Скачать

Первое киевское княжение Юрия Долгорукого (1149 - 1150)

Карпов А. Ю.

"Всех нас старей отец твой"

История военного противостояния Изяслава Мстиславича и Юрия Долгорукого напоминает сильно раскачивающиеся качели. Успех одной стороны неизбежно сменялся успехом другой, и чем выше возносился победитель, тем более крутым оказывалось его последующее падение. Причем амплитуда и частота колебаний постоянно росли.

Непосредственным поводом для начала новой войны между дядей и племянником стало событие, можно сказать, частного порядка — ссора князя Изяслава Мстиславича с нашедшим у него пристанище сыном Юрия Долгорукого Ростиславом. По возвращении из суздальского похода Изяслав получил сведения о том, что Ростислав Юрьевич в его отсутствие злоумышлял против него: подговаривал киевлян и берендеев и готовился, если бы "Бог отцу его помог", захватить в Киеве весь "дом" князя Изяслава — его брата Владимира, жену и сына. "А пусти и к отцю, — убеждали Изяслава доброхоты, — то твои ворог. Держиши (его) на свою голову".

Трудно сказать, был ли это наговор, или Ростислав действительно готовил в Киеве переворот в пользу отца. Суздальский летописец вполне определенно обвинял неких киевских мужей, которым "дьявол… вложи… в сердце" слова клеветы в адрес князя. Однако сам Ростислав позднее, уже прибыв в Суздаль, сообщал отцу, что "вся Русская земля" и "черные клобуки" готовы принять его в качестве князя — очень похоже, что осведомленность его в этом вопросе была не случайной: Ростислав по крайней мере прощупывал почву относительно возможного перехода киевлян и обитателей Поросья на сторону Юрия Долгорукого, а может быть, и в самом деле пытался поспособствовать этому переходу.

Во всяком случае, Изяслав поверил обвинениям против своего двоюродного брата. В то время он пребывал на острове на Днепре, напротив киевского Выдубицкого Михайловского монастыря. Изяслав призвал Юрьевича к себе и стал выговаривать ему за неблагодарность: "Ты еси ко мне от отца пришел, оже отець тя приобидил… яз же тя приях в правду, яко достоиного брата своего, и волость ти есмь дал… Ты же еси, брате, удумал был тако: оже на мя Бог отцю твоему помогл, и тобе было, въехавши в Киев, брата моего яти, и сына моего, и жена моя, и дом мои взяти". Ростислав пытался оправдаться, отрицал всё ("ако ни в уме своем, ни на сердце ми того не было"), требовал разбирательства и "очной ставки" с клеветниками: "Пакы ли на мя кто молвить, князь ли которыи, а се я к нему; мужь ли которыи, в хрестьяных или в поганых, а ты мене стареи, а ты мя с ним и суди". Но все было тщетно. Изяслав от разбирательства отказался, побоявшись, что Ростислав хочет его попросту "заворожити", то есть рассорить, как с "хрестьяными" (русскими), так и с "погаными" ("черными клобуками"). "А ныне я того тобе не творю, — вынес он окончательное решение, — но поиди к своему отцю".

Изгнание Ростислава Юрьевича из Киева обставлено было так, чтобы как можно сильнее унизить и оскорбить его. Князя посадили в тот же "насад" (ладью), в котором привезли на остров, и всего с четырьмя "отроками" (слугами) выслали в Суздаль. Оставшуюся дружину схватили и, оковав, бросили в заточение, а все имущество князя, включая оружие и коней, отобрали.

Вернувшись к отцу, Ростислав "удари перед ним челом", раскаиваясь в прежних прегрешениях. Юрий простил его. Все случившееся в Киеве он воспринял как оскорбление, нанесенное ему лично: Изяслав, по его словам, "сором возложил" не только на его сына, но и на него самого.

К тому же Ростислав заверил отца в том, что позиции Изяслава в Киеве и вокруг него не настолько прочны, как могло показаться. "Хощет тебе вся Руская земля и черныи клобукы, — заявил он. — …А поиди на нь". Это, вероятно, и стало решающим аргументом для суздальского князя. "Тако ли мне нету причастья (в другой летописи: "части". — А. К.) в земли Русстеи и моим детем?!" — патетически воскликнул он и стал собирать войско для похода на Киев (2).

В межкняжеских войнах XII века — как, впрочем, в любых войнах вообще — очень большое значение имело идеологическое обоснование собственной правоты. Князь должен был уверить всех — и себя в первую очередь — в том, что он начинает войну во имя каких-то высших интересов, а не только ради собственной выгоды. Юрий хорошо понимал это. Как правнук Ярослава Мудрого, внук Всеволода и сын Владимира Мономаха — великих князей киевских, он, вне всяких сомнений, имел право на "часть", или "причастие", в "Русской земле", понимаемой в данном случае именно как Южная Русь, Поднепровье — политическое ядро Русского государства. Изгнание его сына Ростислава из Киева стало для него удобным поводом для того, чтобы заявить о попрании собственных законных прав на участие в общерусских делах, об ущемлении своей княжеской чести.

