Скачать

Петербург Достоевского

I Введение________________________________________________ 2

II Основная часть__________________________________________ 3

1 Петербург в 1980 г.__________________________________________ 3

2 Некоторые биографические факты жизни Достоевского__________ 4

3 Смерть отца________________________________________________ 7

4 Петербург в романе “Преступление и наказание»_______________ 10

5 Место Петербурга у Достоевского_____________________________ 15

6 Мировоззрение Достоевского после ссылки (образ Иисуса Христа) 18

III Приложение___________________________________________ 21

IV Список литературы_____________________________________ 24

Введение

Петербург… Город, к которому в своих произведениях обращались многие писатели - от М.В. Ломоносова до поэтов наших дней. "Дух неволи", отмеченный в Петербурге еще А.С. Пушкиным, наложил отпечаток на разочарованных жизнью, преждевременно усталых героев Н.В. Гоголя, А.А. Блока, А. Белого, Ф.М. Достоевского. Достоевский создает свой Петербург, близкий по настроению Петербургу Гоголя и Некрасова.

В образе Петербурга, созданном русской литературой, можно выделить две грани, два аспекта, две традиции. Одна идет от Пушкина, запечатлевшего по преимуществу величественный, строгий и стройный облик града Петрова - красы и дива полноценных стран. Другая, не менее влиятельная традиция, связана с Гоголем, Апполоном Григорьевым, отчасти, также и с Некрасовым. Они раскрыли тему и образ Петербурга совсем по-иному - как бы с точки зрения угнетенного и обреченного на гибель Евгения, чьи частные человеческие интересы пришли в противоречие с государственными замыслами и непреклонной волей Петра. За парадной внешностью Петербурга эти писатели разглядели холодный, жестокий неправедный и гибельный мир человеческого горя и страдания. Каких же традиций придерживается Достоевский, создавая свой Петербург и в "Белых ночах", и в "Униженных и оскорбленных", и в "Преступлении и наказании", и в "Бедных людях"? Что нового открывает он в этом городе, который до сих пор вызывает противоречивое отношение к себе многих россиян: для одних - это культурная столица, для других - это бандитский город.

Основная часть

В то время город был наводнен извозчиками. В потоке затрапезных ванек мелькали резвые лихачи, щегольские экипажи, тяжелые кареты. По нескольким линиям - по Невскому, по садовой, на Васильевский остров, на Выборгскую сторону - по рельсам неторопливо бегала конка: упряжка в две лошади, большой фонарь спереди, узенькая лестница винтом на открытый империал. Проезд в вагончике стоил пятак, наверху, на вольном воздухе - три копейки. Как ни медлительна была конка, а все же случались дорожные происшествия. В назидание зевакам в журнале помещается картинка: "Раздавили!" - дородный мужчина в богатой шубе лежит на снегу и озабоченно спешит к нему городовой в кепи и башлыке. Белым, раскаленным светом, потрескивая, светили газовые фонари. Подальше от центра потемнее мигали керосиновые. На наплавном Дворцовом мосту уже ослепительно сияли свечи Яблочкова. В городе много и беспорядочно строили. Бок о бок со стройным чертогом Александрийского театра только что возвели пятиэтажную махину в петушином "русском стиле".

Впрочем, петербургская сторона и большая часть Васильевского острова все еще оставались необжитыми: пустыри, овраги, огороды, одиноко стоящие домики позади чахлых палисадников. Все теснее охватывало город кольцо фабричных труб. Они вырастали за всеми заставами - за Нарвской, за Невской, за Московской, поднимались за большой Невкой.

Пришедшие в столицу на заработки крестьяне и мастеровые, кухарки и прачки, всякая бездомная гольтепа - многоликий горластый люд, готовый на любую работу и на любое темное дело, - от зари до зари толпились, божились и бранились у засаленных столов Обжорного ряда, что обдавал прохожих жаром и вонью возле Никольского рынка. Герои романа Достоевского попадались на каждом шагу. В газетах писали, что слишком много народу в столице помирает, примерно по 500 душ в неделю, и все больше от чахотки и желудочно-кишечных заболеваний. Это - не считая самоубийств, которые все учащались.

