Скачать

О достоверности образа императора Тиберия в "Анналах" Тацита

О ДОСТОВЕРНОСТИ ОБРАЗА ИМПЕРАТОРА ТИБЕРИЯ

В

«АННАЛАХ» ТАЦИТА.

Пальма первенства среди римских писателей, увековечивших в своих трудах события истории Вечного города в античную эпоху, по праву принадлежит Корнелию Тациту. Созданные им образы политических и государственных деятелей Рима I в. н. э. по достоинству вошли в золотой фонд мировой литературы. В первую очередь это касается образов римских императоров, вокруг которых, по существу, и строится повествование в главных произведениях Тацита, «Анналах» и «Истории». Однако труды Тацита, помимо их чисто литературного значения, являются для нас главным источником информации о событиях истории Рима эпохи ранней империи. Вопрос о достоверности созданной в сочинениях Тацита картины внутренней истории Рима в указанный период и, в частности, образов преемников Августа приобретает, таким образом, первостепенную важность.

Особое место среди принцепсов I в. н. э. в произведениях Тацита занимает фигура наследника основателя империи Тиберия Клавдия Нерона (14-37 гг.). Во-первых, посвящённая ему часть «Анналов» (книги I-VI) дошла до нас почти полностью (за исключением части V книги), чего, к сожалению, нельзя сказать о разделах, посвящённых другим Юлиям-Клавдиям: полностью утеряны книги, повествовавшие о правлении Гая и значительная часть «клавдиевых», а изложение событий правления Нерона в «Анналах» не было, как известно, доведено до конца. Во-вторых, Тиберий, пожалуй, наиболее противоречивая личность из всех Юлиев-Клавдиев: целый ряд качеств выгодно отличает его от последующих правителей империи, безумного Гая Калигулы, мягкотелого Клавдия, артиста Нерона. Более того, у нас есть все основания видеть в нём одного из наиболее выдающихся государственных деятелей не только ранней империи, но и всей римской истории. И тот же Тиберий представлен в «Анналах» как жестокий и лицемерный тиран, свирепо расправлявшийся с теми, кого он подозревал в намерении посягнуть на величие его власти, даже если они приходились ему ближайшими родственниками (Tac. Ann., I, 3-4, 7-10, 72, 82; II, 31, 42; III, 3, 15, 48; IV, 6-7, 20, 29, 44; VI, 19, 51).

Эти два фактора, хорошая сохранность «тибериевых» книг и очевидная значительность и противоречивость его личности привели к тому, что суждение о Таците-историке в Новое время формируется, прежде всего, на базе первой гексады «Анналов». Огонь критики, который обрушила на Тацита и его труд немецкая историография второй половины XIX века, был направлен, в первую очередь, против Тацита-биографа императора Тиберия.(1) Критические установки школы Т. Моммзена были восприняты исторической наукой других европейских стран и США, и на протяжении следующего столетия получили дальнейшее развитие в рамках так называемой «традиции реабилитации Тиберия», представленной, в частности, работами Ф. Б. Марша, М. П. Чарльзуорта, Ч. Э. Смита, Р. С. Роджерса, М. Гранта, Э. Корнемана и др., пик популярности которой пришёлся на 30-50ые годы.(2) Но приблизительно с середины текущего века отношение к Тациту-историку начинает меняться: этапным моментом здесь был, по-видимому, выход в свет монографии Р. Сайма о Таците (1958 г.). В последующие годы признание высоких достоинств Тацита не только как художника и мастера слова, но и как историка постепенно становится общим местом в посвящённых ему исследованиях.

Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что подобная точка зрения высказывалась в научной литературе и до Р. Сайма. Так, в частности, русским учёным В. И. Модестовым и французским историком античности Г. Буассье ещё в прошлом веке независимо друг от друга была сформулирована так называемая «теория moderatio», в рамках которой впервые была раскрыта вся сложность и неоднозначность отношения Тацита к империи Цезарей, под властью которых ему приходилось жить. В начале 30ых годов XX века появляется посвящённая Тациту работа Ф. Клингнера, а в 1950 году – монография Э. Параторе «Тацит». Все эти исследователи, так или иначе, подвергали пересмотру сформировавшийся в рамках позитивистской историографии взгляд на Тацита как на клеветника империи и к тому же посредственного и несамостоятельного историка. Однако именно монография Р. Сайма, ставшая крупным событием в мировой науке об античности, сыграла в этом процессе решающую роль: многие идеи, высказанные предшественниками Р. Сайма, приобрели широкую известность через посредство его книги, не говоря уже о собственном вкладе английского учёного в изучение творческого наследия Тацита и римской истории I - начала II вв. н. э.(3)

Изменение отношения к трудам Тацита как к источнику по истории ранней империи во второй половине XX века имеет одну любопытную особенность: признавая, что взгляд Тацита на события римской истории I в. н. э. носил, в целом, реалистический характер,(4) современные исследователи его творчества (Р. Сайм, Ф. Р. Гудеар, Г. С. Кнабе и др.) делают одно любопытное исключение – принципат Тиберия.(5) Эпоха Тиберия представляется им временем глухой политической борьбы и острой социальной ломки, периодом, когда, старая аристократия всё ещё сохраняла сильные позиции и оказывала действенное сопротивление императорской власти.(6) Тацит, писавший «тибериевы» книги «Анналов» при Траяне, не понял этой уже далёкой от него эпохи, как не понял он и Тиберия, не сумев увидеть в нём политика, для которого идеал старинной аристократической республики с сенатом во главе ещё сохранял всю свою притягательность.(7) Изображение Тацитом принципата Тиберия в «Анналах» основано на нарочитом сгущении красок: римский историк не излагает факты во всей их полноте, достоверности и логической связи, а группирует и подаёт материал так, что в густых светотенях тонут контуры реальных событий и полувысказанные намёки заставляют читателя предполагать нечто страшное и гнетущее.(8) Таким образом, и в наши дни образ Тиберия в «Анналах» остаётся поводом для обвинений Тацита в необъективности, непонимании истинного смысла исторических событий, привнесении в свой труд ряда необоснованных параллелей и аналогий, которые свели на нет стремление автора писать sine ira et studio. Сформировавшиеся в рамках позитивистской историографии второй половины XIX века негативное отношение к Тациту и его произведениям продолжает оказывать сильное влияние на изучение истории Рима эпохи ранней империи.

Общий смысл упреков, предъявляемых Тациту сторонниками критического направления, сводится, в основном, к следующему. Во-первых, Тацит пользовался своими источниками (сочинениями Клувия Руфа, Плиния Старшего, Фабия Рустика и др.), не проверяя их данных по документам, причём собственные политические взгляды заставляли автора «Анналов» опираться на наиболее враждебную принцепсам, в том числе и Тиберию, традицию. Производя соответствующий отбор материала, Тацит, с заслуживающей лучшего применения последовательностью, трактовал все добытые таким образом факты в невыгодную для Цезарей сторону. Во-вторых, некоторые психологические особенности, присущие римскому историку, вкупе с его личным жизненным опытом привели к тому, что Тацит воспринял и отразил в своих сочинениях не столько саму историческую реальность, сколько собственное крайне субъективное впечатление от неё. И, наконец, в-третьих, будучи ритором, смолоду приученным становиться на защиту любой позиции и сходу сочинять соответствующие речи, Тацит стремился создать эффектный литературный образ и, ради этого, расставлял акценты так, чтобы преувеличить, или наоборот, затемнить подлинное значение приводимых фактов.(9) Однако против такого подхода, на наш взгляд, можно привести целый ряд возражений, главные из которых суммированы ниже.

