Скачать

Социально-экономическое направление на рубеже ХIХ-ХХ вв.

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ НА РУБЕЖЕ ХIХ-ХХ ВВ. И.М. ГРЕВС. М.И. РОСТОВЦЕВ. М.М. ХВОСТОВ.

(337) Решающий вклад в развитие социально-экономического направления в русском антиковедении был внесен историками - представителями Петербургской и Московской школ. В Петербурге его зачинателями явились замечательные ученые И.М.Гревс и М.И.Ростовцев. С первого взгляда, они отличались разительным контрастом: мягкий, лирически-настроенный Гревс совершенно не походил на страстного, бурного, а временами и яростного Ростовцева. Их научное развитие определялось различными импульсами: у Гревса, который был учеником В.Г.Васильевского и почитателем Фюстель де Куланжа и Карла Бюхера, определяющим было воздействие новой историко-социологической литературы, у Ростовцева - знакомство с новооткрытыми надписями. В трактовке явлений экономической жизни античного мира они руководствовались совершенно противоположными установками: первый - примитивизирующей классическую древность ойкосной теорией Родбертуса-Бюхера, второй - модернизаторским подходом в духе Эд. Мейера. Наконец, обсолютно несхожими были их судьбы и в науке, и в жизни: Гревс подвержен был душевным срывам и творческим колебаниям, следствием чего явился ранний его переход от изучения поздней античности к собственно медиевистике, Ростовцев последовательно, с редкой целеустремленностью реализовал свою программу постижения социально-экономической жизни древнего мира. Первый терпеливо сносил невзгоды, обрушившиеся на русскую интеллигенцию после Октябрьской революции, второй наотрез отказался примириться с новыми порядками и, эмигрировав, нашел на Западе новые возможности для своей творческой активности. Но при всем том у них была общая черта - принадлежность к передовой, западнически-ориентированной русской интеллигенции, высокая общая и научная культура, приверженность к традициям Петербургской научной школы и, наконец, выступление в роли зачинателей в одном и том же научном направлении.

Первый из них, Иван Михайлович Гревс (1860-1941 гг.), происходил (338) из старинного, хотя и не слишком знатного и не очень богатого дворянского рода.¹ Предок его был выходцем из Англии, поступившим на русскую службу еще при Петре І. Будущий историк родился в имении отца (близ села Лутовинова Бирючинского уезда Воронежской губернии), где и провел безвыездно первые двенадцать лет своей жизни. Уже в раннем детстве он пристрастился к чтению русской классики, которая оказала огромное воздействие на формирование его характера и духовных стремлений. Позднее он поступил в классическую гимназию в Петербурге, где под влиянием превосходного преподавателя В.П.Острогорского увлечение русской словесностью еще более возросло.

По окончании гимназии Гревс в 1879 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. В течение года он колебался в выборе специализации, одно время подумывал о новой истории Франции, но на втором курсе под влиянием профессора В.Г.Васильевского окончательно останавливает свой выбор на истории средних веков. Скоро он погружается в изучение истоков европейского феодализма, и это приводит его к специальным занятиям историей переходного времени между античностью и средневековьем. В 1883 г. Гревс окончил университет, получив золотую медаль за выпускное (кандидатское) сочинение "Римско-византийское государство в VI в. по новеллам Юстиниана и другим законодательным сборникам христианских императоров". (339) Ввиду проявленных больших способностей к ученой деятельности он был оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию. Тем временем, пока шла подготовка к магистерским экзаменам и собирались материалы для диссертации (и то и другое сильно затянулось), Гревс начал преподавать в различных средних учебных заведениях и, очевидно, уже тогда почувствовал вкус к педагогической деятельности.