Мельком упоминали о голодающих губерниях. Несколько подробнее - о том, как черногорцы воюют с турками. Еще подробнее о пожаре барок на Неве и о том, что в жаркие дни Сенная площадь с Вяземской лаврой, приютом босяков, превращается в зловонную клоаку. В газетах - множество объявлений. Врачи пользуют от секретных болезней, рекламируется "целебное мальц-экстрактное пиво", демонстрируются дамские туалеты: талия в рюмочку, турнюры, трены, рюши, оборки. Последний крик моды - резиновое пальто "Макинтош".

Вышли в свет сборники стихов Случевского и Буренина. Анонсируется "недопетые песни" какого-то Чаского.

"Пятьсот штук канареек только что привезены из Калуги, отлично поют днем и при огне…"

"Мемуары пишет по рассказам ветеранов молодой человек, обладающий литературным слогом…"

"Молодая экономка ищет место к одинокому пожилому господину…"

"Все средства истощены. Две служительницы высших женских курсов ищет каких бы то ни было занятий..."

Суетная, мелочная, примелькавшаяся жизнь.

"Прошло одно, идет другое,

Проходит пестрый ряд картин"

И вместе с тем было страшно тревожно. Никто не мог избавиться от ощущения: что-то должно случиться, и очень скоро - со дня на день.

18 мая 1836 года, сетуя на свою журнальную участь, Пушкин писал жене: "…черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать!"

Замечено столь же в шутку сколь и всерьез. Выбор сделан, и от этого - страшно, и от этого "весело", и об этом - в том же году в неотправленном письме к Чаадаеву: "…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю…"

К Достоевскому подходили оба плюса пушкинской мысли. Он мог бы родиться где угодно, но не мог не родиться не в России. Дух веет где хочет: однако как снайперски выбраны время и место! Достоевский родился в больнице для бедных, впрочем, не по скудности средств, а по нахождении службы отца: таковым переменам, пособили, надо думать, родственники жены. Мать Достоевского, Мария Федоровна, еще в меньшей степени, чем Михаил Андреевич, имела необходимость заботиться о своей родословной. Сидельце в лавках, купцы разной степени и достоинства - вот родня ее со стороны отца, Федора Тимофеевича Нечаева. Люди, не чуждые просвещения - от корректора московской синодальной типографии до ученого-медика, профессора московского университета - со стороны матери (Котельницкой). Таков круг, принявший в себя безродного, но достигшего известного положения зятя.

В Достоевском как бы слились все эти линии: западнорусская - стародворянская, украинская - духовная и, наконец, московская - купеческая интеллигентная.

По-гречески "Федор" означает "дар божий": соблазнительно предположить, что те, кто нарек так сына штаб-лекаря, вкладывали в это имя некоторый пророческий смысл. Дело, однако, обстояло гораздо проще. Крестным отцом младенца стал его дед - "московский купец" Федор Тимофеевич Нечаев, ему то, полагаем, и было оказано уважение.

Семейство штаб-лекаря жительствует в левом флигеле больницы. Впрочем, сын Федор родился в правом (затем семья переезжает). Это непредусмотренная деталь (хотя, если вдуматься, вполне законная в таком двоящемся сюжете) внесет позднее известную путаницу в топографические расчеты достоевсковедов. Ибо все здесь зависит от точки зрения. Итак, отец Достоевского был штаб-лекарем. Он знал, куда определить сыновей: потребная государству специальность обеспечивала верный кусок хлеба. Они прибыли в Петербург в мае 1837 года. Экзамены, увы, начинались осенью. Поместив недорослей в подготовительный пансион капитана К.Ф. Костомарова, папенька со стесненным сердцем отбыл в первопрестольную.

Он тревожился не напрасно. Училищные лекари признают здоровье старшего сына недостаточным. Расставшись с братом Федором, Михаил Михайлович определился инженерным юнкером в Ревель. Что же касается самого Федора, то его хотя и примут, но отнюдь не на обещанную ранее казенную вакансию: только 950 рублей, внесенные попечительными московскими родственниками, обеспечат его карьеру. Он поступает сразу в третий класс, минуя Сибирь - так на училищном жаргоне зовется младший, четвертый класс. Однако, чему быть, того, как говорится, не миновать… Как некогда отец, он остается один - в незнакомом городе, без связей и знакомств, скованный жесткими требованиями воинской дисциплины. Его душевная жизнь, его духовные вожделения, не имеют ничего общего с интересами нелюбимой и поглотившей лучшие его годы профессией. Однако ни разу не пожалуется он на судьбу и не оспорит родительский выбор: кесарю отдается кесарево.

