Скачать

Поэтика жанра антиутопии в творчестве Кира Булычева ("Любимец", "Перпендикулярный мир")

Изучение творчества Кира Булычёва (1934-2003) в современном литературоведении является достаточно актуальным.

Творчество Кира Булычёва привлекательно не только детскому, но и взрослому поколению. Фантаст умеет создать произведение, где соединены увлекательность, научность, фантастичность и развлекательность. Это подчинено авторскому желанию создать оригинальное произведение. Его яркие, смелые и непосредственные герои, такие, как Алиса Селезнёва, Кора Орват и Андрей Брюс, запомнились и полюбились многими читателями.

Интересен тот факт, что под псевдонимом Кир Булычёв скрывается видный ученый, востоковед, доктор исторических наук, лауреат Государственной премии СССР, член Географического общества СССР Игорь Всеволодович Можейко. В советское время подобная ситуация – учёный пишет фантастику – была воспринята неоднозначно: интеллигенция возмущалась, читатели были удивлены разносторонностью писателя.

Вот что говорит об этом сам писатель: «Как я совмещаю работу в институте и литературу? Они друг дружке периодически мешают, но не враждуют. Я обе работы люблю. Может, потому, что они очень разные» (Булычев 1988: 43).

И: «В литературе через фантастические коллизии я стараюсь рассказать о наших сегодняшних проблемах, а в истории я стараюсь понять, какие же проблемы были у людей, живших в давние времена» (Ратман 1998: 11).

Кир Булычёв создаёт свои произведения в жанре научной фантастики. В них заметен интерес к будущему, и рисует он будущее, исходя из настоящего, соединяя фантастику с наукой и социологией. В изображении будущего он обращается и к утопической поэтике, и к антиутопической.

В настоящее время ученых интересует жанр антиутопии в литературе XIX-XX вв. Указанный период памятен многими трагедиями: войны, революции, теракты, экологические катастрофы. Обойти стороной трагические моменты жизни человечества литература, в том числе и фантастическая, не могла. Стремительное развитие науки имеет свои негативные последствия.

Внимание привлекают имена Ф.М.Достоевского, Е.И.Замятина, О.Хаксли, Р.Бредбери, но в этот ряд не попадает Кир Булычёв. В романе «Любимец» (1993) и повести «Перпендикулярный мир» (1989) создан мир, построенный на принципах антиутопии. И роман, и повесть после публикации остались незамеченными критиками и литературоведами.

Предлагаемая работа посвящена рассмотрению своеобразия антиутопии в творчестве Кира Булычёва.

Объект исследования – фантастические произведения Кира Булычёва: роман «Любимец» и повесть «Перпендикулярный мир».

Предмет исследования – поэтика антиутопии в фантастических произведений «Любимец» и «Перпендикулярный мир» (полемика с утопическими идеалами, пространственно-временная организация и т.д.).

Цель – исследовать типологические черты жанра антиутопии в творчестве Кира Булычёва.

Задачи:

1) обосновать правомерность отнесения антиутопии к фантастической литературе;

2) проследить полемику с утопическими идеалами в произведениях «Любимец» и «Перпендикулярный мир» К.Булычёва;

3) проанализировать псевдокарнавал как структурный стержень антиутопии в произведениях «Любимец» и «Перпендикулярный мир» К. Булычёва;

4) выявить пространственно-временную организацию в произведениях «Любимец» и «Перпендикулярный мир» К. Булычёва;

5) исследовать отношения социальной среды и личности как основу конфликта в романе «Любимец» и повести «Перпендикулярный мир»;

6) доказать, что роман «Любимец» и повесть «Перпендикулярный мир» являются антиутопиями.

В работе использованы следующие методы исследования: историко-литературный, культурологический и структурно-типологический.

Методологической основой нашего исследования явились работы Е.Шацкого, Ю.Кагарлицкого, В.Бугрова и Б.Ланина.

Мотив предостережения в фантастике рассматривает Ю.Кагарлицкий в книге «Что такое фантастика?» (1974). Помимо этого он говорит о неразрывной связи фантастики с реальностью, даёт подробный анализ взаимоотношений героев в антиутопии; акцентирует внимание на кастовость общества в антиутопиях, как характерной черте этого жанра.