Но вот в 1888-1889 гг. магистерские экзамены были сданы. Перед Гревсом открывается перспектива работы в университете, но прежде, летом 1889 г., он совершает первое свое заграничное путешествие. Его маршрут пролегает через Германию, Францию, Швейцарию, Австрию. Особенно сильны были его впечатления от любимых с детства Франции и Парижа, где он завел первые знакомства в западном ученом мире и окунулся в атмосферу всеобщего почитания великого мэтра - только что скончавшегося Фюстель де Куланжа. С трудами этого замечательного ученого, так много сделавшего в разработке фундаментальных проблем античной и средневековой истории (в частности, античной гражданской общины и генезиса феодализма), Гревс был знаком и ранее, теперь же он становится пылким почитателем Фюстель де Куланжа.² По возвращении из заграницы, с января1890 г. Гревс начал чтение лекций в Петербургском университете в качестве приват-доцента. Темой его первого лекционного курса была история государства и общества в период падения Римской империи. С 1892 г. Гревс начал читать лекции также и на Высших женских (Бестужевских) курсах.

Между тем подвигалась работа и над диссертацией. Стремясь проследить истоки феодальных отношений в Западной Европе, Гревс, под влиянием В.Г.Васильевского и по примеру нового своего кумира - Фюстель де Куланжа, углубился в изучение социально-экономической истории Римской империи "как почвы, на которой (340) вырос средневековый строй".³ Прототипом средневековых баронов он полагал римскую знать времени Империи, а так как основой мощи и значения последней были их поместья, то темой диссертационного исследования стала история крупного землевладения в Риме - как частного, так и императорского.

В 90-е годы Гревс дважды побывал в длительных заграничных командировках (1890-1891 и 1894-1895), во время которых он усиленно работал в библиотеках Парижа и Рима, занимаясь сбором и изучением материалов для своей диссертации. В эти годы укрепляются его личные связи с французской школой: он завязывает знакомство с учениками Фюстель де Куланжа, выдающимися продолжателями его дела Полем Гиро и Камиллом Жюллианом, с другими крупными учеными, в частности, с известным исследователем римской социальной и духовной жизни Гастоном Буассье и специалистом по латинской эпиграфике Рене Канья. Такая преимущественная ориентация на французскую науку была необычной для русских специалистов по классической древности, как правило шедших в русле немецких традиций (исключением был разве что сам основоположник Петербургской исторической школы М.С.Куторга, высоко ставивший заслуги французской романтической историографии). Это признавал и сам И.М.Гревс, писавший позднее: "Среди всеобщих историков в России я - один из немногих - являюсь последователем французской, а не немецкой школы. И это связано с французскими симпатиями, выросшими у меня из самого детства (отзвуки Франко-прусской войны), а потом из увлечения мною книгами Фюстель де Куланжа по истории древней Франции, которые стали появляться во время моего студенчества, и из впечатлений моего первого путешествия в Париж".⁴

С середины 90-х годов Гревсом публикуются в виде обширных журнальных статей отдельные фрагменты широко задуманного исследования по истории римского землевладения во времена Империи.⁵ Часть этих этюдов, посвященных развитию крупного частного (341) землевладения, объединенных и изданных в качестве первого тома "Очерков из истории римского землевладения (преимущественно во время Империи)" (СПб., 1899), была представлена и защищена им в качестве магистерской диссертации (1900 г.). Второй том, где центральной темой должна была стать история императорского землевладения, автор намерен был в недалеком будущем представить в качестве следующей, докторской диссертации.

Магистерская диссертация И.М.Гревса - обширное, обстоятельное ученое сочинение. Оно открывается предисловием, где автор формулирует тему своего исследования. Он признается, что интерес к изучению социальной истории поздней античности ради, как далее неоднократно будет подчеркиваться, более глубокого понимания генезиса средневекового строя был внушен ему впервые его университетским наставником В.Г.Васильевским. Первоначальным его намерением было составить "полную историю аристократических классов в Римской империи" (с.ХІ-ХІІ), но, по зрелому размышлению, он свел свою задачу "к разработке истории крупной земельной собственности в Риме, субъектом которой именно являлась и до конца оставалась знать"(с.ХІІІ).

За этим следует обширное введение, где дается обзор исследований в области социально-экономической истории Рима и справедливо указывается на их недостаточность, на отсутствие, в частности, исчерпывающей разработки аграрных отношений в Римской империи. В представленном здесь обширном историографическом обзоре выделяется ряд пассажей, имеющих принципиальное значение. Это, в частности, указание на первостепенное значение трудов Фюстель де Куланжа (с.22 слл.), который развил "концепцию о непрерывности исторического развития" и обосновал "тезис о глубине и продолжительности влияния форм и институтов общественного строя, которые сложились в римском мире, на дальнейшую эволюцию европейских государств". Изучение переходного времени от античности к средневековью привело французского ученого "к коренному обновлению вопроса о происхождении феодализма", а именно - "феодальное землевладение великолепно показано естественно развивающимся в тесном преемстве с аграрными формами и отношениями, вышедшими из римской империи". Как видно из труда Гревса, это положение Фюстель де Куланжа целиком было им воспринято и положено в основу собственного исследования.