Но и богу отдается богово. В письмах к единственному своему поверенному - "брату и другу" Мишеньке, в этих юношески чистых и порой экзальтированных посланиях поддерживается совсем иной градус, нежели в почтительной и чуть-чуть принужденной переписке с папенькой. С братом обсуждаются такие материи, обращение к которым показалось бы папеньке (и без того уже недовольному "стихокрапанием" старшего из сыновей) пустым и ненужным.

"Мне кажется, что мир наш - чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию", - эту нехитрую сентенцию могли бы, пожалуй, изречь иные их их меланхоличных сверстников. Однако в следующей фразе: "Мне кажется мир принял значение отрицательное и из высокой изящной духовности вышла сатира", - рождается звук: он то и заставляет пристальнее вглядеться в шестнадцатилетнего автора. Вглядимся же: "довольно кругленький, полненький светлый блондин с лицом округленным и слегка вздернутым носом…" - это ранний "благополучный" портрет, набросанный доктором Ризенкампфом, мало согласуется с более поздними изображениями. Очевидно, с годами юношеская припухлость исчезнет, как исчезнет и многое другое. По словам Трутовского, герой был весьма худощав, цвет лица имел бледный, глаза впалые, "но взгляд проницательный и глубокий". Он не добивался лидерства, не ласкался к начальству и не искал себе преимуществ. Внешне сдержанный и не обладавший столь ценимыми между подростков достоинствами, как физическая ловкость, неутомимость в забавах или скажем, наличие нескудеющего притока родительских ассигнований, он, тем не менее, сумел отстоять свое особое место в этом распаленном, сдавленном страстями сонмище - заводил и тихонь, наместников и сквернословов, циников и идеалистов. Впрочем, он предпочитает идеалистов.

Смерть отца – одно из самых темных мест в биографии сына. Сам Достоевский не обмолвился об этом ни словом, ни прямо – в дошедших до нас текстах, ни косвенно – в передаче воспоминаний. Официальная версия гласила, что владелец Чермашни и Дарового умер скоропостижно – от внезапно поразившего его апоплексического удара. Это случилось 6 июня 1839 г. Труп почти двое суток пролежал в поле, пока явившийся из Каширы лекарь формальным образом не удостоверил факт смерти.

О том, что Михаил Андреевич не умер естественной смертью, а был убит своими крепостными, впервые поведала миру Любовь Федоровна. Зная наклонность мемуаристки к вымыслам и преувеличениям, можно было бы отнестись к ее словам скептически. Если бы не опрошенные на сей предмет крестьяне, которые в 1925 году, то есть через 86 лет после самого события, почти единодушно подтвердили, что их деды и прадеды повинны в насильственной смерти барина, и даже назвали имена убийц. Кроме того, в 1930 году вышли в свет воспоминания Андрея Михайловича, где младший брат Достоевского как нечто, не подлежащее сомнению, излагает ту же историю.

Известно, что смерть отца произвела на семнадцатилетнего подростка неизгладимое впечатление. Высказывались намеки, что именно это известие вызвало у него первый приступ эпилепсии. «Мне кажется совершенно невозможным говорить о гении Достоевского, не произнося слова “преступление”», - понизив голос, замечает Томас Манн, - «…Нет сомнений, что подсознание и даже сознание этого художника-титана было постоянно отягощено тяжким чувством вины, преступности, и что чувство это отнюдь не было только ипохондрией». О, разумеется, автор статьи «Достоевский – но в меру» имеет в виду признание полубезумного Ивана Карамазова: «Кто не желает смерти отца?..» И впрямь: уж не посещали ли творца «Карамазовых» схожие чувства?

Существовало еще одно обстоятельство, не могшее не тяготить его душу. Среди убийц Достоевского-старшего, наверняка, находились люди, которых Достоевский-младший знал с самого детства. Тот же мужик Марей, ободривший некогда напуганное «волком» дитя, имел шанс быть заодно с теми, кто отправил в лучший мир отца ребенка – тем более, что среди убийц наличествовали члены семьи Марка Ефремова (то бишь Марея).