Тем более что попранным оказалось и другое право Юрия — на "старейшинство" среди князей "Мономахова племени". И это Юрий тоже поставит в вину своему племяннику. А еще вспомнит о недавнем разорении собственного княжества. "Се, брате, на мя приходил, и землю повоевал, и старе(и)шиньство еси с мене снял" — с такими обвинениями он обратится к Изяславу, обосновывая правомерность своих действий. А как показывала практика беспрерывных русских междоусобиц, доказать свою "правду" означало уже наполовину одержать победу. Оставалось только подкрепить ее на поле брани.

***

24 июля 1149 года (3), в день памяти святых и благоверных князей Бориса и Глеба (к тому же воскресенье — знаменательное совпадение!), князь Юрий Владимирович, "скупив силу свою (и) половци", выступил в поход, "надеяся на Богъ" и, очевидно, на заступничество святых братьев, своих "сродников" и небесных покровителей. Вместе с ним в поход выступили и его сыновья со своими полками — Ростислав, Андрей, Борис, Глеб.

Юрий избрал прямой путь к Киеву — через Вятичскую землю. Черниговский князь Владимир Давыдович, первым узнавший об этом, немедленно поставил в известность киевского князя Изяслава Мстиславича: "Се Гюрги, стрыи твои, идеть на тя, а уже есть вшел в наше Вятиче. А мы есме к тобе хрест целовали с тобою быти, а являю ти, пристороваися". Изяслав, подтвердив Давыдовичам свое крестное целование, "нача доспевати", то есть собирать войско и готовиться к новой войне. Время для этого у него имелось, ибо Юрий двигался не спеша.

Послы от братьев Давыдовичей и Изяслава Мстиславича отправились и к Святославу Ольговичу, бывшему союзнику Юрия Долгорукого. Однако тот не сразу дал ответ. Целую неделю послам пришлось ждать решения новгород-северского князя. По свидетельству летописца, Святослав даже изолировал прибывших к нему послов от внешнего мира — выставил "сторожу" у посольских обозов, "да бы к ним никто же не пришел", а сам в это время вел переговоры с Юрием. Святослава Ольговича интересовали два вопроса: насколько серьезны намерения суздальского князя, и не таит ли его наступление угрозы собственным владениям Святослава? "В правду ли идеши? — спрашивали его послы Юрия. — А тако же ми яви, ать не погубиши волости моея, ни мене в тяготу вложиши". Летопись сохранила дословный ответ Юрия: "Како хощю не в правду ити? Сыновець мои (И)зяслав, на мя пришед, волость мою повоевал и пожегл, и еще и сына моего выгнал из Руськои земли, и волости ему не дал, и сором на мя възложил. А любо сором сложю и земли своеи мьщю, любо честь свою налезу, пакы ли, а голову свою сложю". Эти слова стали известны не только Святославу Ольговичу, но и князьям Давыдовичам и Изяславу Мстиславичу. Они должны были задуматься о том, как действовать дальше.

Между тем, ответ Юрия совершенно убедил Святослава Ольговича. Он безоговорочно поддержал своего бывшего союзника. Однако в переговорах с Изяславом Мстиславичем — что называется, для сохранения лица — все же попытался выговорить какие-то условия — едва ли выполнимые киевским князем: "А вороти ми товара брата моего, — требовал теперь Святослав от Изяслава, — …а я с тобою буду". Но Изяслав, уже знавший о переговорах Святослава с Юрием, правильно расценил его слова как прямое нарушение прежних договоренностей и разрыв мирных отношений. Он послал к Святославу новое посольство: "Брате, хрест еси честьныи целовал ко мне, ако со мною быти, а ворожду еси про Игоря отложил и товары его (то есть обещал не мстить за Игоря и не требовать возвращения его имущества. — А. К.). Ны(не) же, брате, сего ли дозрев то поминаеши, оже стрыи мои на мя ратью идеть?.. А ты еси уже хрестьное челование переступил, а я есмь бес тебе и на Волгу ходил, а це что ми было? А ныне абы со мною Бог был и хрестьная сила".

Никакого впечатления на Святослава Ольговича эта тирада не произвела. Вместе со своими полками он поспешил присоединиться к Юрию Долгорукому, который расположился у села Ярышева (по всей вероятности, в Вятичской земле). 6 августа, в "Спасов день" (праздник Преображения Господня), князья встретились. "И ту Святослав позва и (Юрия. — А. К.) к собе на обед, и ту обедавше, разъехашася".