(342) Другой интересный пассаж касается воздействия на занятия экономической историей древности со стороны новейшей политэкономии (с.35 слл). Автор определенно признает, что "политико-экономические трактаты Карла Маркса и его крупных последователей, а затем вообще пышный современный расцвет экономической литературы, научной и публицистической, различных школ и партий, играли тут выдающуюся роль". Вместе с тем он обращает внимание на "замечающееся теперь крайнее увлечение историко-экономическими разысканиями или этюдами". Он подчеркивает односторонность гипотезы "экономического монизма" и в этой связи подвергает резкой критике недавно появившуюся книгу Н.Бельтова (Г.В.Плеханова) "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю" (СПб., 1895). Он упрекает ее автора в недостаточном знании и произвольной трактовке историософских вопросов, а также в "грубых приемах полемики с противниками" (что, как мы теперь хорошо знаем, было характерной чертой марксистской публицистики), которые "вызывают протест в каждом писателе, дорожащем хорошими литературными нравами".

Гревс предвидит неизбежный крах материалистического монизма при столкновении его с подлинной исторической наукой: "Вряд ли может такая односторонняя доктрина устоять против глубокого и беспристрастного исследования прошлого". Признавая склонность современного человека к идее монизма, историк не исключает возможности его торжества в будущем, но тогда скорее в виде идеалистического, а не нынешнего, материалистического монизма. "Но в настоящее время, - заключает он, - во всяком случае историк принужден так или иначе допускать множественность действующих в истории и создающих процесс ее основных факторов". Для нас все эти рассуждения крайне интересны как первый пример реакции историка-классика на распространяющуюся в ученом мире доктрину марксизма, причем поучительно именно критическое восприятие этого социолого-философского учения, учет как сильных его сторон, так - и еще больше - опасных крайностей.

Еще один важный пассаж касается развития самой науки древней истории (с.41 слл.). Автор указывает на отрицательные последствия укоренившегося в антиковедении, в особенности под немецким влиянием, монопольного положения классической филологии. При этом античная история оказывалась всего лишь вспомогательной дисциплиной, "учением о древностях" (Altertumswissenschaft), (343) призванным служить познанию и уразумению текстов древних авторов. Такая система препятствовала самостоятельному развитию истории и совершенно исключала возможность изучения явлений экономической жизни. Эти суждения Гревса - знамение времени. Они шли в русле все более крепнувшего среди специалистов-антиковедов как на Западе (пример - Эд. Мейер), так и в России (В.П.Бузескул) убеждения в необходимости комплексного изучения античности - и филологами, и историками. Это вело к самоопределению науки античной истории, которая могла занять теперь свое равноправное место: в изучении античности - наряду с классической филологией, а в более обширном комплексе всеобщей истории - наряду с историей средних веков и историей нового времени.

Завершалось введение несколькими общими методологическими положениями (с.51 слл.). Выразительно определяется не только предмет, но и задача предпринятого исследования: изучение римского землевладения важно "не только для познания истории римского мира, но и для уразумения связи между социальным строем древности и образованием государства и общества народов новой Европы", а более конкретно - для решения вопроса "об участии римских начал в эмбриогении средневекового строя". Поясняется конкретный метод исследования - посредством отдельных самостоятельных этюдов, сосредоточенных на толковании какого-либо важного источника или на изучении какой-либо значимой (в данном плане) личности. Таких этюдов намечается четыре: 1) воссоздание общей картины римского землевладения при утверждении Империи по произведениям Горация; 2) история состояния крупного собственника - Т.Помпония Аттика; 3) общий очерк образования больших поместий в республиканское время и их распространения ко времени утверждения Империи; 4) организация латифундии на примере хозяйства Плиния Младшего. Два первых, уже опубликованные в виде журнальных статей, отобраны для издаваемого первого тома, третий, часть которого также была опубликована, и четвертый должны войти в следующий том. Завершается введение еще одним важным указанием на общую историко-философскую установку автора: его намерением является изучение как избранного социально-экономического процесса, так и современного ему нравственного и умственного состояния людей, равно как и их взаимодействия, - иными словами, обеспечение в историческом исследовании (344) единства социологического и антропологического подходов.

