Скачать

Ницше и Густав Малер

В том самом году, когда Рихард Штраус написал симфоническую поэму “Так говорил Заратустра” (1896), Густав Малер закончил Третью симфонию, в одной из частей которой он использовал слова из “Заратустры”. Симфония осталось единственным прямым обращением композитора к творчеству Ницше, и все же Малера следует причислить к самым глубоким интерпретаторам философа и поэта. Для этого вполне достаточно его Третьей симфонии. Она однако была лишь кульминационной точкой в истории творческого общения Малера с Ницше. Началась же эта история гораздо раньше.

Малер, по происхождению чешский еврей, родился в небольшом городе Йиглаве, в семье торговца спиртными напитками. В детстве он не был окружен столь благоприятными для раннего творческого развития условиями, какие были у Р. Штрауса. Но исключительная одаренность и невероятная сила воли позволяли Малеру всегда достигать поставленных целей. Он решил стать музыкантом и в 15 лет поступил в Венскую консерваторию. Некоторое время он посещал лекции в Венском университете. В годы, проведенные Малером в Вене (1875–1881), складывались его взгляды на жизнь и искусство. Среди тех, кто оказал на него сильнейшее воздействие, был выдающийся поэт и мыслитель, сегодня, к сожалению почти забытый, Зигфрид Липинер (1856–1911). В кругу венских студентов (не только музыкантов), вдохновлявшихся творчеством Вагнера (а Малер принадлежал к таковым в первую очередь), Липинер — несмотря на свой тогда еще юный возраст — пользовался высочайшим авторитетом. В двадцать лет он опубликовал свое первое большое произведение — драму “Освобожденный Прометей” (1876), на которую обратил внимание Вагнер и даже пригласил ее автора в Байрейт. Хотя личная встреча с Вагнером не привела к тесному общению, взгляды Липинера формировались под сильным воздействием Вагнера, Шопенгауэра, Ницше. Это отразилось, например, в его опубликованном докладе “Об элементах обновления религиозных идей сегодня”, прочитанном 19 января 1878 г. в венском “Обществе чтения немецких студентов”, заседания которого посещал Малер. Дружба Малера с Липинером была наполнена интенсивными интеллектуальными беседами. Нет сомнения, что Малер был осведомлен о творчестве Ницше, о его общении с Вагнером. Сохранились письма Малера к Липинеру более позднего времени. Они отражают, несомненно, некоторые предполагаемые темы их юношеского общения — например, проблему музыки и драмы, как она поставлена в “Рождении трагедии” Ницше. Из письма, в котором Малер подтверждает получение рукописи драмы Липинера “Адам” (июнь 1899 г.): “Это — поистине дионисическое произведение! Поверь мне, ни один смертный не понимает этого, кроме меня. Родственную черту я нахожу в “Вакханках” Эврипида. Только Эврипид слишком много говорит о вещах, не давая их. Что же отдает все живое во власть Диониса? Вино опьяняет и возвышает пьющего! Но что такое вино? До сих пор еще никогда не удавалось изобразить то, что само собой звучит в каждой ноте музыки. В твоей поэме веет эта музыка! Она, действительно, единственная в мире. Она не рассказывает о вине, не описывает его действия: она сама — вино, сама — Дионис”.

В начале 1890–х годов Малер, на этот раз, видимо, совершенно самостоятельно, принимается за чтение произведений Ницше. Из письма Эмилю Фройнду (зима 1891/92 гг.): “на этой неделе я закончил одно столь замечательное чтение, что оно, возможно, составит эпоху в моей жизни”. Этот и другие документы не называют, к сожалению, какие именно произведения Ницше Малер прочел в то время. Но о круге знакомых Малеру сочинений Ницше позволяют судить материалы истории создания Третьей симфонии — различные варианты литературной программы, которую он собирался предпослать сочинению. Отношение Малера к литературным программам было несколько иным, чем у Штрауса. Музыка Малера никогда ничего не иллюстрирует. Программа проясняет не столько музыку, сколько духовный мир ее автора (а через него, косвенно, и его музыкальное произведение), возникает часто как ассоциативный ряд, помогающий композитору в процессе сочинения. Никогда Малер не сохранял эти программы, они оставались лишь своего рода рабочим материалом, целиком переплавленным в самой музыке. Если же ему нужно было ввести в произведение зафиксированную в слове мысль, он предпочитал непосредственно вводить это слово в симфонию. Так возникали произведения смешанного типа (Вторая, Третья, Четвертая), в которых наряду с инструментальными присутствуют вокальные части.

