Первичен безличностный мир, вторична Личность.

Рацингер вполне латински-традиционен. Еще Боэций полагал, что "подлежащим личности является природа". Греки полагали скорее, что личность - подлежащее природы, что личности дается в обладание природа. С их точки зрения не природа проявляется в личности, но личность владеет природой. "Латиняне рассматривают личность как модус природы, греки - как содержимое личности", - замечает византолог прот. И. Мейендорф.

Над Боэцием, однако, еще не тяготел авторитет Фомы и аксиома римской непогрешимости. Поэтому он мог позволить себе такое признание: "Более опытные в словесном выражении греки более четко обозначили индивидуальную субстанцию разумной природы, назвав ее ипостасис: у нас же не хватает слов для обозначения". (Это признание, отметим, свидетельствовалось и другой стороной: в послании Акакия, епископа Верийского, к свт. Кириллу Александрийскому подтверждается, что в эпоху Вселенских соборов считалось, что "Римский язык по своей скудости сравнительно с нашим греческим языком" малопригоден для передачи оттенков греческой мысли).

Непонимание латинянами каппадокийского значения "ипостаси" заходило столь далеко, что бл. Иероним в письме папе Дамасию I обвинял каппадокийцев в кощунственном троебожии: "Они требуют от меня, римлянина, нового слова о трех ипостасях: Они не удовлетворяются тем же смыслом, они требуют именно слова: Да будет защищена вера римская: от такого кощунства: Да молчат о трех ипостасях, и пусть единственная будет сохранена". И хотя св. Иларий Пиктавийский указывал западным богословам на эволюцию богословской терминологии на Востоке, но с Filioque Запад вновь вернулся к докаппадокийским временам, полагая рождение и исхождение действиями не Личности, но Природы, и тем самым допуская возможность возникновения личного бытия из бытия безличного.

Византийская полемика с филиоквистской добавкой к Символу веры была дискуссией не о словах, а о тайне Личности. Отстаивая свое понимание слова "ипостась", греческие богословы отстаивали и свое понимание человека, понимание, в котором человек не сводится к своим состояниям и своим отличиям, но обретает под ними некую трансцендентную подкладку. Филиоквистская триадология четко обнажает именно разницу между греческой "ипостасью" и латинской "персоной".

Для бл. Августина "в Боге нет акциденций, только субстанция и отношение". Но тогда в рамках этой философии не найти ответа на вопрос: между Кем возникают эти отношения? Кто является субъектом, вступающим в отношения? Филиоквистское богословие начинает живо напоминать буддизм с его фундаментальным тезисом: есть страдание, но нет страдающего. Есть мысль, но нет субъекта мысли. Есть личностные отношения, но за ними нет личностей, которые были бы субъектом этих отношений. Спустя полтора тысячелетия после бл. Августина католическая мысль повторяет: "В Боге есть Три Лица: Невозможно представить себе противопоставлений более сильных, чем эти три чистых Отношения, ибо противопоставления эти целиком образуют их. Однако не возникают ли они именно в единстве, единстве одной Природы?". С точки зрения православия, существование Лиц определяет собою их отношения, а не наоборот. Но в латинском богословии Личности есть отношения, возникающие в безличностной природе. Филиоквизм уточняет: "Дух есть отношение любви, связующее Отца и Сына" - и в ответ слышит язвительную, но не лишенную справедливости реплику В. Лосского о "квазигомосексуальном" характере этой формулы.

Кроме того, трудно не согласиться с едкими, но от того не менее точными словами Льва Карсавина, который увидел большое несчастье для западного метафизика в том, "что ему приходится строить учение о личности, исходя из понятия "хари" (persona)". И нельзя не заметить, что европейский философский персонализм, в ХХ веке обратившийся к тайне личностного бытия человека, не смог найти в философском лексиконе подходящих терминов и создал новодел: "самость" (причем у Юнга антонимом "самости" - das Selbst - как раз и оказывается Persona, "социальная кожа личности" ).