Основное содержание диссертации, состоящее из двух названных выше очерков о римском землевладении по Горацию и о состоянии Аттика, отличается полнотой привлечения и доскональностью анализа относящихся к теме материалов. В первом очерке обрисована общая картина земельных отношений в Риме к началу Империи. Автор приходит к выводу, что заглавной чертой здесь было торжество земельного магнатства, а оборотной стороной - упадок некогда многочисленного и сильного крестьянства. Что же касается того типа средних землевладельцев, который представлен самим Горацием, то слой этот был социально незначимым, поскольку составляющие его владетели, как правило, являлись клиентами все тех же влиятельных магнатов ( так, Гораций был клиентом Мецената). Во втором очерке на примере Т.Помпония Аттика показана трансформация земельной аристократии в Риме, а именно - как на фоне разложения и гибели значительной части старой республиканской знати явилась к жизни новая ее поросль, более гибкая, сумевшая приспособиться и поладить с новым монархическим режимом, а позднее и подчинить его себе.

Завершается работа обширным теоретическим заключением. Здесь разъясняется своеобразие избранного автором научного метода, сутью которого является сочетание частных историко-филологических экскурсов, или, как он их теперь называет, индивидуальных этюдов, с общей социологической теорией, каковой для него служит концепция экономического развития Европы, предложенная немецкими политэкономами И.-К.Родбертусом и К.Бюхером. В особенности К.Бюхер попытался представить весь ход экономического развития, в зависимости от уровня товарно-денежных отношений, как последовательную смену трех главных типов хозяйства. Первый тип представлен домашним, или ойкосным (от греческого oi\ko" - "дом"), хозяйством, по сути дела замкнутым на себя и не нуждающимся в обмене. Этот тип господствовал в древности и в раннем средневековье (примерно до конца І тыс. н.э.). Второй тип - городское хозяйство, для которого характерен прямой обмен между производителями и потребителями, в особенности же - обмен между городом и примыкающей к нему сельской округой. Этот тип господствовал в пору развитого средневековья и до начала нового времени (примерно ХІ-ХV вв.). Третий тип - народное (345) хозяйство, когда развивается производство товаров для рынка, а самый рынок охватывает области новых больших государств и даже выходит за их пределы. Этот тип развивается с образованием обширных национальных государств, т.е. примерно с ХVІ-ХVІІ вв.

Гревс принимает эту схему, и его не смущает видимое стремительное развитие товарно-денежных отношений в античном мире. По его мнению, первоначальные успехи товарных (он говорит - "капиталистических", что в данном случае одно и то же) форм хозяйства в Риме носили поверхностный характер и длились относительно недолго. Торговля в древнем мире не отличалась размахом, там не сложилось самостоятельных значимых классов торговцев и ремесленников, а широкое использование труда рабов, особенно в крупных поместьях, оставалось преградой для развития товарного ремесленного и фермерского хозяйства. Напротив, при всех метаморфозах, которым оказалось подвержено крупное землевладение (в частности, в связи со сменою социального типа его носителей при переходе от Республики к Империи), оно до конца античности оставалось первенствующим, а вместе с ним таким оставался и тот тип хозяйства, который оно представляло, именно - замкнутое ойкосное хозяйство. Пережив социальную смуту на грани старой и новой эры, вновь окрепнув и подчинив своему влиянию императорскую власть, земельное магнатство добилось большего: своим самодовлеющим способом хозяйствования оно разрушило постепенно связи, соединявшие воедино античный мир, и после падения Империи стало абсолютно господствующим слоем - феодальной знатью средневековья.

