Скачать

Сознательное отношение к бессознательному

Медведева И. Я., Шишова Т. Л.

Надо сказать, что таких поведенческих стереотипов, как иерархический стереотип "взрослый – ребенок", т. е. давным-давно устоявшихся моделей отношений, довольно много. И время от времени в разные эпохи возникало и возникает желание какой-то из этих стереотипов сломать. Находились даже умные головы, которые считали, что сломать надо все!

А потом наступали другие времена, "реакционные", когда эти самые стереотипы каким-то магическим образом вновь занимали свое прежнее место.

Вспомним притчу о блудном сыне. Как всякая настоящая притча, она многомерна. Это и история целых народов, прошедших путь от рабства через бунт к добровольному следованию государственному закону, и путь отдельного человека, который сначала вынуждено зависит от родителей, потом – иногда очень бурно! – переживает подростковый протест, но, в конце концов, взрослеет и приходит к осознанному почитанию родительского авторитета. Блудный сын - это и распутник-гуляка, который после всех своих бесчинств и безумств греет кости у семейного очага, став ревнивым мужем и строгим отцом. Это и эмигрант, который с проклятиями покидает родину, а в конце жизни мечтает хоть одним глазком на нее взглянуть. И, конечно же, это богоборчество, с его дерзкой, но напрасной попыткой создать мир без Отца и с трагическим крахом этой инфантильной затеи в финале...

Нам же интересно поговорить о стереотипе, о традиции, о традиционной нравственности в связи с психикой ребенка.

Грандиозные открытия в этой области были сделаны известным психологом, психиатром и философом Карлом Густавом Юнгом. Он первый сказал о том, что психика отдельного человека на разных возрастных этапах повторяет путь развития всего человечества. Юнг утверждал, что в недрах человеческой души живет память об истории всего человеческого рода, что кроме личных свойств, унаследованных от родителей, живут в человеке и свойства его далеких предков. А потому поведение может быть обусловлено, помимо всего прочего, памятью предков – тем, что Юнг называл коллективным бессознательным. У каждого Ньютона бывает свое яблоко, которое как нельзя более, кстати, падает ему на голову. Будучи еще студентом, Юнг обратил внимание на свою дальнюю родственницу. Было это в начале века, в разгар моды на спиритические сеансы и медиумов (посредников в общении людей с духами).

Родственница Юнга, полуграмотная провинциальная девушка, как раз и была таким медиумом. Удивительное дело: стоило ей впасть в состояние транса – и она переходила на литературный немецкий язык, которым в обычной жизни, естественно, не владела.

"Ну ладно, – рассуждал Юнг. – Такой феномен еще можно объяснить. Это выходит не за пределы ее личности, а лишь за пределы ее сознания. Она вполне могла слышать когда-либо литературную речь, и это отложилось в ее подсознании. Но где и когда она могла услышать о сложнейшей космологической системе, созданной философами-гностиками во II веке н. э.?!" Эта система была изложена, причем самым детальным образом, одним из духов, с которым общалась родственница Юнга.

Юнг принялся исследовать мир снов, своих и чужих. Огромное внимание он уделял снам пациентов. И обнаружил, что человеческие сны буквально переполнены древнейшими символами. Эти символы присутствуют в сновидениях самых разных людей, независимо от возраста, расы и социального положения. Получалось, что когда человек бодрствует, память предков спит, а когда он засыпает, она пробуждается и властно напоминает о себе.

Впрочем, память предков мы можем ощутить в себе не только, когда спим. Но если во сне коллективное бессознательное выражено в конкретных зрительных образах, то наяву это бывают смутные ощущения, настолько смутные, что их невозможно описать словами.

Человек, впервые севший на лошадь, будто узнает в себе что-то. Это "что-то" сообщает ему беспричинную радость и беспричинную отвагу. Казалось бы, чему уж так радоваться? А отвага у неумелого седока просто абсурдна. Ведь лошадь может сбросить на полном скаку – и костей не соберешь!