Не потому ли мужик Марей вспоминается рассказчику именно на каторге, он мог оказаться соседом по нарам.

В планы убийц, если верить молве, посвящен и кучер Давид – фигура, на наш взгляд, загадочная. Давид был крепостным отца и служил у него еще задолго до женитьбы последнего. Это обстоятельство не может не вызвать некоторого недоумения, поскольку не вполне ясно, каким образом, Михаил Андреевич, еще не будучи дворянином, исхитрился сделаться владельцем крепостных душ. Давид не принадлежал у барски крестьянам: для жителей Дарового, он, так сказать, человек со стороны. Немало усилий, очевидно, понадобилось убийцам, чтобы «подготовить» или, по меньшей мере, нейтрализовать старого слугу. Может, его просто-напросто припугнули? Дошедшие до нас толки о безуспешной попытке кучера в последний момент отклонить барина от роковой поездки в Чермашню выглядят не столь фантастично.

В «Братьях Карамазовых» Смердяков говорит Ивану: « А все через эту самую Чермашню-с.. Если б остались, то тогда ничего бы не произошло…»

В сознании Достоевского поездка в Чермашню – знак смертельной опасности, синоним предательства, метафора смерти.

Первые письменные сообщения о смерти отца – те, которые Достоевский должен был получить из Москвы или Дарового, до нас не дошли. Да и вряд ли они содержали всю информацию: такие вещи не доверяются почте. Итак, никаких частных свидетельств, относящихся к 1939 году, практически не существует. С другой стороны, наличествуют солидные, скрепленные официальными подписями документы, чей почтенный архивный возраст не может не внушить невольного уважения.

Разумеется, смерть отца произвела огромный перелом в сознании Федора Михайловича. Она сильно повлияла на его мировоззрение, и, возможно, даже на психику. Факт смерти отца в жизни Достоевского отразился и в творчестве Федора Михайловича.

Еще одно обстоятельство, которое не могло не повлиять на творчество Достоевского, в частности на создание бедных «униженных и оскорбленных» людей и «преступного» Петербурга, - это проблема бедственного «существования» писателя.

Почти все письма Достоевского наполнены просьбами о деньгах или предположениями о том, где бы их раздобыть. Он желает казаться оборотистым и тертым; на самом деле - он беспечен, непрактичен и прост. Он постоянно жалуется на бедность, однако способен в один вечер спустить присланную опекуном и рассчитанную на довольно продолжительный срок сумму. Его собственный денщик почти открыто обкрадывает его; он проигрывает последнее, делает долги и поминутно оказывается в затруднительном положении.

Вернулись в Петербург в сентябре 1843 года, доктор Ризенкампф застал Федора Михайловича без копейки, кормящимся молоком и хлебом, да и то в долг из лавочки. «Федор Михайлович», - говорит он, - «принадлежал к тем личностям, около которых живется всем хорошо, но которые сами постоянно нуждаются. Его обкрадывали немилосердно, но, при всей своей доверчивости и доброте, он не хотел вникать в дело и обличать прислугу и ее приживалок, пользовавшихся его беспечностью». Само сожительство с доктором чуть было не обратилось для Достоевского в постоянный источник новых расходов. Каждого бедняка, приходившего к доктору за советом, он готов был принять как дорого гостя. «Принявшись за описание быта бедных людей», - говорил он как бы в оправдание, - «я рад случаю ближе познакомиться с пролетариатом столицы». На проверку, однако же, оказалось, что громадные счёты, подававшиеся в конце месяца даже одним булочником, зависят не столько от подобного гостеприимства Федора Михайловича, сколько от того, что его денщик Семен, находясь в интимных отношениях с прачкой, прокармливал не только ее, но и всю ее семью и целую компанию ее друзей за счет своего барина. Мало того: вскоре раскрылась и подобная же причина быстрого таяния белья, ремонтировавшегося каждые три месяца. Достоевскому так нравилась благодушная физиономия его денщика Семена, что на все предостережения от его долгих рук он преспокойно отвечал: «пусть себе ворует; не разорюсь я от этого». На самом же деле он положительно разорялся и входил в долги.

Это обстоятельство тоже сильно повлияло на психику Достоевского, вследствие чего он изображал Петербург «преступным» городом, в котором обитают люди, находящиеся в безысходности. Такую бедность пережил и сам автор романов о «бедных людях».