Мы так подробно остановились на обзоре труда И.М.Гревса, потому что он и в самом деле, по нашему мнению, представляет замечательное явление в истории русской науки всеобщей истории. Нам импонирует и самый метод индивидуальных этюдов, положенный в основу исследования, и фактическое богатство и скрупулезное изучение привлеченных материалов, и, наконец, проявленный автором интерес к новейшим социологическим теориям и попытка с их помощью дать общее истолкование социально-экономического развития позднеантичного, римского мира. Последнее - отрадное явление, свидетельствующее о том, что после длительного периода чисто источниковедческих и фактологических исследований русское антиковедение вновь обратилось к общему осмыслению исторического процесса.

(346) Сказанное отнюдь не означает, что все одинаково устраивает нас в труде И.М.Гревса. Небезупречен стиль изложения: построение разделов - несколько рыхлое, фразы страдают многословием, встречаются неуместные в трудах такого рода лирические излияния (ср. конец предисловия, со стр.ХХI, и окончание заключения, с.618-620). Но главное - достаточно спорны центральные теоретические положения. Заимствованные у Фюстель де Куланжа убеждение в эволюционности перехода от античности к средневековью и выведение истоков средневекового феодализма из недр Римской империи наталкиваются на очевидный разрыв в исторической жизни Европы в связи с великим переселением народов и варварским завоеванием, разрушившим до известной степени не только традиции античной городской жизни, но, что бы там ни говорили куланжисты, и укоренившуюся систему аграрных отношений. Достаточно напомнить в этой связи о смене этно-социального типа знати (к примеру, в Галлии - явление новой, франкской знати), о новой, в принципе, иерархии социальных отношений, о традициях общинного быта у массы варваров, расселившихся на землях рухнувшей Империи.

Еще больше сомнений вызывает принятие Гревсом схемы экономического развития, предложенной К.Бюхером, и соответственное истолкование экономического строя античности и, в частности, Римской империи как, по сути дела, замкнутого ойкосного хозяйства. "Между тем, - замечает в этой связи совершенно справедливо В.П.Бузескул, - теория Бюхера, включающего всю древность в период замкнутого, домашнего, "ойкосного" хозяйства, вызывает сильные возражения: она слишком прямолинейна; не считается с фактами, которые ей противоречат".⁶ Симпатии Гревса к теории Бюхера, возможно, имплицитно восходят к усвоенному от того же Фюстель де Куланжа представлению об античности как цивилизации sui generis, радикально отличавшейся от общества новой Европы. Но здесь, на наш взгляд, более прав Эд. Мейер, который подчеркивал существенное сходство античного и новоевропейского циклов развития по многим параметрам - и в духовной культуре, и в трактовке правовых норм, и, наконец, в развитии товарно-денежных отношений. Спор между сторонниками Бюхера и теми, кто пошел за Эд. Мейером, продолжается и по сию пору. Здесь, конечно, не место входить в его историю и детали, но наше предпочтение (347) мы скрывать не будем: оно всецело на стороне противников Бюхера - Эд. Мейера и его последователя в России М.И.Ростовцева.⁷

Как бы то ни было, диссертация И.М.Гревса стала замечательным явлением в научной жизни Петербурга и России. Она по достоинству, высоко (хотя и не без некоторых естественных в таких случаях оговорок) была оценена его официальными оппонентами Ф.Ф.Соколовым и Ф.Ф.Зелинским, чье авторитетное мнение подвело черту под публичным обсуждением нового труда.⁸

Успешная защита диссертации открыла Гревсу путь к профессуре: в университете, где он еще раньше занял место умершего В.Г.Васильевского (1899 г.), он был избран профессором по кафедре истории средних веков (1903 г.). Параллельно продолжалась его деятельность и на Высших женских курсах, где он также был профессором и даже - в течение многих лет - деканом историко-филологического факультета.

Казалось, ученая карьера И.М.Гревса вполне определилась, однако очень скоро произошел досадный творческий срыв. В 1902 г. в журнале "Klio" немецкий исследователь Отто Гиршфельд опубликовал статью об императорском землевладении в Риме,⁹ в которой в какой-то степени предвосхитил содержание задуманного Гревсом второго тома "Очерков из истории римского землевладения". Огорчение Гревса было столь велико, что он отказался от мысли продолжать далее свое исследование.¹⁰ Порвав с античностью, он обратился к средневековью, сначала раннему, затем классическому, занимался различными темами - феодализмом во Франции, итальянскими городскими коммунами, культурой предренессанса (Данте), но нигде уже не добивался (348) таких существенных результатов, как это было в области аграрной истории Рима.