Святослав приехал к Юрию в сопровождении жены, которая была на сносях. Рано утром следующего дня княгиня разрешилась от бремени дочерью, получившей в крещении имя Мария. Летописец особо отметил это событие, кажущееся совершенно неуместным в условиях начавшейся войны. Но жизнь есть жизнь. Военный поход, который для многих его участников мог стать последним, символическим образом начинался с появления на свет новой жизни.

Юрий продолжил путь 7 августа: "поиде… наперед с вое своими". На следующий день вслед за ним выступил и Святослав Ольгович. Союзники отправили послов к черниговским князьям Давыдовичам, предлагая им присоединиться и вместе воевать против Изяслава Мстиславича. "То нам ворог всим Изяслав, — говорил Святослав Ольгович, — брата нашего убил". Гибель Игоря оставалась для него незаживающей раной. Но Давыдовичи не решились преступать крестное целование, данное киевскому князю. Их ответ Юрию восхищает образностью и, очевидно, выстраданным желанием хотя бы на сей раз сдержать обещание: "…Целовала есве крест к Изяславу Мьстиславличю, с теми же хочеве быти, а душею не можеве играти (выделено мною. — А. К.)". Зато несколько позже к Юрию присоединился князь Святослав Всеволодович. Он также "не хотяше отступити от уя (дяди по матери. — А. К.) своего Изяслава, — замечает летописец, — но неволею еха строя своего (дяди по отцу. — А. К.) деля Святослава Олговича". Так определилась расстановка основных сил: с одной стороны, Юрий со своими сыновьями и князья Ольговичи; с другой — Изяслав Мстиславич с братьями и сыновьями и князья Давыдовичи.

Юрий действовал весьма осмотрительно и не торопясь, стараясь не оттолкнуть от себя возможных союзников. Он занял Вьяхань (в верховьях Сулы), затем подошел к Белой Веже (в верховьях Остра), где и остановился, "съжидаюче к собе половець". Такое расположение его войска — в Задесненье, в пределах Черниговской земли, но у самых границ Переяславского княжества — давало ему несомненные выгоды. Он мог угрожать как Чернигову, так и Переяславлю и Киеву. Недалеко, в устье Остра, находился Городец Остерский, жители которого по-прежнему хранили верность ему и его сыновьям.

Один из эпизодов этого похода впоследствии дал повод к созданию благочестивой легенды, вошедшей в состав Киево-Печерского патерика. Половцы из рати Юрия Долгорукого, действовавшие вместе с его престарелым тысяцким Георгием Шимоновичем, напали на некое село, принадлежавшее киевскому Печерскому монастырю. Произошло кровопролитное сражение, и половцы бежали прочь. "И видехом град высок издалеча, — рассказывал позднее сам Георгий Шимонович в наставление своим детям, — и абие (быстро. — А. К.) идохом на нь, и никто же знааше, кий то есть град. Половци же бишася у него, и мнози язвени (ранены. — А. К.) быша, и бежахом от града того. Последи же уведахом, яко село есть Святыа Богородица обители Печерьскыя, града же николи же ту несть бывало". Смысл рассказа старого воеводы заключался в том, что село чудесным образом защитили святые основатели Печерского монастыря — преподобные Антоний и Феодосий: "везде бо молитва Антониева и Феодосиева заступаеть". Однако для нас не менее важно, что продвижение Юрьевых войск, оказывается, вовсе не было таким уж триумфальным; в отдельных населенных пунктах они терпели неудачу и теряли убитых и раненых.

По словам летописца, Юрий ожидал "от Изяслава покорения". Не дождавшись, однако, никаких вестей от племянника, он двинулся к Переяславлю. ("Ту ти ему прити, — приводит его слова летописец, — да негли ту покорится".)По пути, у реки Супой — последнего серьезного водного рубежа перед Переяславлем, к нему и присоединились князь Святослав Всеволодович со своим полком, а также "многое множьство" диких половцев. Войска перешли Стряков, речку близ Переяславля, и остановились у Кудинова сельца. Эту очередную остановку Юрий, по всей видимости, использовал для того, чтобы вступить в тайные переговоры с переяславцами и переманить их на свою сторону.

Тем временем Изяслав Мстиславич послал за помощью к братьям. Дождавшись подхода полков из Владимира-Волынского, он объявил о выступлении против Юрия. "Оже бы пришел толико с детьми, — оправдывался князь перед киевлянами, — то которая ему волость люба, ту же бы взял. Но оже на мя половци привел и ворогы моя Олговиче, то хочю ся бити". Насколько искренними были эти слова, сказать трудно. Изяслав действительно раздавал волости сыновьям Юрия, но вот самому суздальскому князю никогда и ничего в Южной Руси не предлагал и, кажется, предлагать не собирался.