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке; на улицу и медленно, как бы в нерешительности отправился к К-ну мосту».

Из следующих абзацев читатель улавливал, что дело происходило в Петербурге, вблизи Сенной площади. И если он был петербуржцем, он без особого труда мог догадаться, что молодой человек идет по Столярному переулку к Копушкину мосту через Екатерининский канал (или, по-тогдашнему, «канаву»). И когда дальше рассказывалось о том, как, пройдя «ровно семьсот тридцать шагов», молодой человек «подошел к преогромнейшему дому, выходившему первой стеной на канаву, а другою – на улицу», читатель понимал, что речь идет о садовой улице. Современный писатель рассказывает, как он в наши дни бродил по переулкам, где происходит действие «Преступление и наказание», держа в руках роман как путеводитель.

Мы знаем великолепный Петербург, воспетый в торжественных и бессмертных стихах Пушкина. И Пушкин уже провидел социальные контрасты, терзавшие Северную Пальмиру. Однако Пушкин еще не придавал теневой стороне блистательной столицы империи первостепенного значения. Достоевский произвел полный переворот в психологии восприятия и художественного изображения Петербурга. Он вспоминает о дворцах, башнях и садах пышной столицы только для того, чтобы сильней оттенить бедность и страдания, зависть и ропот нищего Петербурга.

Раскольников, еще до убийства, забрел однажды из района Сенной, где он жил, на Острова. «Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он останавливался перед какой-нибудь изукрашенной в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей. Особенно занимали его цветы; он на них всего дольше смотрел. Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы… он остановился и пересчитал свои деньги: оказалось около тридцати копеек… проходя мимо одного съестного заведения, вроде харчевни… он выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой пирог…»

Два мира, разделенные пропастью, но неразрывно связанные друг с другом.

Пристально и неотрывно вглядывался Достоевский в улицы, переулки, дома, кабаки, притоны мещанского и просто нищего Петербурга, с их жалким людом, с их горестной участью. Подлинную сущность города он видел не в его внешности, а в социальных контрастах, динамичных и трагических, перетиравших в ветошку любого, попадавшего в их страшные вальцы.

Великолепный Петербург был рядом, но Раскольников видел его только мельком, как заманчивый мираж в пустыне, сам он не мог выбиться из духоты, толкотни, вони, «столь известной каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу». Смрадные распивочные, оборванные пьяные, озабоченный, спешащий народ, серый отвратительный и грустный колорит улиц рождали в нем «чувство глубочайшего омерзения».

В романе «Преступление и наказание» мы попадаем на черные лестницы, облитые помоями, во дворы – колодцы, напоминающие душегубка, в город облупленных стен, невыносимой духоты и зловония. Это город, где невозможно оставаться здоровым, бодрым, полным сил. Он душит и давит. Он – соучастник преступлений, тот, кто порождает в душе человека бредовые идеи и теории.

Для Достоевского Петербург – мёртвый город, насилие над природой. Медный всадник посреди болота. В нем причудливым образом сплелись элементы европейской и российской цивилизаций. Он полон парадоксов и фантастики.

Петербург Достоевского – среда, в которой уживаются многочисленные слои общества: ростовщики, бедняки, студенты, интеллигенция, богачи и аристократы. Для каждого из них – город видится по-разному: кому-то празднично и весело, кому-то серо и безысходно.

Человек в Петербурге одинок. Как говорит Николка, в нем есть все, кроме отца и матери. Не случайно важнейшим словом в описании города и состояния героев становится слово «душно». В Петербурге нет покоя душе человека. Нигде не теплоты человеческого общения, домашнего уюта. Несчастье обитает в Петербурге, ломает судьбу героев, приводит их к предельному отчаянию. Не случайно действие романа отнесено к городу белых ночей, особенно располагающих к снам наяву. Именно сном кажется автору эта неестественная, призрачная жизнь столицы, так разительно не похожая на норму человеческого бытия.

Образ Петербурга прочно ассоциируется в русской литературе с желтым цветом. Правда, это стало вполне очевидно уже после Достоевского, в поэзии XX века. Так строки «петербургских» стихов Блока: «В эти желтые дни меж домами мы встретимся…», «И на желтой заре фонари…»; Анненского: «Желтый пар петербургской зимы…», «И Нева буро-желтого цвета…»; Мандельштама: «…к зловещему дегтю подмешали желток…».