Опора преимущественно на литературную традицию и малое внимание к документам - общая черта творческого метода античных историков, и Тацит, в сравнении со своими коллегами, если и выделяется, то в лучшую сторону.(10) Он располагал большим количеством достоверной информации о событиях описываемой эпохи,(11) в его руках были разнообразные источники, в том числе и документального характера, которые он сравнивал и сопоставлял.(12) В ряде случаев автор сам называет их: так, например, в «Анналах» упоминаются acta diurna (Tac. Ann., III, 3; XII, 24; XII, 31; XVI, 22), acta patrum (ibidem, V, 4; XV, 74), commentarii senatus (ibidem, VI, 47), edicta principum (ibidem, I, 7-8; III, 6; IV, 67; V, 5), senatus consulta (ibidem, I, 7; II, 32, 85; III, 51, 57, 63; IV, 45, 63; VI, 6, 12), различного рода письма (ibidem, I, 7, 25, 48; II, 65, 78-79; III, 16; V, 2). Проведённый современными исследователями анализ речей, которые историк вкладывает в уста главных действующих лиц его произведения, римских императоров, включая Тиберия, показывает, что Тацит верно передаёт не только общий смысл сказанного, но, по-видимому, и некоторые характерные особенности речи своих героев.(13) Данное обстоятельство позволяет предположить, что Тацит, вероятно, имел возможность ознакомиться с фрагментами и переложениями этих речей, которые могли сохраниться в официальных документах и надписях, в частной переписке и т. д. Не исключено также, что в руки историка могли каким-то образом попасть конспекты выступлений принцепсов в сенате: из Светония нам известно, что Август, например, имел обыкновение всё произносить по написанному и делал наброски того, что он намеревался сказать в курии или даже в важном частном разговоре (Aug., 84).

Другой важный корпус источников, которым, без сомнения, Тацит также активно пользовался, составляла богатая мемуарная литература времени Юлиев-Клавдиев.(14) Мемуары оставили после себя многие видные деятели описанной Тацитом эпохи, и в их числе императоры Тиберий и Клавдий (Suet. Tib., 61; Claud., 41), полководцы Лентул Гетулик и Домиций Корбулон (Tac. Ann., XV, 16; Suet. Calig., 8), Агриппина Младшая (Tac. Ann., IV, 53),. В распоряжении историка были произведения, вышедшие из под пера оппозиционных принципату авторов: риторов (Тита Лабиена, Кассия Севера и проч.); драматических поэтов, чьи трагедии изобиловали намёками на современные политические события (о них мы можем судить по сохранившимся трагедиям Сенеки)(15); историков, таких как Кремуций Корд или Луций Аррунтий. Труды многих из них были официально осуждены и подвергнуты публичному сожжению, но, несмотря на это, тайно читались и переписывались (Suet. Cal., 15). К этой же категории источников относятся биографии выдающихся представителей «стоической оппозиции», Тразеи Пета и Гельвидия Приска (Plin. Epist., VI, 19, 5-6). В целом, у нас есть все основания полагать, что главные исторические сочинения Корнелия Тацита, «История» и «Анналы», опираются на весьма солидную источниковедческую базу, создающую адекватное представление об описываемой эпохе.

Развёрнутая характеристика методов работы Тацита с историческим материалом содержится в адресованных ему письмах Плиния Младшего. Между Тацитом и Плинием, как известно, поддерживался постоянный и чрезвычайно продуктивный обмен мнений по вопросам литературного творчества, которые живо интересовали обоих друзей (Plin. Sec. Epist., VII, 20, 1-2). Корнелий Тацит посылал Плинию отрывки своих сочинений и получал в ответ письма Плиния с пространными отзывами на них (ibidem). У нас есть все основания полагать, что Плиний достаточно хорошо представлял «творческую кухню» своего друга, и, следовательно, мог объективно оценить качество его работы. Таким образом, для характеристики применявшихся Тацитом методов работы с материалом мнение Плиния представляет чрезвычайную, и, можно сказать, первостепенную важность.