По утверждению католического богословия, "единство сущности Отца и Сына изводит Духа": "Из Отца-Сущности рождается Сын, единосущный Отцу; из Отца и Сына, как единого сущностного начала, изводится Дух Святый. Эта очень ясная схема возможна лишь при допущении онтологического первенства Сущности перед Ипостасями в Божественном Бытии. В этом принижении личного начала и заключается основной порок филиоквистской богословской спекуляции". Filioque, полагающее, что Личность Духа исходит от безличной природы, общей для Отца и Сына, "сообщило Духу характер почти безличной пассивности", неполноправного лица, а по существу прослойки между Отцом и Сыном. Согласно православной традиции, по выражению о. С. Булгакова, "Отец сообщает Сыну Свою природу, а не она сообщается через Отца и Сына как некая безличная субстанция, в которой лишь возникают ипостаси". Как нельзя сказать природа моей кошки родила вчера котят, так нельзя сказать, что Природа Божества родила Личность Сына.

Но в католичестве безликая субстанция оказалась выше живой Личности - и потому В. Лосский имел полное право сказать, что через Filioque Бог философов и ученых занял место Бога живого.

Вот что важно при сопоставлении теософии и православия: теософия, сформировавшаяся все-таки на Западе, в полемике с западными богословами и вдобавок в ту эпоху, когда даже русское богословие мыслило преимущественно штампами западной схоластики, имела некое убеждение, которое она разделяла со своими христианскими оппонентами. Есть некий фундаментальный философский тезис, который роднит теософию и католическое богословие, но резко отграничивает православие и от первой, и от второго. Это - тезис о том, что Божественная природа онтологически первичнее божественных Лиц. Именно в контексте западной мысли безусловно логичен призыв теософии подняться мыслью выше мира личностей в ту изначальную вершину, где обретается безличностная божественность. Для западного богословия личность как персона есть частное, ситуативное проявление, "отношение" некой за-личностной, надличностной субстанции. Поэтому персона есть частный способ бытия субстанции, а значит - ограниченность.

Поскольку о Боге нельзя говорить как о чем-то ограниченном, естественно сделать вывод, что церковная догма личностного Бога суживает горизонты философского мышления об Абсолюте. Поэтому Мейстер Экхарт ставит "Божество" выше "Бога". Поэтому "Махатма отрицает и говорит против кощунственного человеческого представления Личного бога. Махатма отрицает Бога церковной догмы". Но здесь надо уточнить: восточное христианство именно в этом вопросе оппонировало западным богословам, отрицая филиоквистскую догматику. В перспективе православной мысли все выглядит ровно наоборот: безличностная Божественная природа берет начало в Личности Отца, и потому через причастие Божественной природе (познаваемой по ее энергийным истечениям-действиям) человек может открыть над-природную тайну Троицы, тайну Божественной Личности. В то время как "латиняне в антипаламитской полемике представляли грекам именно греческое понимание Бога как сущности, на Востоке отказались от отождествления понятия Бог с понятием "простая сущность". Запад же усвоил эти греческие предрассудки". "Византийская мысль отказывается сводить бытие Бога к философской идее "сущности". Бог больше Своей сущности".

Вообще важнейшее отличие христианского богословия от языческих теорий состоит в том, что богословие здесь отделяется от космологии и от гносеологии. С точки зрения теософии Божество едино и безличностно, и лишь в человеческом познании, то есть лишь гносеологически, существуют разные грани Единого, которым человек дает разные имена и почитает их различными существованиями. Дух един - но проявляет он себя разнообразно. И поэтому множество лиц божества (или множество богов) суть лишь именования различных космологических функций Единого и безлико-безымянного Первоначала. В христианстве же все проявления Бога в мире (то есть все Божественные действия и энергии) исходят из Единой Божественной природы и потому всегда являют всю Троицу. Различие Лиц между собой не имеет отношения к космогонии и к человеческой гносеологии. Не ради творения мира Отец рождает Сына. Отношения Личностей в Боге не функциональны, бытие личностей не редуцированы к их функциям. Если в языческой мысли умножение личностей (точнее - ликов) Божества происходит ad extra, то есть вовне, то христианская мысль самостановление Троицы осмысляет как процесс, обращенный ad intra, внутрь самого Божества. Для язычества Божество само по себе безгранично, но Его энергии, то есть ограниченные проявления неограниченного Начала в ограниченном мире, как бы лицетворят Его, позволяют человеку воспринимать Божество как личность. С точки зрения христианства, Божественные энергии, через которые Бог присутствует в мире, безличностны. И то, что Бог есть личность, открывает не Его энергия, а Его прямое и личное Откровение, не Его "зрак", а Его "глас", то есть Его волевое решение прямо и непосредственно явить Себя.