Вероятно, и в романе Достоевского обилие «желтого» как-то связано с самим ощущением Петербурга, его общего колорита.

Желтый цвет – основной «цвет» романа. В квартире старухи-процентщицы комната «с желтыми обоями», мебель из «желтого дерева», картинки «в желтых рамках». Даже во сне, когда Раскольников как бы повторяет убийство, ему бросается в глаза «желтый диван» в комнате старухи. Само лицо героя после болезни становится «бледно-желтым». «Желтое» лицо и у Мармеладова. На Петровском острове «ярко-желтые» домики. Этот перечень можно бы продолжать и дальше. Желтый – это как бы цвет того мира, того пространства, где было задумано и совершено преступление.

В Петербурге Гоголя есть те же «серые, желтые и грязно-зеленые дома», с их угрюмостью. Но описание Достоевского не так безысходно: в этом мрачном городе мелькнет хоть «один луч света». В душе героя и писателя мечта о городе прекрасном, созданном для счастья людей. Об этом думает Раскольников, идя на убийство: «…он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях». Так входит в роман тема города и человека.

Достоевский – писатель-гуманист, он протестует против существования губительного зла. Человек и его душа, умеющая радоваться тому, что на мгновение («улица вдруг блеснет»), фантастика, контрасты – вот Петербург Достоевского.

Образ Петербурга в романе символичен. Он является, с одной стороны, социальным фоном, на котором разворачиваются события романа, с другой – является сам действующим лицом, соучастником страшного поступка Раскольникова, а также и его раскаяния, возвращения в мир людей.

«Чрезвычайное потрясение»

Величина Достоевского-художника обусловлена, в частности, тем, что он с поразительной остротой и глубиной осознавая всю грандиозность и далеко идущие последствия той исторической ломки, которая началась в России в 60-х годах XIX века. Он чувствовал, что надвигаются по размаху социальные, технические, идейные и нравственные перевороты, которые действительно и произошло уже после его смерти, в XX веке.

И главное здесь вовсе не в прямых «пророчествах» и предсказаниях будущих событий (хотя и их можно найти Достоевского), а в необычайно ясном и углубленном видении тогдашних, современных Достоевскому процессов и фактов, в которых выражалась подготовка и нарастание грядущего всемирно-исторического переворота.

Достоевский вполне определенно говорил о том, что в современном ему обществе господствует «чрезвычайное экономическое и нравственное потрясение: …Прежний мир, прежний порядок… отошел безвозвратно… Все переходное, все шатающееся». Вскоре после окончания «Преступления и наказания» он писал: «Порассказывать толково то, что мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии – да разве не закричат… что это фантазия!».

Конечно, это «чрезвычайное потрясение» только лишь началось в эпоху, когда Достоевский создавал «Преступление и наказание», и лишь наиболее чуткие и проницательные люди могли предвидеть его последствия.

Те процессы и факты, которые поставил в центр внимания Достоевский, многим его современникам представлялись всего лишь случайными и исключительными явлениями, не воплощавшими в себя существа исторического развития. И само отражение этих явлений в романе Достоевского многие рассматривали именно как «фантазию» или в лучшем случае как опыт изображения патологических и уникальных характеров и ситуаций.

Стремясь схватить существо «чрезвычайного потрясения», обусловленного начавшимся переходом к новому состоянию мира, Достоевский обращается к конкретным жизненным фактам - в том числе к тем, которые повседневно отражаются на страницах газет. В самом начале работы над «Преступлением и наказанием» он писал, объясняя реальные истоки своего замысла: «Есть… много следов в наших газетах о необыкновенной шатости понятий, подвигающих на ужасные дела».

Исходя из этих «фактов действительной жизни», Достоевский и создал «переступающих» нормы людей – и весь преступный мир романа, преступный Петербург. «Я смутно предчувствовал всю мою будущность в эти смертельные три часа нашего въезда…» Он смотрит на город своей судьбы, на глухую и величественную панораму надвигающейся столицы: кажется, никогда еще не возникало у него подобного чувства – такого грозного ощущения грядущей беды, такого мучительного сомнения в неотменности выбора: «Весь этот спектакль решительно не стоит свечей».