Плиний не сомневается в том, что историческим трудам Тацита суждено бессмертие (Plin. Sec. Epist., VII, 33, 1). Поэтому в одном из писем он настоятельно просит своего друга включить в «Историю» эпизод, участником которого был он сам (ibidem). Впрочем, Плиний уверен, что дело Бебия Массы(16) и так не останется неизвестно Тациту, поскольку занесено в acta senatus (ibidem, 3). Данное письмо позволяет со всей определённостью утверждать, что, с точки зрения Плиния, труд Тацита основан на документальных данных, и от его внимания не может ускользнуть ни один мало-мальски значительный факт (ibidem).

Весьма показательно в этом плане, что современные исследователи творчества Тацита и, в частности, такой его знаток, как Р. Сайм, признают, что изображение Тацитом принципата Тиберия основано на самостоятельном изучении историком документального материала.(17) Впрочем, по мнению английского исследователя, результаты своих изысканий Тацит попытался согласовать с тем образом преемника Августа, который к тому времени уже успел сформироваться в римской историографической традиции.(18)

Разумеется, Тацит прекрасно знал труды своих предшественников, римских историков I в. н. э. Плиния Старшего, Клувия Руфа, Фабия Рустика, Випсания Мессалы, Сервилия Нонниана и Ауфидия Басса (Tac. De orat., 23; Hist., III, 25, 28; Ann., I, 69; XIII, 20; XIV, 2; XV, 53, 61), и активно использовал их в работе над собственными сочинениями. Из них он, безусловно, мог заимствовать не только те или иные конкретные факты, но также их интерпретацию, однако, знакомство с первоисточниками давало ему возможность проверки полученных таким образом данных. Мнения и оценки Тацита сформировались в результате кропотливой исследовательской работы и в гораздо большей степени являются результатом его личных выводов, нежели каких-либо заимствований и литературных влияний.

Дополнительный авторитет суждениям Тацита в наших глазах придаёт его успешная служебная карьера,(19) в ходе которой он получил возможность непосредственно ознакомиться с государственным механизмом Римской империи. Корнелий Тацит с полным основанием противопоставляет себя тем кабинетным исследователям, которые имели порой лишь самые общие представления относительно повседневной политической и административной практики, и, тем не менее, брались описывать деяния римского народа (Histor., I, 1).

Что касается присущих римскому историку психологических особенностей, то, каковы бы они ни были, очень сомнительно, чтобы данное обстоятельство фатальным образом повлияло на его объективность. Разумеется, на творчестве Тацита не могло не сказаться полученное им риторическое образование, однако весьма примечательно в этой связи, что Плиний Младший, являвшийся, наряду с Тацитом, одним из первых ораторов своего времени, строго разграничивает искусство красноречия (eloquentia) и труд историка (historia) (Plin. Sec. Epist., V, 8, 8-11). Мнение Плиния, безусловно, можно рассматривать в данном случае как мнение того круга интеллигентных и образованных римлян, к которому принадлежал и Тацит. Весьма вероятно поэтому, что и он не только прекрасно понимал разницу между ораторским искусством и историей (в одном случае требуется красота и убедительность речи, в другом – истина), но и руководствовался этим представлением, работая над «Историей» и «Анналами».(20)

События собственной жизни историка всегда оказывают значительное влияние на его творчество. Не был исключением и Тацит. Современник Домициана, одного из самых жестоких принцепсов, он был свидетелем многочисленных проявлений императорского деспотизма, который ненавидел, и этот личный опыт, безусловно, повлиял на его позицию в «Анналах».(21) Но ведь историк и не может быть абсолютно свободен от субъективизма в своих оценках, и в случае с Тацитом, как, впрочем, и в любом другом, можно констатировать лишь степень его объективности или необъективности. Других источников, способных опровергнуть созданную Тацитом картину правления принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, у нас нет, и, следовательно, нет, и не может быть оснований считать, что эти и другие параллели не имели под собой реальной почвы.