Киевляне и на этот раз не поддержали своего князя в борьбе с Мономаховым сыном. "Мирися, княже, мы не идем", — заявили они Изяславу. И тому лишь с большим трудом удалось добиться согласия киевского веча поддержать его хотя бы для видимости, чтобы заключать мир с Юрием с позиции силы: "Поидите со мною, ать ми ся добро с ними о(т) силы мирити". "И поидоша кияне по Изяславе". К киевскому князю присоединились черниговские войска во главе с Изяславом Давыдовичем. Родной брат Изяслава Мстиславича Владимир находился "в засаде" в Переяславле; туда же подошел и другой его брат Святополк (4) с "поршанами" — то есть "черными клобуками", обитателями Поросья. В Переяславле же, надо полагать, находился и сын Изяслава Мстислав.

У Витичева, близ Киева, Изяслава нагнал Ростислав Смоленский "с силою многою". Братья переправились через Днепр и во главе огромного войска двинулись к Переяславлю. Юрий хотел было опередить их и приступить к городу "в борзе", еще до их прихода. Но не успел: когда его войска только переправлялись через Стряков, Мстиславичи уже подходили к Альте — реке, на которой располагался сам Переяславль. О намерениях дяди Изяслав узнал от одного половчина, захваченного в плен у Переяславля и тут же казненного. Получив важные для себя сведения, киевский князь пустил вперед "черных клобуков" и "молодь" — младшую дружину. Те устремились к Переяславлю, отбросили от города передовых "стрельцов" Юрия и преследовали их до самого расположения основных сил.

Придя к Переяславлю, Изяслав и Ростислав Мстиславичи расположились вдоль Трубежа. Юрий же, простояв три дня у Кудинова сельца на Стрякове, лишь на рассвете четвертого с основными силами подошел к городу. Миновав его, он "исполчился" по другую сторону Трубежа, между древними Змиевыми валами — эти земляные оборонительные сооружения располагались к востоку и юго-востоку от Переяславля и тянулись от самого Днепра; ближайший к Переяславлю вал назывался "большим", а внешний — "малым"; друг от друга они находились на расстоянии около 10 верст. Местоположение Юрьевой рати летописец определяет довольно точно: "ста же полкы своими об ону сторону Трубеша, за зверинцем, у рощения"; однако названные им ориентиры ничего не говорят нам.

Полки простояли по обе стороны Трубежа до самого вечера. На ночь Изяслав и Ростислав отвели войска немного выше по течению Трубежа, а сами вошли в город. Юрий остался на месте. Той же ночью он прислал к племяннику посла с предложением мира. Юрий готов был пойти на компромисс, внешне вполне приемлемый и даже весьма почетный для Изяслава Мстиславича. "Се, брате, на мя приходил, и землю повоевал, и старе(и)шиньство еси с мене снял, — укорял он племянника. — Ныне же, брате и сыну, Рускыя деля земля и хрестьян деля не пролеиве крови хрестьяньскы. Но даи ми Переяславль, ать посажю сына своего у Переяславли, а ты седи, царствуя в Киеве. Не хощеши ли того створити, а за всим Бог".

Речь Юрия примечательна во многих отношениях. Оказывается, он готов был уступить Киев племяннику, отказаться от принципа "старейшинства", в соответствии с которым, несомненно, имел больше прав на стольный город Руси, чем Изяслав. И причина, по которой он готов был пойти на это, более чем весома. Юрий обозначил ее сам: "Рускыя деля земля и хрестьян деля", то есть ради сохранения Русской земли и христианского рода он призывал не проливать христианской крови. Это, конечно, традиционная, этикетная формула отказа от войны, но мало кто из русских князей, произнося ее, не вкладывал в нее буквального смысла. И здесь, между прочим, есть повод вспомнить, что до августа 1149 года Юрий ни разу не становился инициатором новой междоусобной войны. Ни в 1132 году, когда он изгонял из Переяславля племянника Всеволода, но без применения силы; ни в 1140 году, когда готов был в союзе с Ростиславом Мстиславичем и новгородцами выступить в поход против киевского князя Всеволода Ольговича, однако так и не начал военных действий; ни зимой 1146/47 года, когда принял предложение Святослава Ольговича, но все же остался в своем княжестве. Даже когда Мстиславичи вторглись в его землю, он так и не двинулся им навстречу. Юрий, конечно же, совершал военные походы — например, в Новгородскую или Рязанскую земли, но, по понятиям того времени, это нельзя было назвать братоубийственной войной в полном смысле этого слова. Он либо мстил за нанесенную ему обиду, либо выполнял свой союзнический долг, как он его понимал, помогая тому или иному князю.