Для Достоевского Петербург с самого начала был и навсегда остался «самым фантастическим городом с самой фантастической историей», «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре». Об этом сказано в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) и в «Записках из подполья» (1864). Как это было у Гоголя, фантастика и «умышленность» Петербурга, так остро почувствованные Достоевским, существовали в его видениях и прозрениях не сами по себе, а в единстве с «тускло прозаическим и обыкновенным, чтобы не сказать: до невероятности пошлым». Таким мы видим Петербург уже в самых ранних художественных произведениях Достоевского. Несчастный Макар Девушкин из «Бедных людей», робкий и великодушный, с тяжкого похмелья стремительно бродит по Фонтанке и Гороховой, «чтобы как-нибудь освежиться», и наблюдает резко контрастные сцены столичного быта, на который, при всей их будничности, тем не менее лежит печать чего-то странного, необыкновенного.

Эти картины еще сильно отдают Гоголем, но как все меняется уже в «Двойнике», снабженном и подзаголовком: «Петербургская поэма». Вот вещь единственная в своем роде, подвергшаяся, как только она появилась, близорукому осуждению, да и доныне, пожалуй, не разъясненная в должной мере.

Здесь уже безраздельно господствует двуединая стихия «пошло-фантастического», и сам замученный галлюцинациями пошлейший Яков Петрович Голядкин, с его нелепыми повадками и ужимками, с его горячкой и смятением, есть ничто иное, как исчадие такого же горячечного, фантасмагорического, ненадежного и внушающего неописуемый страх Петербурга. Вот ровно в полночь, когда бьют часы, выбегает господин Голядкин «вне себя» все на ту же набережную Фонтанки возле самого Измайловского моста (участок города для дальнейшего дотошного описания выбран безошибочно!) – и словно растворяется в ненастной петербургской ночи. А ночь в самом деле была ужасная – «ноябрьская, мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всевозможных родов и сортов, одним словом всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрагивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, писклявый, дребезжащий концерт, весьма знакомый каждому петербургскому жителю».

Петербург Достоевского – это прежде всего город, связанный с трагическими судьбами его героев. «В атмосфере туманов этого призрачного города» зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений, в которых преступаются границы человеческой природы. Все сконцентрировано и сгущено вокруг человека, «оторвавшихся от божественных первооснов». Попадая в Петербург Достоевского, читатель оказывается в очень необычном духовном пространстве, несколько напоминающим гоголевский и некрасовский город, но еще более жестокий, фантастический и реальный одновременно. Распивочные, трактиры, трущобы, полицейские конторы, Сенная и Калава, убогие, темные комнаты, квартиры ростовщиков, черные лестницы, облитые помоями – вот фон, на котором развязываются конфликты и трагедии «самого петербургского» романа Достоевского – «Преступление и наказание». Многие блуждания главных героев происходят на закате (мотив заходящего солнца). Это странная, призрачная пора, грань дня и ночи, самое болезненное время суток в Петербурге.

Ф.М. Достоевский считал, что большой город – дьявольское создание цивилизации – имеет на душу человека пагубное влияние. Настойчиво и подробно писатель исследует в романе закоулки и грязные улицы, их мерзость и смрад, запыленный городской камень, от которого нигде нет спасения. Это неживая материя, которая подавляет, порабощает человека, задыхающихся в этих каменных бесчувственных громадах. «Город – трагическая судьба человека. Город Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальничестве». Живя в Петербурге, Достоевский внимательно всматривался в окружающую его действительность. Столица николаевской империи предстала перед ним со всеми своими контрастами и противоречиями. Многое ему показалось странным и непонятным. «Еще с детства, затерянный, заброшенный в Петербурге, я как-то все боялся его. Петербург, не знаю почему, для меня всегда казался какой-то тайной». И в эту тайну хотелось проникнуть, понять, как и чем живут жители громадного города – и в первую очередь обитатели нищих кварталов. Все чаще задумывался Д. над участью бедных и обездоленных людей, и у него возникало страстное желание рассказать о их жизни.

При каждом упоминании Белинским Иисуса Христа у будущего автора «Карамазовых» мгновенно менялось лицо – «точнее заплакать хочет…» Учитель бил в самую уязвимую точку. Его собеседник мог простить ему многое; мог даже понять необходимость «бунта». Но Белинский, как бы дразня «чуть не плачущего Достоевского, употребляя крепкое словцо (оно, как помним, наличествовало в последней строфе «Послания», однако применительно ко Христу не имело ни малейших шансов появиться в печати). Это было непереносимо и через много лет вспоминалось как тяжелое личное оскорбление.