Это утверждение справедливо и в отношении принципата Тиберия, так как «Римская история» Веллея Патеркула, во-первых, никак не освещает «постсеяновский» период его правления, с которым преимущественно и связаны негативные оценки Тацита.(22) Во-вторых, произведение Веллея, в части, касающейся Тиберия, носит панегирический характер,(23) и, следовательно, трудно ожидать от него исторической объективности. И, наконец, в-третьих, сообщение Веллея слишком кратко, количество сообщаемых им фактических данных ничтожно в сравнении с богатством их у Тацита. Связного и хронологически последовательного рассказа о событиях он, по существу, не даёт.

Что касается писателей-провинциалов, Страбона и Филона, положительно характеризующих Тиберия и его правление (Philo. C. Fl., 3; De leg., 2, 21; Strabo., VI, 4, 2), то эти авторы, по-видимому, не располагавшие полной и достоверной информацией о событиях в сердце империи, Риме, взирают на преемника Августа со своей «провинциальной» колокольни. Римские подданные имели все основания быть благодарными Тиберию: преемник Августа поддерживал мир на границах империи, снизил кое-где налоги, боролся с коррупцией провинциальных властей, помогал городам, пострадавшим от стихийных бедствий и т. д.(24) (Tac. Ann., I, 74, 80; II, 42, 47, 56; III, 8, 66-69,; IV, 6, 13; VI, 29; Suet. Tib., 31-37; Dio., LVII, 10; Vell. II, 126; Philo. De leg., 38; Strabo., XIII, 4, 8). Императорская власть проявляла себя в Риме и на периферии отнюдь не одинаково: Тиберий и Домициан заботились о провинциях ничуть не меньше чем optimus princeps Траян или Август.(25)

Имя Тиберия несколько раз упоминает Плиний Старший (Hist. Nat., XXXIV, 62; XXXV, 28, 70, 131; XXXVI, 55, 195, 197), но ценной исторической информации в его кратких сообщениях не много.

Что касается Светония Транквилла и Диона Кассия, чьи сочинения являются для нас наиболее важными (разумеется, после «Анналов») источниками сведений об эпохе Юлиев-Клавдиев, то их оценка Тиберия, в общем, совпадает с оценкой Тацита. Образ императора у Светония несколько более противоречив, лишен того художественного единства, которое есть у Тацита.(26) Автор «Жизнеописания двенадцати Цезарей» склонен более положительно оценивать первый период правления Тиберия, но в целом его отрицательное отношение к преемнику Августа не вызывает сомнений (Suet. Tib., 26-32; 50-62). Сочинение Диона Кассия также укладывается в традиционную схему: умеренное на первых порах правление Тиберия после смерти Германика (19 г.) постепенно вырождается в жестокую тиранию (Dio., LVII, 13, 19). По существу, ни тот, ни другой не вносят принципиально новых штрихов в созданную Тацитом картину, и их сведения имеют значение, прежде всего, для восполнения лакун в изложении Тацита.

Следует также отметить, что характеристика, которую получает в сочинениях Тацита императорский режим в лице своих главных представителей, принцепсов, далеко не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд. В самом деле, резкие выпады, расточаемые Тацитом по адресу тех или иных императоров а также их приближённых, не мешают ему видеть положительные стороны принципата как системы. Жизненная необходимость сильной авторитарной власти для поддержания порядка и стабильности в огромной империи была доказана всем предшествующим ходом развития римского государства, и Тацит осознал и признал этот бесспорный факт (Tac. Histor., I, 1, 16; De orat., 41). Рисуя образы преемников Августа преимущественно в чёрных тонах, Тацит упоминает и о положительных моментах в их деятельности, и хотя общая картина производит на читателя, скорее, отрицательное впечатление, принципат в его трудах представлен далеко не в столь однозначном освещении, как пытались и пытаются показать критики Тацита.

Немало подобных оценок и суждений можно найти в «тибериевых» книгах «Анналов» (Tac. Ann., II, 47-48, 88; III, 28; IV, 6), однако, дабы не злоупотреблять вниманием слушателей, останавливаться на них мы не будем. Вместо этого мы обратимся к тем отрывкам, в которых наш автор излагает свои взгляды относительно общих задач и принципов историописания. В частности, мы позволим себе разобрать один из таких «теоретических пассажей», занимающий две главы IV книги «Анналов» (ibidem, IV, 32-33).