Как и большинство князей того времени, Юрий отнюдь не был беспринципным властолюбцем, готовым на все ради достижения своей цели. И хотя на этот раз именно он становился виновником войны, он, по-видимому, не готов был переступить определенную черту, по собственной воле начать сражение, исходом которого могла стать гибель того или иного князя, его родича по крови и по служению Русской земле. Эту границу — едва ли уловимую для нас — русские князья того времени ощущали вполне отчетливо. Одно дело для них было разорить или сжечь тот или иной город, увести в полон челядь; и совсем другое — навести на себя обвинение в братоубийстве, уподобиться окаянному Святополку, князю-извергу и злодею, убийце святых братьев Бориса и Глеба. Юрий выражал готовность к миру, шел на серьезные уступки — и тем самым в глазах русского общества снимал с себя вину за готовящуюся пролиться кровь.

Но в его речи, обращенной к племяннику, различимы еще два нюанса, также весьма значимые в представлениях того времени. Юрий именует Изяслава "царем", или "цесарем", — титулом, применимым только к византийским василевсам, но неофициально используемым и русскими князьями еще со времен Ярослава Мудрого. Слова о "царствовании" в Киеве, несомненно, должны были польстить самолюбию Изяслава Мстиславича. Но тут же Юрий демонстративно называл племянника не только "братом", как это было принято между князьями равными по своему статусу (независимо от возраста), но "братом и сыном". А это подчеркивало его действительное — так сказать, физическое — "старейшинство" по отношению к племяннику.

Изяслав же, кажется, увидел в его предложении проявление слабости и нерешительности. Он отказался от переговоров: "того не улюби, ни посла того пусти". На следующий день, когда князь отстоял молебен в кафедральном соборе Архангела Михаила в Переяславле, епископ Евфимий попытался уговорить его. "Княже, умирися с стрыем своим, — умолял он его со слезами на глазах. — Много спасение примеши от Бога и землю свою избавиши от великия беды". Но Изяслав оставался непреклонен, "надеяся на множество вои", по замечанию летописца. "Добыл есми головою своею Киева и Переяславля", — отвечал он епископу, имея в виду, что не собирается отступаться от завоеванного с таким трудом и в честной борьбе.

Изяслава можно понять. Предложение Юрия только с виду казалось приемлемым для него. На самом деле оно таило в себе серьезную угрозу и разрушало всю ту политическую систему, которая была выстроена его дедом Мономахом, отцом Мстиславом и им самим. Утверждение в Переяславле Юрьева сына неизбежно привело бы к вытеснению Мстиславичей из Южной Руси. ("Я Киев и Переяславль достал головою моею, ныне же для чего дам сыну Юрьеву Переяславль и посажу врага подле боку моего", — передает смысл речи Изяслава Мстиславича В. Н. Татищев.) Заметим, что Юрий уже не собирался княжить в Переяславле сам, а намеревался передать город своему старшему сыну Ростиславу. А это значило, что Переяславль не соответствовал его теперешним амбициям, казался ему не вполне достойным его. Юрию нужен был Киев. И, следовательно, признание прав на Киев "моложшего" Изяслава Мстиславича могло быть с его стороны только временным. Что же касается сыновей и младших братьев Изяслава Мстиславича, то им предложенная Юрием политическая конструкция, по-видимому, вообще не оставляла места в Южной Руси.

Итак, Изяслав не принял мирных предложений своего дяди. Но в глазах русского общества этот его отказ означал, что теперь уже на него могла быть возложена ответственность за пролитую впоследствии кровь. И если он надеялся на "множество вои", то Юрий мог надеяться еще и на Божью правду, на заступничество небесных сил, всегда помогающих правому. "Сиа убо ему глаголющу, надеяся на множество воинства своего, — с укоризной комментирует действия Изяслава Мстиславича позднейший московский летописец, — а помощь от Бога есть, егоже хощет смиряет, и егоже хощет высит, возставляет от земля нища, и от гноища воздвизает убога, посадит его с силными людми и на престоле славы наследствуя его; смиренным бо благодать дает Господь Бог, гордым же противляется". Ибо "не в силе Бог, но в правде", как всегда считали в средневековой Руси.

***

Сражение у Переяславля произошло 23 августа, во вторник. Юрий со своими сыновьями и князьями Святославом Ольговичем и Святославом Всеволодовичем стоял за Янчиным сельцом. Изяслав же с братьями Ростиславом, Святополком и Владимиром, а также черниговским князем Изяславом Давыдовичем, сыном Мстиславом и племянником Владимиром Андреевичем расположился на противоположной стороне Трубежа.