В.Бугров в своей книге «1000 ликов мечты. О фантастике всерьёз и с улыбкой: Очерки и этюды» (1988) рассмотрел жанры и тематику фантастики, также охарактеризовал мотив предостережения.

Среди работ Б.Ланина можно выделить две – «Антиутопия в литературе русского зарубежья» и «Анатомия литературной антиутопии». В них он рассматривает структуру жанра.

В монографии «Утопия и традиция» (1990) Ежи Шацкого представлена типология утопии; рассмотрены основные аспекты критики жанра и, как следствие, путь утопии к антиутопии, затем к негативной утопии.

Фантастика Кира Булычёва мало изучена. А сам фантаст причисляется лишь к детским писателям, и говоря «Кир Булычёв», мы подразумеваем «Алиса Селезнёва», и наоборот. Роман «Любимец» и повесть «Перпендикулярный мир» единственные произведения Булычёва, где отчётливо видны черты антиутопической поэтики.

М.И.Мещерякова в книге «Русская фантастика 20 века в именах и лицах» в творчестве Булычёва выделяет следующие особенности: сказочная фантастика, обращение к фольклору (повести и рассказы о девочке из будущего — Алисе Селезневой); своеобразное «пересмешничество»; произведения-эксперименты («перефразы» известных повестей и романов – например, «Посёлок» - космическая робинзонада); стремление к циклизации своих произведений (например, Хронос (цикл романов под общим названием «Река Хронос»)) и т.д.

Л.В.Овчинников в своей работе «Русская литературная сказка 20в. (История, классификация, поэтика)» относит Кира Булычёва к писателям, берущего за основу сказочные элементы.

Однако работ, посвященных изучению антиутопической основы двух его произведений для юношества и взрослых – «Любимец» и «Перпендикулярный мир», нет.

Сам К.Булычёв не раз говорил о желании быть не только детским писателем: «Всякий раз, когда я им собирался предложить что-то другое, более серьезное, мне, подержав, возвращали со словами: «Знаете, детям десяти — пятнадцати лет надо ведь тоже что-то читать». И я тоже качал головой и говорил: «Да, надо...» И на этом все кончалось. А ведь я стараюсь писать не детскую фантастику и пишу я не только детскую фантастику» (Арбитман 1989: 8).

Этим обусловлена научная новизна данного исследования.

Практическая значимость заключается в том, что результаты данной работы могут быть использоваться при анализе антиутопических произведений на занятиях по литературе в старших классах, а также могут послужить основой для дальнейших исследований поэтики антиутопии в фантастической литературе.

Данная работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка, насчитывающего позиций.

Глава 1. Антиутопия как жанр фантастической литературы

Антиутопия – направление в литературе, в узком смысле описание тоталитарного государства, в широком смысле – любого общества, в котором возобладали негативные тенденции развития. Впервые слово «антиутопист» (англ. dystopian) как противоположность «утописта» (англ. utopian) употребил английский философ и экономист Джон Стюарт Милль в 1868 году. Сам же термин «антиутопия» (англ. dystopia) как название жанра ввели Гленн Негли и Макс Патрик в составленной ими антологии утопий «В поисках утопии» (The Quest for Utopia, 1952).

В середине 1960-х термин «антиутопия» (anti-utopia) появляется в советской, а позднее и в англоязычной критике. Есть мнение, что англ. anti-utopia и англ. dystopia – синонимы. Существует также точка зрения (как в России, так и за рубежом), различающая антиутопию и дистопию. Согласно ей, в то время как дистопия – это «победа сил разума над силами добра», абсолютная антитеза утопии, антиутопия – это лишь отрицание принципа утопии, представляющее больше степеней свободы. Тем не менее, термин антиутопия распространён гораздо шире и обычно подразумевается в значении dystopia.

По мнению Цветана Тодорова во «Введении в фантастическую литературу», «разочарование в «литературной реальности», на переломе эпох породившее некогда «утопию сверхлитературы», в свою очередь, ведет теперь к «антиутопии текста» («дискурса», «письма» и т.д.)» (Дубин 2001: 43).

Антиутопия является логическим развитием утопии, формально может быть отнесена к этому направлению. Однако если классическая утопия концентрируется на демонстрации позитивных черт описанного в произведении общественного устройства, то антиутопия стремится выявить его негативные черты. Таким образом, отличие утопии от антиутопии лишь в точке зрения автора.