Но дело, наверное, в том, что в этот момент происходит встреча. Встреча древнейшего спутника человека с древнейшим человеком, который живет в нас. Быть может – на самом дне нашей души. В нас пробуждается, по определению Юнга, архетип ("архе"– первоначало).

Почему у потомственного интеллигента, городского жителя в четвертом поколении, пришедшего на фольклорный концерт, при первых же звуках казацкой песни может возникнуть чувство, будто ему все это знакомо и было знакомо всегда? Это в нем, как сказал нам один из таких интеллигентов, запели хором все его прадедушки-казаки.

А вот что писал Януш Корчак, великий польский педагог, легендарный директор Дома Сирот: "...бывают дети, которые старше своих десяти лет... в крови их мозговых извилин скопилась мука многих страдальческих столетий. При малейшем раздражении имеющиеся в потенции боль, скорбь, гнев, бунт прорываются наружу, оставляя впечатление несоответствия бурной реакции незначительному раздражению.

Не ребенок плачет – плачут столетия, причитают горе да печаль: не потому, что он постоял в углу, а потому что их угнетали, гнали, притесняли, отлучали".

А помните хрестоматийную сцену из "Войны и мира", где Наташа Ростова в гостях у дядюшки пускается в пляс?

"Где, как, когда всосала в себя... графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы...?" – восхищенно вопрошает Толстой. И добавляет: "Но дух и приемы были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские..."

Откуда? Исследования Юнга помогают нам ответить на этот вопрос: звуки народной песни в артистически вдохновенном исполнении дядюшки (тоже, между прочим, не крестьянина, а дворянина) пробудили в Наташе архетипическую память, память предков.

Юнг, правда, считал, что общеродовая психика, как и психика индивидуальная, передается генетически, наследуется. Мы думаем, что это не совсем так. Очень многое, как нам кажется, в том числе и неосознанное пристрастие к чему-то и отталкивание от чего-то, зависит от культуры, в которой живет человек. Причем, говоря "культура", мы в данном случае подразумеваем общую атмосферу, или, иначе говоря, культурный воздух.

Мир, в котором мы живем, полон трудноуловимых "напоминаний". Старинные песни – это, конечно, сильный удар по родовой памяти. Но есть множество других напоминаний, не таких сильных и конкретных, но зато постоянных. Они-то и воспитывают душу, насыщают ее животворными импульсами. Это камни, топтаные миллионами ног, это дома, деревья, запахи, это жесты и выражения лиц...

А еще культурная атмосфера складывается из великого множества общенациональных привычек, обрядов, Казалось бы, какая разница, как поздороваться, какой вопрос задать при встрече? Называть старшего на "вы" или на "ты"? Подумаешь, пустая условность! Но в том-то и дело, что условность никогда не бывает пустой. Она всегда наполнена содержанием. Тем или другим. Скажем, нашим школьникам даже в голову не придет "тыкать" учителю. А вот американскому мальчику, который уже целый год прожил в России и прекрасно знает, что значит "вы" и что значит "ты", все равно непонятно, зачем обращаться к взрослому на "вы". Условность? Мелочь? На первый взгляд, да. Но за ней стоит целая система отношений.

Разве можно себе представить в нашей школе сцену, которую мы видели в одном американском фильме? Учительница приходит в класс. У нее только что трагически погиб отец (его зверски убили). Она ведет урок. Ребятишки лет семи-восьми доброжелательно ее слушают. Внезапно веснушчатая девочка поднимает руку, встает и спрашивает: "Правда, что твоего папу убили?" "Правда", – с невозмутимой улыбкой отвечает учительница.

Довольная ответом девочка садится, а учительница продолжает объяснение учебного материала. Через пару минут малышка опять тянет руку:"Послушай, а как именно его убили: из ружья или из пистолета?" "Его зарезали ножом," – стоически спокойно удовлетворяет детское любопытство учительница...

Условности создают условия. В данном случае, условия обучения, которое у нас немыслимо без иерархии "учитель – ученик". (Недаром педагоги не любят сами натаскивать своих детей, а предпочитают нанимать репетиторов.)