Неудовлетворенность собственной научной работой толкала Гревса к погружению в педагогическую деятельность, к которой, впрочем, он всегда испытывал большое влечение. В университете он много занимался организацией специального медиевистического кабинета, приспособленного для самостоятельной научной работы студентов; с большой тщательностью разрабатывал и вел как в университете, так и на Бестужевских курсах специальные исторические семинары (или, как тогда говорили, семинарии); наконец, разрабатывал маршруты и проводил для своих учеников исторические экскурсии по городам Италии с тем, чтобы воочию познакомить их с памятниками западного средневековья. После Октябрьской революции, когда путешествия на Запад стали невозможны, он увлекся отечественным краеведением и специально - петербургским, став здесь основоположником оригинальной историко-культурной экскурсионной школы.

Все эти занятия, ценные сами по себе, отвлекали Гревса от большой научно-исследовательской работы. От антиковедения он, во всяком случае, надолго отошел, и только в конце жизни вновь пробудился в нем интерес к сюжетам, которые так захватывали его в молодые годы. В 1936 г. он получил предложение от Института истории АН СССР подготовить переиздание своих "Очерков из истории римского землевладения". С охотою вернулся он к теме своего большого диссертационного исследования и занялся его переработкой и расширением. Как когда-то и было задумано, труд должен был состоять из двух томов. "В первый том, - свидетельствует Б.С.Каганович, - кроме переработанных и сокращенных очерков о Горации, Аттике и Петронии вошли новые статьи "Марк Порций Катон Старший и начала крупной земельной собственности в римской Италии" и "Сенека-философ и судьба его земельного состояния". Второй том был был весь написан заново и включал работы "Плиний Младший как землевладелец и как общественный тип", "Развитие императорского землевладения в римском мире и его социально-политическая роль" и "Римская Галлия в IV и V вв. (судьбы аграрного и социального строя на Западе и распадение Римской империи)". Последние два очерка также не отступают от типа "экономических биографий"; первый из них содержит историю состояния Августа и его семьи, второй трактует о галльских (349) магнатах-литераторах Авзонии, Паулине Ноланском и Аполлинарии Сидонии".¹¹ Е.Ч.Скржинская и Б.С.Каганович свидетельствуют, что Гревс практически довел свой труд до конца,¹² однако опубликованным оказался лишь небольшой этюд из истории императорского землевладения времени раннего Принципата (часть второго очерка из состава 2-го тома).¹³

Посмертно была издана другая книга Гревса - прекрасно написанная научно-популярная монография о Таците.¹⁴ Гревс испытывал давнишний интерес и симпатию к творчеству великого римского историка.¹⁵ В своей книге он представил жизнь и литературную деятельность Тацита на широком историческом и культурном фоне, а в конце дал взвешенную оценку его трудам, свободную от крайностей как модной в новое время критики, обвиняющей римского историка в непонимании исторического процесса и положительного значения Империи, так и обветшалой прямолинейной апологии. Еще один персонаж римской истории, чрезвычайно привлекавший Гревса, - Августин. Жизнь и деятельность этого великого христианского философа, возросшего на античной почве, но возвещавшего истины нового времени, были темой исторического семинара, который Гревс вел на протяжении ряда лета (1912-1915 гг.). Свидетельством этого интереса к Августину осталась большая энциклопедическая статья, которая и по объему, и по содержанию, и по тональности далеко выходит за рамки своего жанра.¹⁶

В высшей степени яркой и примечательной оказалась судьба другого родоначальника социально-экономического направления в русском антиковедении Михаила Ивановича Ростовцева (1870-1952 гг.). В ней, как в капле воды, отразился бурный процесс духовных исканий, общественных и политических перемен, который так характерен для истории России конца прошлого и особенно всего (350) нынешнего столетия. Мало того, общий процесс радикальных перемен не просто отразился на внешних обстоятельствах жизни ученого, но еще и произвел во внутреннем его мире, в его научном творчестве такую существенную и, как оказалось, плодотворную трансформацию, что это стало основанием нового научного подъема, невероятной по масштабам духовной реализации, преобразовавшей, в свою очередь, и личную судьбу Ростовцева и, благодаря его трудам, лик современной науки об античности.