В современной художественной литературе вопрос о принадлежности утопии и антиутопии к жанрам фантастики является спорным.

В.Чаликова не считает утопию и антиутопию жанрами фантастики и относит их к жанрам художественной литературы. Исследователь даёт следующее толкование жанру утопии – «это жанр художественной литературы, близкий к научной фантастике, описывающий модель идеального, с точки зрения автора, общества. В отличие от антиутопии характеризуется верой автора в безупречность модели». (Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы 1991: 39)

Утопию и антиутопию как жанры фантастики выделяет М.И.Мещерякова в предисловии к справочнику «Русская фантастика 20 века в именах и лицах»: «Фантастика 50-60-х гг. была преимущественно утопической по своей направленности <…> В конце 60 – нач. 70-х гг. отчетливо обозначился кризис данного направления. Во многом это связано с тем, что утопические модели будущего создавались в 60-е гг. с активной ориентацией на достижения технического прогресса. <…> Появился ряд сущностных проблем и вопросов, которые ранее не могли стоять перед фантастикой (например, вопрос видового изменения человека, проблема существования человека как части целостной экологической системы Земли и т.д.). <…> Прогноз всё чаще стал сопровождаться предостережением. Возникла необходимость художественного поиска в области нового содержания, а главное – новых авторских подходов к оценке явлений действительности, реальной и условной». («Русская фантастика 20 века в именах и лицах» 1998: 8) Художественный поиск закончился появлением жанра антиутопии.

Вопрос о принадлежности утопии и антиутопии к жанрам фантастики также рассматривается в учебном пособии «Русская проза конца 20 века». В главе «Фантастическое направление и его своеобразие» уточняется, что фантастов интересуют не столько достижения цивилизации, сколько социальные и психологические последствия научно-технического прогресса. Отмечается, что «в отечественной фантастике подобные идеи реализовывались в форме утопии и – гораздо чаще – антиутопии (классическим произведением считается роман Е. Замятина «Мы»)». (Русская проза конца 20 века 2005: 99)

В Интернет-ресурсах популярны сайты, посвящённые фантастике. Часто посещаемые из них - www.fantasy.ru, Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки., жанры утопия и антиутопия также определяются как жанры фантастики.

Писатели-фантасты относят оба жанра к фантастической литературе. В статье «Оптимизм по Старджону» Б.Стругацкий рассуждает: «Иные жалуются на засилье антиутопий – в фантастике и публицистике – и делают на этом основании вывод о всеобщей депрессии. Это тоже, к счастью, не показатель. Антиутопия – это мир, в котором автору категорически не хотелось бы оказаться и жить. Иногда (редко) автору этот нежеланный мир представляется угрозой более или менее реальной». (Стругацкий 2001: 21)

Вот что говорит К.Булычёв: «Если реалистическая литература может позволить себе обращаться к извечным проблемам человеческих отношений, либо любовный треугольник, неразделенное чувство, встреча со смертью, одиночество также волнуют читателя сегодня, как и тысячу лет назад, то фантастика, если она намерена вызвать интерес, должна ограничить себя наиболее жгучими вопросами современности. К фантастике вообще обращаются, когда хотят найти ответы на самые актуальные вопросы. То же касается и каких-то общественных явлений» (Воронцовская 1991: 8).

А фантастика в жанре антиутопии как раз и показывает актуальные проблемы человечества.

В нашей работе пойдёт речь об антиутопии. Но по хронологии первоначально возникла утопия, а лишь затем, как противовес ей, – антиутопия. Поэтому, нам нужно рассмотреть утопию, затем разграничить её от антиутопии.

Слово «топия» (от греч. topos) означало место. Приставка «у» могла происходить либо от греч. «уи», либо от «ои». В первом случае это эвтопия, во втором - утопия (место, которого нет).

У истоков утопии стоит Платон, автор книг «Государство», «Законы», диалогов «Тимей», «Критий». (Кац 2004: 371) Иногда даже утверждают, что всю утопическую литературу можно рассматривать как гигантский комментарий к сочинению «Государство». (Мортон 1956: 5-7.) Но классическим произведением, оказавшим влияние на развитие жанра в 16–19 вв. и собственно давшим самый термин «утопия» была утопия Т.Мора (1516).