Тацит начинает с того, что защищается от воображаемого упрёка, объясняя, что именно побудило его взяться за описание мрачных десятилетий эпохи террористического режима (ibidem, IV, 32). История не знает мелочей, как бы говорит он, и нередко незначительные на первый взгляд события являются симптомами важных перемен в государстве (ibidem).

«Всеми государствами и народами, - пишет далее Тацит, - правят или народ, или знатнейшие, или самодержавные властители; наилучший образ правления, который сочетал бы и то, и другое, и третье, легче превозносить на словах, чем осуществить на деле, а если он и встречается, то не может быть долговечным. Итак, подобно тому, как некогда при всесилии плебса требовалось знать его природу и уметь с ним обращаться или как при власти патрициев наиболее искусными в ведении государственных дел и сведущими считались те, кто тщательно изучил мысли сената и оптиматов, так и после государственного переворота, когда римское государство управляется не иначе, чем если бы над ним стоял самодержец, будет полезным собрать и рассмотреть все особенности этого времени, потому что мало кто благодаря собственной проницательности отличает честное от дурного и полезное от губительного, а большинство учится этому на чужих судьбах» (ibidem, IV, 33).(27)

Как видно из приведённого выше отрывка, Тациту был не чужд широко распространённый в античности взгляд, согласно которому занятие историей преследовало, в первую очередь, дидактические цели. Однако, наделённый практическим и, в этом смысле, истинно римским складом ума, Корнелий Тацит рассматривает эту дидактическую функцию истории не в виде отвлечённой назидательности: его труд, по мысли автора, должен принести пользу тому, кто готовит себя к активной общественной деятельности при Цезарях.

Чтобы преуспеть на общественном поприще необходимо иметь верное представление относительно основополагающих социальных и политических условий своего времени. Подобно тому, как суверенитет народа и могущество оптиматов были характерны для республики, отличительной чертой императорской эпохи является сосредоточение всей власти в руках принцепса. Каждая форма правления имеет свои положительные и отрицательные стороны (идеальный государственный строй Тацит, по-видимому, считал утопией), и, поэтому, должно правильно пользоваться первыми и избегать последних, – такова, насколько мы можем судить, главная мысль процитированного выше отрывка.

Отрицательная сторона императорского режима – произвол принцепсов и интриги их приближённых, и Тацит не пожалел тёмных красок на их изображение в «Анналах». Однако это не означает, что у старого порядка не было столь же серьёзных минусов, или что они были не известны Тациту.(28)

Огромное тело римского государства уже давно не могло обходиться без твёрдой направляющей руки, и Тацит желает не перемены существующего строя, но хорошего принцепса (capax imperii),(29) способного успешно справиться с нелёгкой задачей, – достойно управлять людьми, которые не в состоянии выносить ни подлинной свободы, ни настоящего рабства (Tac. Hist., I, 16).

Однако далеко не всегда случается так, что умершему императору наследует достойный преемник. Рим ко времени Тацита видел уже немало дурных правителей, и никто не мог дать гарантии того, что в будущем они не появятся снова. Поэтому будущим поколениям римских граждан будет полезно узнать, каково это – жить и заниматься государственной деятельностью в правление Тиберия, Калигулы, Нерона или Домициана. Но чтобы exempla virtutis и exempla vitii, содержащиеся в его трудах, могли принести пользу читателю, это должны быть истинные, взятые из жизни примеры доблести и порока, поданные к тому же в правдивом и достоверном освещении. Таким образом, требование объективного освещения изложенных фактов органически вырастает из взятой на себя историком задачи: только так он мог научить своих соотечественников быть полезными государству даже находясь под властью правителей, враждебных доблести (Tac. Agr., 42).