Поэтому попытки теософов сблизить вишнуитскую триаду (Тримурти) и христианскую Троицу некорректны. Некорректна и попытка А. Безант выдать язычество за христианство: "Этот Единый, Верховный Дух Божества проявляет себя трояко, составляет Троицу, по христианской терминологии. Теософ исповедует ту же истину под другими именованиями"44. В том-то и дело, что теософская доктрина - не "та же истина", что и христианская. Для христианства личность Божества самобытна, для теософия - обусловленна. Личность для теософии есть совокупность сочетаний, некоторая частная комбинация безличностных энергий и элементов.

К сожалению, именно католическое богословие с его филиоквизмом и пониманием личности как "проявленности вовне" помогло теософии декларировать язычество в качестве чего-то тождественного христианству. Католичество веками приучало людей к тому, что Безличностное Божество первичнее Божественных Личностей. Пантеизм же на этом тезисе, который был все же достаточно случаен и неорганичен для христианского богословия, сделал весь свой акцент. Образ, который в храме католического богословия звучал лишь приглушенно, фоново, теософия вынесла в качестве своего боевого знамени.

Католическая идея о том, что личность ниже природы, оказалась настолько привычна для европейской культуры, что сказалась даже в философских построениях Владимира Соловьева: "то, что мы обыкновенно называем нашим я, есть только носитель или подставка (ипостась) чего-то другого, высшего. Подставку жизни принимая за содержание жизни и носителя за цель, то есть отдаваясь эгоизму, человек губит свою душу, теряет свою настоящую личность, повергая ее в пустоту и бессодержательность. Эгоизм есть отделение личности от ее жизненного содержания - отделение подставки, ипостаси бытия от сущности (усиа)". Отсюда он делал вывод, что Божество сверхлично. Конечно, и с точки зрения православия можно говорить о том, что Троица сверхлична, ибо Троичность - за пределами человеческого опыта моноипостасности человека. И все же православная мысль никогда не принимала, что ипостась есть то, что "ниже".

Нет: это то, что глубже, основательнее, "фундаментальнее" (слово ипостась еще в Септуагинте используется в значении, например, фундамента храма). Личность может сублимировать, свободно преображать тот психический материал, который предоставляет ей природа. И в этом смысле она "выше" природы. Другое дело, что есть такая природа, которая бытийно выше человеческой личности - это Божественная природа. И личность должна раскрыть свою жизнь для принятия в свое бытие энергий, берущих начало в природе иного, надчеловеческого уровня. То, что человеческая личность отдает себя на свободное послушание миру надчеловеческих ценностей, означает, что она ниже этих сверхчеловеческих ценностей, но это обстоятельство нельзя трактовать как аргумент в пользу того, что сама личность ниже своей собственной человеческой природы. Напротив, именно над-природность, мета-физичность личности и позволяет человеку не оставаться пленником своей собственной природы, но преображаться в надчеловеческое, не-только-человеческое, обоженное бытие.

Для Соловьева "очевидно, что божество как абсолютное не может быть только личностью, только я, что оно более, чем личность". Акцент православного богословия иной: Божество как абсолютное не может быть только природой; Божество полнее своей природы, бытие Троицы более, чем божественная природа. Но по сравнению с теософией это все же уже семейный спор: спор об акцентах. Оба этих утверждения исходят из того, что в самом Боге есть Личность и есть природа. Расхождение же - в понимании тех отношений, в которых находятся между собой Абсолютная Личность и ее Природа.

И евангельский материал (который Вл. Соловьев использует для обоснования своей концепции) предоставляет довод не в пользу решения, предложенного Соловьевым. Дело в том, что в Евангелии есть слово усиа. И означает оно в нем имение. Это значит, что слово усиа предполагает вопрос: а чье это имение? Не бывает "имения" без владельца; нет усии без ипостаси. Вот тезис, утвержденный еще Аристотелем в его анти-платоновской полемике и сыгравший столь значительную роль в истории православного богословия (и, увы, не принятый во внимание русским платоником Соловьевым). Соловьев не заметил, что в восточно-христианской мысли ипостась не перестает быть субстанцией, причем не в уничижительном смысле "подставки", а в возвышающем смысле "основы".

"Не Сущий из сущего, а сущее из Сущего", - пояснял св. Григорий Палама (Триады, 3, 2, 12); то есть не Тот, Кто есть (ипостась Отца) из того, что есть (из безличностной божественной природы), но то, что есть - из Того, Кто есть. Ипостась первичнее любых качеств. Быть - первичнее, неже