Но чтобы по достоинству оценить феномен Ростовцева, нужно, конечно, подробнее ознакомиться с его жизнью и деятельностью. До недавнего времени это была непростая задача. Подробной своей автобиографии или каких-либо мемуаров М.И.Ростовцев, насколько мы знаем, не оставил. Известным восполнением недостающих первоисточников могло бы быть своеобразное духовное завещание, с обзором собственной научной деятельности, которое Ростовцев составил в 1941 г. и передал своему американскому ученику С.Б.Уэллсу, но оно нам недоступно. Дореволюционная русская историография успела откликнуться на ученую деятельность Ростовцева лишь несколькими рецензиями на отдельные его труды да весьма краткими и к тому же немногочисленными общими обзорами.¹⁷ В советское время имя Ростовцева как "белоэмигранта" оказалось фактически под запретом. За весьма сжатым обзором его научных заслуг в труде В.П.Бузескула, по существу примыкающем еще к дореволюционной историографической традиции,¹⁸ последовала длительная полоса молчания, прерываемая лишь изредка критическими выходками самого резкого свойства. И только в 1969 г., с публикацией небольшой заметки В.И.Кузищина, обозначился поворот к более взвешенной позитивной оценке творчества великого ученого.¹⁹ Этот поворот нашел свое отражение и в вышедшем под редакцией того же В.И.Кузищина коллективном пособии "Историография античной истории", где, впрочем, замечания о Ростовцеве носят по необходимости весьма сжатый характер.²⁰

(351) Иначе обстояло дело с зарубежной литературой, где имя Ростовцева рано стало известно и где своевременно было оценено значение его научных свершений. Это и достаточно информативная статья русского историка-эмигранта Г.В.Вернадского, опубликованная еще при жизни Ростовцева и недавно переизданная Х.Хайненом в переводе на немецкий язык,²¹ и целая серия некрологов и воспоминаний, среди которых выделяются своею обстоятельностью и глубиною оценок статьи упомянутого уже С.Б.Уэллса и А.Момильяно.²² Своеобразным синтезом зарубежных публикаций о Ростовцеве являются обширные обзоры его жизни и научной деятельности, составленные французским историком Ж.Андро и приложенные, вместе со списками трудов Ростовцева, к недавно вышедшим французским изданиям его капитальных трудов "Социально-экономическая история Римской империи" и "Социально-экономическая история эллинистического мира".²³

Но вот, наконец, тронулся лед и в самой России. В 1989 г. Ленинградским отделением Института археологии АН СССР была проведена конференция, посвященная памяти М.И.Ростовцева,²⁴ и с (352) того же года в "Вестнике древней истории" началась публикация сначала обнаруженных в ЦГИАЛ В.Ю.Зуевым рукописных заготовок Ростовцева ко второму тому его труда "Скифия и Боспор", а затем и целой серии материалов о самом ученом. Кульминацией этого процесса стало роскошное издание, осуществленное под руководством академика Г.М.Бонгард-Левина и озаглавленное "Скифский роман".²⁵ Здесь даны обзоры архивного наследия Ростовцева, в специальных статьях прослеживаются этапы его жизненного пути и его отношения с выдающимися деятелями науки и культуры, публикуются подборки писем Ростовцева к разным лицам и конспекты отдельных его публичных лекций. Это издание, в подготовку которого, помимо самого Бонгард-Левина, огромный вклад внесли молодые петербургские ученые В.Ю.Зуев и И.В.Тункина, является богатейшим, поистине неисчерпаемым источником сведений о крупнейшем русском антиковеде ХХ в.²⁶

Опираясь на имеющиеся теперь в нашем распоряжении материалы, можно дать достаточно полную характеристику ученой деятельности М.И.Ростовцева. Однако прежде необходимо познакомиться с его биографией, поскольку в обстоятельствах его жизни, в его происхождении, воспитании, усвоенных общих воззрениях и научных традициях, в его общественных и личных связях, наконец, в испытаниях, выпавших на долю его страны, людей его круга и его самого, - во всем этом, что составляет личную судьбу человека, мы найдем разъяснения особенностям научного творчества Ростовцева. Здесь кроется разгадка направленности его ученых разысканий, концептуального содержания его работ, наконец, даже формы их литературного воплощения. При этом еще раз подчеркнем, что жизнь Ростовцева, замечательная сама по себе, интересна еще и как своеобразное зеркало, в котором отразилась судьба целой социальной группы - русской буржуазно-дворянской интеллигенции на исходе ХІХ и в начале ХХ столетия.