Наконец, помимо аргументов так сказать логического порядка у нас есть возможность проверить данные Тацита свидетельством современника Тиберия, Луция Аннея Сенеки Младшего, значительная часть жизни которого пришлась на те годы, когда Римом управлял приёмный сын основателя империи.(30) То, что мы узнаем о времени Тиберия из его сочинений («О благодеяниях», «Нравственные письма к Луциллию») хорошо вписывается в нарисованную Тацитом картину: те же бесчинства доносчиков, терзавших государство хуже всякой междоусобной войны; то же чувство собственной незащищенности, отравлявшее жизнь даже самым знатным и богатым римлянам. В памяти Сенеки правление Тиберия запечатлелось как эпоха жестокого террора и связанного с ним страха за свою жизнь, который глубоко пропитал высшие слои римского общества. Привлекать чрезмерное внимание к своей персоне в те годы было опасно, а принцип «живи незаметно» многим казался тогда воплощением житейской мудрости (Senec. De benef., III, 26; Epist. LV, 3).

Не меньшее значение в этом плане имеют драматические произведения Сенеки. Написанные, в основном, на мифологические сюжеты, его трагедии («Эдип», «Фиест» и др.) содержат массу намёков на современную ему римскую действительность.(31) Принято считать, что Сенека приступил к работе над трагедиями во время своей корсиканской ссылки (41-49 гг.), то есть в правление Клавдия, однако в них могли отразиться и более ранние впечатления автора.

В трагедиях Сенеки есть один весьма примечательный персонаж. Это – правитель-тиран, в уста которого автор вкладывает речи, защищающие право властителя по собственному усмотрению распоряжаться жизнью своих подданных, доказывающие, что власть монарха стоит над законом и справедливостью.

Таким правителем-тираном предстаёт у Сенеки царь Микен Атрей. В диалоге со своим наперстником он отстаивает тезис о том, что моральные запреты и нормы существуют лишь для простых граждан, правитель же может делать всё, что ни пожелает (Senec. Phiest., 217-218). Преимущество царской власти видится Атрею в том, что народ вынужден не только безропотно переносить произвол властелина, но и раболепно пресмыкаться перед ним. Его не страшит дурная слава: повелитель, заботящийся о сохранении своей власти не может и не должен быть связанным в своих действиях представлениями о чести, долге, порядочности или святости семейных уз. Сильнейшим средством укрепления единовластия Атрей считает страх (ibidem, 206-216).

Представление о том, что любая власть, пусть даже монархическая и царская, должна быть ограничена законом и нормами общественной морали было в высшей степени свойственно римскому сознанию.(32) Однако практика террористического режима вступала с таким взглядом в резкое противоречие и, следовательно, проблема соотношения власти правителя с законом и моральной нормой, приобретала в I в. н. э. актуальное общественное звучание. И не потому ли некоторые высказывания Атрея в «Фиесте» так напоминают нам сохранённые римской традицией изречения принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, что его образ у Сенеки сформировался под влиянием не только греческой мифологии, но и его личного опыта жизни при дворе Цезарей?

«Пусть кроткий убивает царь; в моей стране должны молить о смерти!»(33) - восклицает Атрей (ibidem, 246-247), и ему вторит Тиберий, ответивший как-то осуждённому, умолявшему его ускорить казнь: «Я тебя ещё не простил» (Suet. Tib., 61, 5). «Царь волен делать всё, что он хочет», - защитником такого принципа выставляет Сенека легендарного микенского царя (Senec. Phiest., 217-218), но ведь именно этот принцип пытались претворить в жизнь некоторые римские императоры (Suet. Calig., 29). «Злу и коварству даже не наученных престол научит», - эти слова Атрея (Senec. Phiest., 312-313), вложенные в его уста Сенекой, звучат как вывод из заключительных строк VI книги «Анналов», относящихся к Тиберию: «… жизнь его была безупречна и он заслуженно пользовался доброй славой, покуда не занимал никакой должности или при Августе принимал участие в управлении государством; он стал скрытен и коварен, прикидываясь высокодобродетельным, пока были живы Германик и Друз; он же совмещал в себе хорошее и дурное до смерти матери; он был отвратителен своею жестокостью, но таил ото всех свои низкие страсти, пока благоволил к Сеяну или, может быть, боялся его; и под конец он с одинаковою безудержностью предался преступлениям и гнусным порокам, забыв о стыде и страхе и повинуясь только своим влечениям» (Tac. Ann., VI, 51).