Станислав Лем называет утопию «изложением определенной теории бытия при помощи конкретных объектов». (Лем 1970: 290)

Создатели утопии стремятся изображать мир максимально завершенным и однозначным в своем совершенстве. Поэтому часто прибегают к «говорящим картинам», а не к отвлеченным рассуждениям. (Баткин 1976: 12–15)

Г.Морсон в статье «Границы жанра» считает, что «общее для всех утопистов отношение к действительности, выражающееся в резком противопоставлении действительности и идеала, оставляет немало места для различий, вытекающих из особенностей тех или иных человеческих идеалов, условий, в которых они формируются, а также роли, которую они играют в истории». (Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы 1991: 233–276)

Существует несколько классификаций утопии.

Мы же обратимся к классификации Е.Шацкого, которая представлена в его монографии «Утопия и традиции». Исследователь делит утопии на эскапистские и героические.

Эскапистские утопии – это «все те мечтания о лучшем мире, из которых не вытекает призыв к борьбе за этот мир». (Шацкий 1990: 53) Одним из классических примеров является Т. Мор. В рамках эскапистской утопии можно обнаружить три различных способа бегства от действительности.

1) утопия места – это повествование о странах, городах, в которых люди живут счастливо. Иногда это (например, в случае «Утопии» Т. Мора и «Икарии» Э.Кабе) чистый вымысел, т.к. этих стран нельзя найти ни на одной географической карте. Это общества, отгороженные от внешнего мира. К утопиям места относятся «Город солнца» Т. Кампанеллы (1602), «Описание Христианополитанской Республики» И.В. Андреа (1619), «Новая Атлантида» Ф. Бэкона (1627).

Е. Шацкий отмечает: «Утописты стремились не столько информировать своих читателей, сколько поучать их». (Шацкий 1990: 64) Они использовали усиленный спрос на экзотические новинки, чтобы пропагандировать новые идеи.

2) утопии времени (ухронии) рисуют счастливое «когда-то» или «когда-нибудь». Например, библейский рай, «Золотой век» античных авторов, или произведения с выбранными датами, наподобие «2440» Мерсье или «2000» Беллами, в которых появляется идеал общества. Своеобразен хронотоп данного вида утопии, там прошлое и будущее никак не связано с настоящим, а лишь противостоит ему. Утопию из пространственного измерения перемещается во временное. На смену прежнему «где-то» приходит «когда-нибудь». Существенное значение имеет и то, что человечество постепенно вступает в эпоху веры в прогресс. Эпоха такой веры и порождает утопии типа «Год 2440» Мерсье, где мечта о лучшем мире становится мечтой о будущем мире.

3) утопии вневременного порядка – такое понятие возникло вследствие того, что свой идеал утописты помещают вне сферы земного существования человека, хотя бы предполагаемого. Авторы просто переносят свой образец куда-то вне времени и пространства и связывают его с вечными ценностями, наподобие Бога, Природы, Разума и т.д. В утопиях вневременного порядка концепции излагались без посредничества «говорящих картин», но с тем же намерением противопоставить господствующим отношениям иные отношения и предложить им в противовес некий комплекс желательных общественных ценностей.

Воплощение этих ценностей существует вне времени и пространства. Е. Шацкий считает, что «мир этих утопий построен без опоры на реальность». (Шацкий 1990: 98) И таким воплощением общественного идеала становится Божество.

Героические утопии – это «любые утопии, содержащие какие-либо программы и призывы к действию». (Шацкий Е. 1990: 56) Героические утопии в свою очередь делятся на утопии ордена и утопии политики.

1) в основе утопии ордена лежит «деятельность, имеющая целью создание неких островов добра внутри плохого общества. В них идет утверждение идеала, противопоставление его реально существующему плохому обществу». (Шацкий 1990: 57)

2) в основе утопии политики лежит «деятельность, имеющая целью заменить плохое общество новым, хорошим. Это практическое применение утопического мышления в жизни общества». (Шацкий 1990: 57)

Перейдём к основной теме нашей работы – к жанру антиутопия.