Утром в день битвы Изяслав созвал своих бояр и старшую дружину "и нача думати с ними". Обсуждался единственный вопрос: переправляться ли с войском через Трубеж или оставаться на месте? Мнения на этот счет разделились. Одни советовали князю не торопиться, ожидая, что Юрий, не получив ответ на свои мирные предложения, уйдет сам: "Не езди по нем: отъяти перешел земли, а трудился, а сде пришед, не успел ничтоже, а то уже поворотися прочь, а на ночь отъидеть, а ты, княже, не езди по нем". Другие "понуживали" к более решительным действиям: "Поеди, княже, привел ти Бог, не упустим его прочь". Совет последних Изяславу оказался ближе; он "исполчил" войско и повелел переправляться через реку. Полки встали на лугах, напротив Кузнечьих ворот.

Юрий стоял, не сходя с места. Согласно представлениям военных стратегов того времени, именно бездеятельность, пассивность (или, может быть, лучше сказать, выдержка?) чаще приносили победу, чем излишняя активность, наступательный порыв, стремление ускорить события. Несмотря на кажущуюся парадоксальность, логика здесь есть. Полководцы предпочитали полагаться на волю обстоятельств, действовать, "како Бог дасть", дожидаться, пока победа сама упадет им в руки, надеясь, что именно это обеспечит им поддержку свыше. Попытка же самому создать условия для активизации военных действий, резко изменить обстоятельства могла быть расценена как вмешательство в прерогативы Высшей силы, как проявление гордыни — одного из наиболее осуждаемых в средневековой Руси пороков. Так что пассивная тактика, избранная Юрием, была оправдана и вполне могла принести ему успех. Но и Изяслав не спешил начинать битву и сближаться с противником. Обе рати стояли на почтительном расстоянии друг от друга.

Около полудня от войска Юрия отделился некий перебежчик ("перескок"). За ним была устроена погоня. Выставленное Изяславом охранение переполошилось, решив, что сражение уже начинается. Изяслав Мстиславич двинул полки на исходные позиции. Так же поступил и Юрий с князьями Ольговичами. Они перешли через вал и остановились.

Теперь обе рати стояли в виду друг друга. Основные силы по-прежнему бездействовали, только "стрельцы" (передовые цепи воинов, вооруженных луками) перестреливались с обеих сторон. К вечеру Юрий повернул свои полки и стал отступать "в товары", то есть к обозам, на ночевку.

В этот момент Изяслав опять стал держать совет с союзными князьями. Он хотел преследовать Юрия, князья же отговаривали его: "Не езди по них, но пусти е в товары свои, уже ти есть верно". Однако киевский князь и на этот раз послушался не их, но других, не названных по имени советников, которые по-прежнему подстрекали его против Юрия: "Княже, бежати уже!" Именно их совет, как считал летописец, и стал причиной постигшей князя катастрофы. "Изяславу же то любо бысть, и поиде по них".

Увидев, что противник наступает, Юрий со своими войсками развернулся и двинулся ему навстречу. С правого крыла он поставил дружины своих сыновей, а слева — обоих Святославов, Ольговича и Всеволодовича. Сам же расположился посередине. На заходе солнца (5) полки сошлись, "и бысть сеча зла межи ими". Основной удар Юрий наносил с правого крыла, и именно здесь ему сопутствовал успех. Противник на своем левом фланге не выдержал натиска суздальских дружин и союзных им половцев. Первыми побежали поршане, за ними Изяслав Давыдович с черниговцами и киевляне. Решающий момент в сражении наступил тогда, когда на сторону Юрия перешли переяславцы. "И бысть лесть в переяславцех, — пишет киевский летописец, — рекуче: "Гюрги нам князь и свои, того было нам искати и-далече"". По свидетельству новгородского летописца, переяславцы "седоша на щите", то есть сдались, "научением" самого Юрия — как видим, его тайные переговоры с ними принесли свои плоды. Видя же измену переяславцев, обратились в бегство и союзные Мстиславичам половцы.

Сам Изяслав Мстиславич наступал на левое крыло Юрьева войска. Ему удалось смять и прорвать полк Святослава Ольговича и половину полка Юрия Долгорукого: "тако проеха сквозе них", по выражению летописца. Тогда-то Изяслав и увидел, что остальная часть его войска опрокинута и побеждена, что союзные ему половцы и "свои поганые" "вси побегли, и многы избиша, а другия ру(ка)ми изоимаша". Осознав безнадежность своего положения, Изяслав побежал и сам, причем большинство из тех, кто прорывался вместе с ним через полки Юрия, были либо перебиты, либо захвачены в плен. Только с двумя спутниками ("сам третии") он переправился через Днепр и укрылся в Каневе, откуда затем поспешил в Киев.