Программа Третьей симфонии отличается особенной стройностью. Малер представлял себе здесь целое мироздание, которое последовательно охватывается от неживой природы до божественной любви. Приведем один из вариантов программы (из письма М. Маршальку 6 августа 1896 г.):

Сон в летний полдень

Вступление. Пан просыпается

№ 1. Лето шествует вперед (шествие Вакха)

№ 2. Что рассказывают мне цветы на лугу

№ 3. Что рассказывают мне звери в лесу

№ 4. Что рассказывает мне человек

№ 5. Что рассказывает мне ангел

№ 6. Что рассказывает мне любовь

Общее название напоминает не только о Шекспире, но и о “Заратустре”, где полдень и полночь — сквозные поэтические мотивы. В других вариантах программы общее название симфонии повторяет название одной из книг Ницше — “Веселая наука”. В названиях вступления и 1-й части (в одном из вариантов — “Шествие Диониса”) определенно заложена мысль о дионисическом начале (см. выше письмо Малера к Липинеру). Наконец, четвертая часть написана на стихотворный текст полуночной песни Заратустры звучащий у Ницше дважды: в “Другой танцевальной песне” и в конце “Песни опьянения”.

Выбирая сейчас то, что соотносится в симфонии Малера с произведениями Ницше, мы вынуждены искусственно вычленять отдельные элементы из того целого, в котором они реально существуют. А это целое не является ни музыкальным комментарием, ни иллюстрацией к произведениям Ницше. Малер вполне оригинально, повинуясь собственному ощущению музыкальной материи, задумал произведение как некий густонаселенный мир и одновременно — как мысль о мире. Слушая эту громадную, полуторачасовую симфонию, мы узнаем мир глазами (или, вернее, ушами) Малера, проникаемся его “музыкальной философией” и вместе с тем можем жить в этом мире, среди его героев, мотивов, идей. В качестве произведения о мире и произведения как мира Третья симфония Малера может быть сопоставлена с “Заратустрой” Ницше.

Есть в этой симфонии-мире волнующий момент прикосновения к тайне. В начале 4-й части впервые звучит человеческий голос, вступая со словами “O Mensch! Gib acht!” (О человек! Внимай!). У Ницше перед появлением этих стихов такой диалог Заратустры и жизни: “И я сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные пряди волос. “Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто…”. И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. — И жизнь была тогда мне милее, чем вся мудрость когда-либо”. Прикосновение к тайне, бесконечная печаль и пересиливающая ее бесконечная радость, тихое предчувствие торжества — все это Малер должен был передать в музыке. Он обходится всего несколькими элементами: медленное, еле слышное покачивание в басах, краткие ямбические мотивы-возгласы, отдельные звуки и аккорды в высочайшем регистре, прорывающиеся кверху мелодические фразы, в которых звучит боль и радость.

В Третьей симфонии Малер дал, несомненно, одно из самых удачных музыкальных соответствий поэтическим образам Ницше. Вместе с тем, малеровский мир строится в целом совершенно иначе. В нем царит ниспосланный свыше порядок. Не случайно прорыв к радости в 4-й части обращается в 5-й ангельским пением под звон колоколов (хор со словами песни “Три ангела пели” из сборника “Волшебный рог мальчика”). Религиозное чувство, только крепнувшее с годами, — одна из причин, почему увлечение Ницше не могло быть у Малера слишком долгим. По словам одного из знавших его людей, “от Ницше он постепенно отходил, не переставая чтить его как поэта”. После Третьей симфонии Малер напишет еще много прекрасных и глубоких произведений. Трудно представить себе, что влияние Ницше не оставило следов в художественном мышлении Малера. Некоторые ученые стараются их сформулировать. Однако, когда речь идет о конкретных проявлениях этого влияния, их утверждения, однако, больше напоминают гипотезы, когда же речь заходит о некоторых свойствах самой художественной личности Малера и его мировосприятия, они делаются слишком обобщенными. Творчество Малера переплавляло в себе различные импульсы и трудность обнаружения ницшевского влияния говорит, возможно, о глубине, на которой сопрягаются эти два художника.