Сенека Младший лично наблюдал, как по мере укрепления императорского режима, власть Цезарей из династии Юлиев-Клавдиев высвобождается из под всякого контроля со стороны общественного мнения, как к императорам постепенно приходит понимание всей безграничности их могущества, как принцепсы-тираны утверждают свой сверхчеловеческий статус, попирая все общепринятые моральные нормы и освещённые авторитетом предков традиции. Одним словом, воспитатель Нерона был очевидцем тех негативных явлений в общественной жизни Рима I в. н. э., описание которых составляет основное содержание «Анналов» Тацита.

Венцом деградации режима Юлиев-Клавдиев выступает у Сенеки правление Нерона. Конечно, ожидать от него полной объективности в оценке этого императора трудно: будучи, наряду с Афранием Бурром, фактическим руководителем государства в первые годы правления Нерона, Сенека, как известно, был впоследствии отстранён от власти, и естественное чувство обиды и разочарования не могло не сказаться на изображении им своего воспитанника в трагедии «Октавия». К тому же мысль о том, что во многих преступлениях Нерона виноват, в сущности, он, Сенека, не справившейся с взятой им на себя ролью наставника юного государя, по всей вероятности, сильно беспокоила философа, а значит, желание освободиться от комплекса вины занимало среди мотивов, побудивших его написать «Октавию», далеко не последнее место. Однако нас в данном случае интересует не принципат Нерона как таковой, но эпоха Юлиев-Клавдиев в целом, какой её видел Сенека.

С тех пор, как Октавиан одержал победу в братоубийственной войне и принял под свою руку римское государство, единственно прочным основанием власти, по мнению Сенеки, стал страх, внушаемый императором своим подданным. Принципат был утверждён на крови тысяч павших в Гражданских войнах, своим происхождением он неразрывно связан с насилием, которое является лучшим средством поддержания и упроченья власти принцепса. Этот тезис защищает в трагедии Нерон (Senec. Octav., 492-532), защищает, вне всякого сомнения, не только от своего лица, но и от имени своих предшественников на императорском престоле. Важно отметь при этом, что принципат Тиберия ни коим образом не выпадает у Сенеки из обрисованной им общей картины: преемник Августа воздал своему приёмному отцу божеские почести и продолжил его дело (ibidem, 529-530). Складывается впечатление, что, подобно тому, как трагедия дома Атридов – результат преступлений, совершённых несколькими поколениями правителей Микен, так и трагедия, переживаемая римлянами при Нероне – плод преступных деяний не только этого принцепса, но и Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия.

Таким образом, мы фактически ответили на вопрос о том, как соотносится с исторической реальностью известный нам из произведения Тацита образ преемника Августа. Приведённые выше аргументы (значительная источниковедческая база «Анналов»; отсутствие в дошедшей до нас традиции исторических сочинений, которые могли бы стать основой для ревизии тацитовской версии; понимание Тацитом своей задачи как историописателя, предполагавшее работу sine ira et studio; наличие в лице Сенеки Философа современного Тиберию источника, подтверждающего справедливость оценки этого императора Тацитом) на наш взгляд, показывают, что картина правления Тиберия в «Анналах» не содержит оснований для обвинений римского историка в предвзятости, необъективном освещении фактов, злоупотреблении литературными и риторическими приёмами, которые со времён Т. Моммзена предъявляла и продолжает предъявлять ему новейшая историография. В своих основополагающих чертах эта картина верна, и, хотя определённые коррективы могут и должны вноситься, о радикальном пересмотре античной традиции в данном случае не может быть и речи.

Автор К. В. Вержбицкий