«Дитя неверия и сомнения», убежденный, что он останется таковым «даже… до гробовой крышки», Достоевский, тем не менее, «сложил в себе символ веры». Ему удается пронести эту веру через «горнило сомнений», кажется, излюбленный им образ лишь закалился в его всепожирающем пламени.

В 1854 году, выйдя с каторги, он напишет Н.Д. Фонвизиной, что если б ему доказали, «что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа», то ему «лучше хотелось бы оставаться со Христосом, нежели с истиной».

Достоевский допускает (пусть теоретически), что истина (которая есть выражение высшей справедливости) может оказаться вне Христа: например, если «арифметика» автоматически докажет, что дело обстоит именно так. Но в таком случае сам Христос как бы оказывается вне Бога (вернее, вне «арифметики», тождественной в данном случае мировому смыслу) И Достоевский предпочитает оставаться «со Христосом», если вдруг сама истина не совпадет с идеалом красоты. Это тоже своего рода бунт: остаться с человечность и добром, если «истина» по каким-либо причинам окажется античеловечной и недоброй. Годы, проведенные на каторге и солдатской службе, серьезно отразились на мировоззрении Достоевского. Он разочаровался в утопическом социализме, у него складывается новая система общественно-политических и этических взглядов, получившая название «почвенничества» и представляющая собой вариант христианского социализма. По его мнению, современное состояние общества, называемое цивилизацией, является болезненным, так как приводит к обожествлению человеком самого себя, разрушая живые связи между людьми. Утрата высших духовных ценностей, каковыми выступают ценности христианства, неизбежно влечет за собой создание ложных кумиров, которым начинает поклоняться человек. Атеистический индивидуализм, по мысли Достоевского, может привести человечество к катастрофическому концу. Но у человечества есть вечный идеал, воплощенный в личности Иисуса Христа, к которому человек будет постепенно приближаться по мере своего развития. Идею разумного и гармонического общества социалисты, как считает Достоевский, взяли в христианстве, но наметили ложный путь ее осуществления. Идеал – это привнесение своего «я» в пользу другого посредством любви. Стремление к этому идеалу – нравственный закон, неисполнение которого заставляет человека страдать. По убеждению Достоевского, этот нравственный закон христианства лучше других уберегла русская культура.

Еврей Иисус

Достоевский, как, скажем, Тютчев, считал русский православный народ народом мессианским, явившимся в мир, чтобы спасти его, открыв человечеству некие выстраданные революционные истины. Библия же называет мессианским другой народ – евреев. Достоевский не менее, чем Пушкин, был чрезвычайно чуток ко всему остронациональному, к тому, что является оригинальность, национальную специфику. И его не могла не изумить способность евреев к самоидентификации, о чем он и написал в «Дневнике писателя».

Всю жизнь Достоевский стремился к идеалу, универсальность и безусловность которого объединила бы материалистическую силу Запада с духовной глубиной Востока. Таким идеалом для него был еврей Иисус из Назарета, олицетворявший единство иудео-христианской цивилизации. «Красота мир спасет», - эта фраза Достоевского сегодня стала расхожей, хотя мало кто, наверное, вспоминает о ее первоначальном звучании: «Красота Христа мир спасет». Свое представление об идеале писатель выразил в захватывающей универсальной формуле – «положительно прекрасный человек», в которой этика совпадает с эстетикой, каковое совпадение, по мнению современных философов, - достояние далекого будущего. Эта формула годна для любой эпохи, любого класса, любой личности.

Безусловно, все романы Достоевского носят истинную христианскую идею. Именно фраза Достоевского «Красота Христа мир спасет» спасала угнетенных людей на протяжении веков, она спасала и Петербург, созданный великим писателем. Христос, по мнению Достоевского, - идеал, к которому мы все должны стремиться. И если проникнуть в смысл произведений Достоевского, мы можем отчетливо увидеть за нищетой Петербурга – духовность, надежду и веру в лучшее. Именно христианская идея поможет нам увидеть это, ведь «Красота Христа мир спасет».