Победа Юрия оказалась полной. Однако он по-прежнему не торопил события. Теперь, когда его цель была почти достигнута и до Киева, что называется, оставалось рукой подать, он не потерял головы, не устремился, забыв обо всем, к городу, так долго бывшему предметом его вожделений. Юрий стремился как можно торжественнее обставить свое восшествие на "златой" киевский стол, всеми своими действиями показывал, что все происходящее есть торжество справедливости и проявление не его личной, а Божьей воли, а он лишь подчиняется обстоятельствам.

На утро следующего дня, 24 августа, он торжественно вступил в Переяславль. Это был и жест благодарности переяславцам, обеспечившим ему победу над Изяславом, и желание поклониться отеческим и дедовским святыням. Юрий вошел в город, "хваля и славя Бога… и поклонився Святому Михаилу, и пребысть у Переяславле три дни".

Юрий явно предпочитал, чтобы ситуация в Киеве разрешилась сама собой и город сдался ему без боя. Так и произошло. Когда Изяслав и Ростислав Мстиславичи явились в Киев, они обратились к горожанам с вопросом: "Можете ли ся за наю бити?" Киевляне ответили отказом. Они по-прежнему благоволили Мстиславичам, но биться против Юрия не только не хотели, но уже и не могли: "Господина наю князя (двойственное число. — А. К.), не погубита нас до конца. Се ны отци наши, и братья наша, и сынови наши на полку они изоимани, а друзии избьени и оружие снято. А ныне ать не возмуть нас на полон. Поедита в свои волости, а вы ведаета, оже нам с Гюргем не ужити. Аже по сих днех кде узрим стягы ваю, ту мы готовы ваю есмы (то есть готовы перейти на вашу сторону. — А. К.)". Киевляне не стали лишний раз бередить Изяславу раны, напоминать о том совете, который они давали князю накануне сражения. Но и без того было ясно, что в потере Киева Изяслав должен был винить только самого себя, свое нежелание примириться с дядей с позиции силы, когда это было еще возможно.

Братьям ничего не оставалось, как покинуть Киев. Ростислав отправился в Смоленск, а Изяслав — во Владимир-Волынский. В этом городе он княжил прежде, и теперь этот город должен был стать его главным оплотом для борьбы с Юрием. Отказываться от Киева Изяслав, конечно же, был не намерен. Тем более после того, как киевляне пообещали поддержать его в будущей войне. С собой Изяслав увез жену и детей, а кроме того — что особо отметил летописец, — митрополита Климента Смолятича. Последнему оставаться в Киеве при Юрии Долгоруком не было никакой возможности — в противном случае его ждало заточение в одном из монастырских "порубов".

***

Спустя три дня Юрий подошел к Киеву. Он остановился на лугах, напротив киевского Выдубицкого Михайловского монастыря, построенного еще его дедом Всеволодом Ярославичем. Казалось символичным, что первый поклон он отдал обители святого Михаила — общего покровителя всех потомков князя Всеволода.

Вступление в Киев, по-видимому, было приурочено к 28 августа, воскресенью. "Гюрги же поеха у Киев, и множество народа вы(и)де противу ему с радостью великою, и седе на столе отца своего, хваля и славя Бога", — свидетельствует киевский летописец. Примечательно, что запись о начале княжения Юрия Долгорукого дает первый по времени образец пышной и велеречивой формулы вступления на киевский стол нового князя, которая затем будет часто встречаться в летописи: "Начало княжения в Киеве князя великаго Дюргя, сына Володимеря Мономаха, внука Всеволожа, правнука Ярославля, пращюра великаго Володимира, хрестившаго всю землю Рускую".

Заняв киевский стол, Юрий должен был сразу же взяться за решение первоочередных задач: укрепить свое влияние в Киеве и ближних к Киеву городах, обезопасить себя от нападения со стороны Чернигова, вознаградить за помощь своего главного союзника Святослава Ольговича.

Так, он сумел примириться с черниговским князем Владимиром Давыдовичем, который хотя и поддерживал Изяслава Мстиславича, но не принимал непосредственного участия в только что завершившейся войне. Владимир лично приехал в Киев и "поклонися" Юрию. На правах великого князя Юрий рассудил его спор со Святославом Ольговичем. Тот обвинял Давыдовичей в том, что они держат его "отчину", то есть часть земель, отобранных у него еще осенью 1146 года. В первую очередь, речь шла о так называемой "Сновской тысяче" — области по реке Сновь с городами Сновском (современный Седнев в Черниговской области) и Стародубом. Этими землями, равно как и Курском с Посемьем, по соглашению с Изяславом Мстиславичем владел брат Владимира Изяслав Давыдович. Юрий отобрал их у него и отдал своему союзнику. Отказ от Посемья, когда-то переданного самим Святославом Ольговичем сыновьям Юрия, стал платой за помощь, оказанную северским князем. Юрий уже не нуждался в этих территориях. Он мог предоставить своим сыновьям куда более значимые княжеские столы. Кроме того, Святослав Ольгович получил от Юрия Слуцк, Клецк и всю Дреговичскую область — важную часть Турово-Пинского княжества (территория нынешней Белоруссии). Чернигов же остался за Давыдовичами. "И тако ся уладивше и разъехашася".