Как заметил Е.Шацкий, утопия пишется в сравнительно мирное, предкризисное время ожидания будущего, то антиутопия - на сломе времени, в эпоху неожиданностей, которое это будущее преподнесло. (Шацкий 1990)

В связи с этим, Р.Гальцева и И. Рознянская пишут: «Антиутопический роман - это нашедший себе литературное выражение отклик человеческого существа на давление «нового порядка». (Гальцева Р., Рознянская 1988: 51)

Коренное свойство антиутопии, которое остается в ней постоянным, каким бы ни был материал - она неизменно оспаривает миф, созданный утопией без оглядки на реальность. А. Зверев подчеркивает: «Для классической утопии элемент социальной мифологии обязателен; он может быть выражен с большей или меньшей отчетливостью, однако присутствует всегда». (Зверев 1988: 43)

Антиутопия и миф - понятия связанные одно с другим только отношением принципа несовместимости. Миф, из которого вырастает образ земного рая, в антиутопии испытывается с целью проверить даже не столько его осуществляемость, сколько нравственность его оснований. Одним словом, утопия утверждает, что мы знаем, а антиутопия вопрошает, почему мы думаем, что знаем. А. Зверев считает, что «антиутопия - это карикатура на позитивную утопию, произведение, задавшееся целью высмеять и опорочить саму идею совершенства, утопическую установку вообще». (Зверев 1988: 45)

Важным отличием утопии от антиутопии является её статичность. В. Чаликова отмечает, что «стремления к переменам» в утопиях «обычно не предвидится». (Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы 1991: 6) Обитатели Утопии просто не хотят перемен, не хотят ничего такого, что не принадлежит к устоявшемуся порядку. Достигнув счастья, они уподобляются муравьям, свободная воля им уже не нужна. Эту черту утопии демонстрирует Скиннер в своем романе «Уолден-два».

Таким образом, антиутопия работает обычно с более сложными социальными моделями.

Об этом же с тревогой пишет А. Зверев: «Общество настолько совершенно, что человеку не обязательно быть добрым, ибо он уже не несет ответственности за что бы то ни было. За решение многих трудных проблем своего прежнего существования он платит высокую цену, отказываясь от важной части того, что всегда считалось признаком истинно человеческим». (Зверев 1988: 44)

Антиутопические произведения проникнуты трезвым рациональным взглядом на утопические идеалы.

Среди антиутопий наибольшей известностью пользуются «О дивный новый мир» (1932) О. Хаксли, дополненный впоследствии публикацией книги «Дивный новый мир, посещенный вторично», а также роман Дж. Оруэлла «1984» (1949). В России популярными были: «Мы» Е.И. Замятина (1927), «Котлован» (1928) и «Чевенгур» (1929) А.П. Платонова, «Механическая пианола» К. Воннегута (1932), «451 по Фаренгейту» Г. Брэдбери (1953). Эти антиутопии изображают фантастический мир и предостерегают: «то, что кажется, ныне совершенно неосуществимым и второстепенным, завтра может стать доминантой общественной жизни». (Бугров 1988: 48) Так, например, они указывают на опасности, которые таит в себе развитие техники и ее «использование для иных целей, нежели господство над вещами». (Бугров 1988: 49)

Характеристику жанровой специфики антиутопии разработал Борис Ланин в «Анатомии литературной антиутопии» (1993). Основные моменты, которые он затрагивает в своей работе:

1. Спор с утопией либо с утопическим замыслом. Это не обязательно спор с конкретной утопией, с конкретным автором, хотя подобное вполне возможно. Аллегорические антиутопии также в несколько иной форме опровергают или пародируют конкретные утопии, возникавшие во внетекстовой реальности и потому легко узнававшиеся читателями.

Можно говорить об исконной жанровой направленности антиутопии против жанра утопии как такового.

Как отмечает Б. Ланин: «Утопию и антиутопию нельзя не сравнивать. Причем именно: не «можно сравнивать» или «целесообразно сравнивать», но — нельзя не сравнивать. Их кровное, генетическое родство предполагает сравнение и отталкивание друг от друга. Все, что можно найти в антиутопии статичного, описательного, дидактичного, – от утопии». (Ланин 1993: 205)

Антиутопическое действие часто прерывается описанием утопии. В стилевом аспекте это означает «перебивы повествования описанием». (Ланин 1993: 147) В описании перечислительная интонация оказывается едва ли не главенствующей. Соединительные союзы и запятые резко увеличивают частотность своего появления в тексте.