Михаил Иванович Ростовцев родился 29 октября (10 ноября нового стиля) 1870 г. в Житомире в семье учителя местной гимназии. (353) Его прадед Павел Ростовцев был купцом, выходцем из Ростова Великого (откуда и прозвище), и принадлежал к низшему городскому сословию мещан. Но уже его дед Яков Павлович Ростовцев сумел получить университетское образование, стал учителем, а затем и директором гимназии и дослужился до чина тайного советника, получив благодаря этому права потомственного дворянства. А отец будущего ученого Иван Яковлевич Ростовцев был уже потомственным интеллигентом и дворянином и сделал большую карьеру, дослужившись до должности попечителя учебного округа (в Оренбурге) и чина действительного тайного советника.

По своему происхождению будущий историк принадлежал, таким образом, к буржуазно-дворянской служилой интеллигенции, а через нее был, что называется, кровно связан с той социальной группой - верхушкой городской буржуазии, интерес и симпатии к которой определили позднее социальную направленность всего его научного творчества. Современный исследователь "русской подосновы" Ростовцева Маринус Вес отлично показал, как сквозь картину жизни Римской империи у Ростовцева отчетливо проступает та русская среда, к которой он сам принадлежал, и как в жизненных установках дорогой его сердцу римской городской буржуазии сквозит тот набор ценностей, которые он сам исповедовал.

"В своей "Социально-экономической истории Римской империи, - замечает Вес, - Михаил Ростовцев описывает падение Римской республики и основание принципата Августа и его преемников как процесс, посредством которого нация фермеров, руководимая полуфеодальными лендлордами, стала трансформироваться в в капиталистическое и все более урбанизированное государство. Городская буржуазия играла все более важную роль, между тем как старая знать постепенно, но неуклонно отодвигалась в сторону. Политика, однако, до поры до времени была оставлена в распоряжении знати. Для того, чтобы смягчить какие-либо возможные потрясения во время этого процесса, было необходимо иметь сильную и хорошо организованную центральную власть. Ростовцев постоянно подчеркивает ту мысль, что императоры, как правило, поддерживались городской буржуазией в провинции. Эта последняя была главной силой в империи во времена Флавиев и Антонинов, или, как называет этот режим Ростовцев, "просвещенной монархии". Принципат II века в особенности является в его глазах триумфом "образованных классов". Ключевые слова в его описании - "дисциплина", (354) "долг", "служба государству" и "повиновение". Все эти понятия были исполнены для Ростовцева вполне определенного внутреннего смысла. Все это, возможно, более говорит о самом Ростовцеве, его семье и среде русской "буржуазии" ХIХ в. вообще, чем о городской элите Римской империи. Согласно Ростовцеву не столько рождение и состояние, сколько личные качества, умение и интеллектуальные способности были необходимы для назначения на административную должность в Риме II века".²⁷

Социальной и политической ориентации того класса, к которому принадлежал Ростовцев, соответствовали и те интеллектуальные интересы и, в частности, то предпочтение классическому образованию, которые были характерны для официальных верхов и связанной с ними части русской дореволюционной интеллигенции. Как и его дед и отец, Ростовцев обучался в классической гимназии сначала в Житомире, а потом в Киеве. Более того, у него рано пробудился особенный, специальный интерес к классической древности, свидетельством чего стало написанное еще в гимназические годы сочинение "Администрация римских провинций во времена Цицерона", в котором уже обнаружилось характерное для Ростовцева направление научной мысли.²⁸ Не удивительно, что по окончании гимназии он поступил на историко-филологический факультет Киевского университета, где стал специализироватьс