А вот еще пример. И для большей последовательности – в том же "американо-русском" ключе.

Что говорит девочка, оказавшись у постели матери, только что перенесшей тяжелую операцию? "Как ты себя чувствуешь, мамочка? Тебе очень больно?" Это у нас.

А в Америке вполне любящая дочь (если не верите, посмотрите американские фильмы!) спросит: "Ну, как, мам? С тобой все в порядке?" И тут же начинает говорить о совершенно посторонних вещах.

Ну, а это уже не из фильма. У нашей знакомой русской женщины, волею судеб оказавшейся в Америке, скоропостижно умер муж. На следующий день после похорон она вышла на работу. И сослуживцы, осведомленные о ее трагедии, участливо поинтересовались: "Ольга, у тебя все о'кей?"

А теперь мы поинтересуемся: вам захотелось бы в ответ на такое участие поделиться своим горем, как принято у нас? (Заметим в скобках, что у американцев и не принято жаловаться, и вообще изливать душу. Не только сослуживцам – даже близким друзьям.)

Случайно ли то, что в одной стране, у одного народа одни культурные устои, а в другой стране, у другого народа – иные? Конечно же, нет. За множеством условностей проглядывает определенный национально-культурный архетип – та первооснова, те фундаментальные черты, которые роднят самых разных людей, живущих в одной стране и говорящих на одном языке.

Спрашивается, зачем мы завели об этом речь? Зачем влезли в такие дебри? При чем тут дети и их воспитание?

А вот при чем: по мнению того же Юнга, если не принимать во внимание опыт архетипов, если пренебрегать традициями, то "архетипические образы могут вторгнуться в сознание в самых примитивных формах и в результате привести к тяжелейшей патологии личности". Такое вторжение коллективного бессознательного, как считал Юнг, ведет к индивидуальным и коллективным психозам, ибо "душа народа есть лишь несколько более сложная структура, чем душа индивида".

Сегодня этот разговор актуален для каждого из нас, ведь наступило такое время, когда под лозунгом экономических и политических перемен в России происходит нечто гораздо более серьезное: попытка разрушить национально-культурный архетип (хочется верить – по недомыслию).

В следующих главах мы остановимся на конкретных архетипических особенностях, которые, как нам кажется, сейчас в наибольшей опасности.

А здесь мы бы хотели сказать: такое в истории уже было (чего в ней только не было!). Вспомним хотя бы Петра с его стремлением завести жизнь в России на голландско-немецкий манер. Или первую половину XIX века, когда образованная часть русского общества фактически отказалась от своего родного языка и говорила исключительно по-французски.

Но постепенно многое из того, что казалось диким, немыслимым и вызывало, по словам Пушкина, "мятежи и казни", – либо бесследно исчезало, либо трансформировалось и, уже не противореча архетипу, становилось неотъемлемой частью русской культуры. Таким примерам, как американский картофель, ставший национальным русским блюдом,– несть числа.

И это вселяет оптимизм. Душа народа при всей своей нематериальности очень прочна и устойчива, гораздо прочнее или устойчивее того или другого государственного строя.

Но никто не считал и теперь никогда не сосчитает, сколько отдельных душ было покалечено в ту же петровскую эпоху. А сегодня – разве не видно даже невооруженным глазом, у скольких людей "едет крыша", как обострились психические болезни?

У детей же гораздо более хрупкая, более неустойчивая, более уязвимая психика, чем у взрослых. И как ни утешительно звучит поговорка "перемелется – мука будет", всегда про себя думаешь: "Оно, конечно, перемелется, только бы ребенка моего пощадили мельничные жернова истории..."

Не будем себя обманывать: нормальное, т. е. традиционное воспитание дети могут получить сегодня только в семье. И на патетический вопрос: "Если не я, то кто же?" – родители должны ответить себе со спокойной трезвостью: "Никто".

И постараться сделать все, что в их силах.