Утопия сама становится антиутопией, т.к. идёт опровержение утопии новой утопией, «клин клином» – один из наиболее распространенных структурных приемов. Так появляются внелитературные жанровые включения. Отсюда – «матрешечная композиция» антиутопии. Повествование начинается сторонним наблюдателем, затем основные события даны через восприятие главного героя. Такой рамкой могут выступать дневниковые записи героя, в которых мы можем наблюдать несоответствия между существующим порядком в обществе и внутренними устремлениями личности.

Важной чертой является еще и вставная «агиография» – жития утопических «святых». (Ланин 1993: 149)

Так, например, у М.Козырева в «Ленинграде» герой узнает о себе всякие небылицы из ленинградской газеты, вполне соответствующие канону генетически и классово благонадежного гражданина.

2. Псевдокарнавал – «структурный стержень антиутопии». (Ланин 152) Принципиальная разница между классическим карнавалом, описанным М. Бахтиным (Бахтин 1972: 132), и псевдокарнавалом – порождением тоталитарной эпохи – заключается в том, что основа карнавала – амбивалентный смех, основа псевдокарнавала – абсолютный страх.

Ночные бдения в ожидании ареста позволили ввести ночное пространство – по сути своей индивидуально-интимное – в сферу действия перманентного страха. Страх в антиутопии безусловен и абсолютен. Смысл страха в антиутопическом тексте заключается «в создании совершенно особой атмосферы, того, что принято называть «антиутопическим миром». (Ланин 271)

Как и следует из природы карнавальной среды, «чувства и качества приобретают амбивалентность: страх соседствует с благоговением перед властными проявлениями, с восхищением ими. Эта амбивалентность оказывается «пульсаром»: попеременно «включается» то одна, то другая крайность, и эта смена становится паранормальным жизненным ритмом». (Ланин 1989: 44)

Благоговение становится источником почтительного страха, сам же страх стремится к иррациональному истолкованию.

По мнению исследователя, «в антиутопии создается философское напряжение между страхом обыденной жизни и карнавальными элементами, пронизывающими всю повседневность. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных ступенях социальной иерархии, вполне возможен и порой считается нормой для человеческих взаимоотношений в антиутопии». (Ланин 1993: 153)

Например, у Замятина в Едином Государстве практически сняты – согласно карнавальным традициям – формы этикета, благоговения, разорвана дистанция между людьми (за исключением дистанции между нумерами и Благодетелем – сакральной персоной). Тем самым вроде бы устанавливается «вольный фамильярный контакт между людьми» – привычная карнавальная категория. Но фамильярность эта имеет в своей основе право каждого на слежку за каждым, право доноса на каждого в Бюро Хранителей. «Именно этим отныне определяется «новый модус взаимоотношений человека с человеком» в тоталитарном обществе. Донос становится нормальной структурной единицей, причем рукопись, которую пишет герой этой антиутопии, можно рассматривать как донос на все общество». (Ланин 1993: 153–154) Дело в том, что рукопись героя лишь условно предназначена для саморефлексии. В действительности же, помимо самовыражения, она имеет своей целью «предупредить, известить, обратить внимание, проинформировать, словом, донести читателю информацию о возможной эволюции современного общественного устройства». (Ланин 1993: 154) Поэтому «доносительство» является вполне нормальной атмосферой внутри антиутопии.

Любое доносительство порождает страх «быть пойманным». Так что и страх становится внутренней атмосферой антиутопии. «Власть слишком часто прибегает к страху как к некоему орудию насилия над массами. Но, возбуждая страх, она превращается в Ничто. Однако превращаясь в Ничто, власть тем не менее не исчезает бесследно. Страх власти раздваивается, разлетаясь по разным полюсам человеческой нормы. Нельзя бесконечно долго бояться. Человек тянется к удовольствию. Он находит его либо в патологическом унижении перед властью, либо в изуверском насилии над отведенной для этого частью общества, что производит еще более страшное впечатление на всех остальных». (Ланин 1993: 156)

3. Антиутопии присущи карнавальные элементы, в изображении общества характерна ритуализация жизни и закон аттракциона, по которому живут герои.