В ближайшие к Киеву города Юрий посадил на княжение своих сыновей: в Переяславль — Ростислава, в Вышгород — Андрея, в Белгород — Бориса, в Канев — Глеба. Названные города-крепости окружали Киев со всех сторон и служили надежной защитой на случай нападения со стороны Дикого поля, Смоленска, Чернигова или Волыни. Одного из своих младших сыновей, родившихся во втором браке, а именно Василька, Юрий оставил на княжении в Суздале. При нем находился и престарелый "дядька" самого Юрия, ростовский тысяцкий Георгий Шимонович — человек, которому новый киевский князь мог доверять, как никому другому.

Так были очерчены границы новых владений Юрия Долгорукого. Конечно же, он не собирался возвращаться в Суздальскую землю. Киев и Киевская волость становились сферой его исключительных интересов. Но Юрий не мог не понимать, что борьба за Киев еще далеко не закончена, что Мстиславичи побеждены, но не разгромлены. В их руках находились Волынская земля, Смоленск и Новгород — богатейшие области Руси; их сторонники оставались и в самом Киеве. Задача борьбы с Мстиславичами вышла на первый план.

Расстановка сил: угры и ляхи, князь Владимирко Галицкий и другие

По прибытии во Владимир князь Изяслав Мстиславич вступил в переговоры со своими иноземными родичами — правителям Угрии (Венгрии), Чехии и Польши. С этого времени можно говорить о том, что война между князьями окончательно выходит за рамки внутренней русской распри и становится частью общеевропейской политической истории.

Внук Владимира Мономаха и сын Мстислава Великого, Изяслав был связан родственными узами со многими дворами Европы. Напомним, что через свою бабку Гиду Харальдовну, мать Христину и сестер Мальмфрид и Ингибьёрг он находился в родстве или свойстве с большинством правящих родов Швеции, Дании и Норвегии. Его двоюродная бабка Евпраксия-Адельгейда Всеволодовна (ум. 1109) когда-то была замужем за германским королем и императором Священной Римской империи Генрихом IV (1056—1106; из Франконской династии). Двоюродная тетка, Евфимия Владимировна, недолгое время была супругой венгерского короля Коломана (Кальмана); изгнанная мужем и обвиненная в супружеской неверности, она уже на Руси родила сына Бориса — будущего претендента на венгерский престол. Родная сестра Изяслава еще в 1122 году стала женой византийского царевича — по всей вероятности, Алексея, сына и недолгое время соправителя императора Иоанна II Комнина. (Правда, вскоре после заключения брака ее супруг умер, и ей пришлось принять монашеский постриг; никакого значения для Мстиславичей этот брак не имел.) Иногда полагают, что сам Изяслав Мстиславич был женат на немецкой принцессе из рода Штауфенов — этот род стал правящим в Германии в 1138 году, когда на престол взошел король Конрад III (1138—1152). Однако брак этот, если и был заключен, то скорее всего в конце 20-х — начале 30-х годов XII века, когда киевским князем был отец Изяслава Мстислав. Позднее никаких особых контактов между Изяславом Мстиславичем и Штауфенами мы не обнаружим; более того, политические пристрастия сделали их противниками друг друга.

После фактического распада Древнерусского государства на отдельные княжества для Изяслава Мстиславича как для волынского, переяславского, а затем и киевского князя наибольшее значение приобрели родственные связи с правителями стран Центральной и Восточной Европы — прежде всего, Польши, Венгрии и Чехии — соседей Руси. Эти связи стали особенно интенсивными во второй половине 30-х — 40-е годы XII века.

На польском престоле с марта 1146 года сидел сват Изяслава Мстиславича князь Болеслав IV Кудрявый (ум. 1173). Еще в середине 1130-х годов он женился на племяннице Изяслава Верхуславе, дочери новгородского князя Всеволода Мстиславича. Болеслав получил верховную власть над Польшей в результате многолетней ожесточенной войны со своим старшим единокровным братом Владиславом II, причем последнего, как мы помним, также поддерживала русская родня, прежде всего князь Всеволод Ольгович. Несомненно, Болеслав Кудрявый, как и его младшие родные братья Мешко и Генрих, очень ценил союз с Мстиславичами. Поддержка Изяслава серьезно укрепляла его положение в Польше в условиях, когда нашедший приют в Германии Владислав не оставлял своих притязаний на Польшу. По-видимому, киевский князь оказывал и реальну