А) Карнавальные элементы. Они проявляются как в пространственной модели – от площади до города или страны, – так и в театрализации действия. Иногда автор прямо подчеркивает, что все происходящее является розыгрышем, моделью определенной ситуации, возможного развития событий. В других вариантах это делает повествователь, обращающий внимание на инсценировку тех или иных сюжетных коллизий или ситуаций. Более всего это связано с карнавальным мотивом избрания «шутовского короля».

Б) Герои живут по законам аттракциона. Термин разработан и обоснован А.Липковым в книге «Проблемы художественного воздействия: принцип аттракциона» (1990).

«Аттракцион оказывается эффективным как средство сюжетосложения именно потому, что в силу экстремальности создаваемой ситуации заставляет раскрывать характеры на пределе своих духовных возможностей, в самых потаенных человеческих глубинах, о которых сами герои могли даже и не подозревать». (Липков 1990: 99) Собственно, в эксцентричности и «аттракционности» антиутопического героя нет ничего удивительного: ведь карнавал и есть торжество эксцентричности. Участники карнавала одновременно и зрители, и актеры, отсюда и аттракционность.

Однако для читателя уже само сочинение рукописи человеком из антиутопического мира становится аттракционом, причем буквально на всех уровнях подтверждающим его емкое и многостороннее определение, данное А. Липковым:

« – в плане коммуникативном: сигнал повышенной мощности, управляющий моментом вступления в коммуникацию или вниманием реципиента в процессе коммуникации;

– в плане информационном: резкое возрастание количества поступающей информации в процессе восприятия сообщения;

– в плане психологическом: интенсивное чувственное или психологическое воздействие, направленное на провоцирование определенных эмоциональных потрясений;

– в плане художественном: активное, использующее психологические механизмы эмоциональных потрясений, средство достижения поставленных автором задач, желаемого «конечного идеологического вывода». (Липков 1990: 195)

Аттракцион становится излюбленным средством проявления власти. Дурачится, ерничает, циркачествует м-сье Пьер в набоковском «Приглашении на казнь», обращает воду в водку (пародирование евангельского мотива) Леня Тихомиров в «Любимове» А. Терца.

Однако «для «неутопической» литературы сама утопия является аттракционом, и отсюда логично выводить генезис этого явления в антиутопии». (Липков 1990: 184)

В) Ритуализация жизни. «Общество, реализовавшее утопию, не может не быть обществом ритуала. Там, где царит ритуал, невозможно хаотичное движение личности. Напротив, ее движение запрограммировано». (Ланин 1993: 194)

Таким образом, сюжетный конфликт возникает там, где «личность отказывается от своей роли в ритуале и предпочитает свой собственный путь. В этом случае она неизбежно становится той «сывороткой», которая изменяет само жанровое качество произведения, без нее нет динамичного сюжетного развития. Антиутопия же принципиально ориентирована на занимательность, «интересность», развитие острых, захватывающих коллизий». (Ланин 1993: 156)

В антиутопии человек непременно ощущает себя в сложнейшем взаимодействии с установленным ритуализованным общественным порядком. Его личная, интимная жизнь часто оказывается единственным способом проявить свое «Я».

4. Социальная среда и личность – вот основной конфликт антиутопии.

Чувственность – предмет особого внимания антиутопии. Утопия регламентирует жизнь человека во всем, в том числе и его сексуальную жизнь. Более точно эту мысль подтверждает следующий эпизод:

«Партия стремилась не просто помешать тому, чтобы между мужчинами и женщинами возникали узы, которые не всегда поддаются ее воздействию. Ее подлинной необъявленной целью было лишить половой акт удовольствия. Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика – и в браке, и вне его. Все браки между членами партии утверждал особый комитет, и – хотя этот принцип не провозглашали открыто – если создавалось впечатление, что будущие супруги физически привлекательны друг для друга, им отказывали в разрешении. У брака признавали только одну цель: производить детей для службы государству. Половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы. Это тоже никогда не объявляли прямо, но исподволь вколачивали в каждого партийца с детства». (Оруэлл 1989: 60) Одновременно пропагандируется «искусственное осеменение на общественных пунктах» – суррогат, символ еще большего разврата, нежели сотни мужчин Джулии... «Партия стремилась убить половой инстинкт, а раз убить нельзя – то хотя бы извратить и запачкать». (Оруэлл 1989: 60)

Одна из традиционных схем русского романа – «слабый, колеблющийся мужчина и сильная волевая женщина, стремящаяся силой своего чувства возродить его жизненную активность – забавно трансформируется. Между ними появляется третий – государство, гермафродитски безлюбое и любвеобильное одновременно, любящее себя, и путы этой любви сильны, как в никаком ином жанре». (Ланин 1989: 203)

Итак, антиутопия отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на личность, ее особенности, чаяния и беды – антропоцентричностью. Личность в антиутопии всегда ощущает сопротивление среды.

5. Аллегоричность. Нагляднее всего сравнение антиутопии с басенными аллегориями. В басне животные персонифицируют те или иные человеческие качества, пороки и добродетели. «Антиутопия подхватывает эту функцию образов животных, однако дополняет специфической нагрузкой». (Ланин 1989: 204)

6. Антиутопия позволяет показать «бесчисленные трансформации временных структур». (Ланин 1989: 206) Здесь мы видим не только отнесение действия в иное время («Вечер в 2217 году» Н. Федорова), но и путешествие героя во времени – один из наиболее распространенных приемов научной фантастики («Москва 2042» В. Войнович).

«Антиутопия всегда проникнута ощущением застывшего времени, поэтому авторский пафос – в «поторапливании» времени. Время всегда кажется антиутопии слишком замедлившим свой бег. Отсюда – непременная попытка заглянуть в будущее, «логически» – сообразно авторской, а не всегда художественной логике – продолжить, «дописать» историю, заглянуть в завтрашний день, но при этом закамуфлировать скачок во времени». (Ланин 1989: 206-207) Этот скачок как раз противоречит жанровому стремлению вырваться из-под авторского произвола, продемонстрировать неизбежность, закономерность или хотя бы возможность описываемого развития событий.

По словам Э. Геворкяна, если «время утопии – это время исправления ошибок настоящего, качественно отличное – по меньшей мере, в замысле – от настоящего» (Антиутопии XX века: Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл 1989: 6), то время антиутопии – время расплаты за грехи воплощенной утопии, причем воплощенной в прошлом. Время антиутопии продолжает утопическое время. Они – одной природы. Оказывается, что исправлять «ошибки» либо было нельзя, либо нужно было делать иначе.

Ошибкой становится само «исправление ошибок». Попытки заглянуть в будущее оказываются «сродни взгляду в лицо судьбе, потому и конфликт приобретает масштабы схватки человека с судьбой. При таком размахе конфликта неизбежно укрупнение – либо судьбы, либо героя, либо времени. Победа одного из них оказывается безоговорочной и катастрофичной одновременно». (Антиутопии XX века: Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл 1989: 6–7)

Пожалуй, лишь в некоторых антиутопиях – как исключение – герой выглядит действительным победителем. Как правило, героем его делает уже само вступление в схватку, но и только.

7. Пространство антиутопии всегда ограничено. Это интимное пространство героя – комната, квартира, словом, жилье.

Однако в обществе воплощенной утопии личность теряет право на интимное пространство. Д-503 замятинского «Мы» живет в стеклянных стенах. У героев А.Платонова («Котлован», «Чевенгур») борьба с собственностью, «имуществом» приобретает фатальный характер, разрушая прикрепленность персонажей к земле и к жилищу.

Реальное в антиутопии – пространство «надличностное, государственное, принадлежащее не личности, а социуму, т. е. власти. Оно приобретает характер сакрального пространства». (Ланин 1989: 235) При всем многообразии пространственных моделей в антиутопии они могут быть, во-первых, всегда замкнутыми, во-вторых, расположенными вертикально, в-третьих, в их основе архетипический конфликт верха и низа.

Таким образом, антиутопия отличается от утопии и по структуре, и по содержанию. Основные различия представлены в Таблице 1. В таблице в представлены сравнения на основе работ Е.Шацкого по утопии (Шацкий 1990) и Б.Ланина по антиутопии (Ланин 1993: 156).

Таблица 1. Сравнительная характеристика утопии и антиутопии как жанров