Скачать

Лермонтовская тема в романе Гончарова "Обрыв"

Лермонтовская тема в романе Гончарова "Обрыв"

Мельник В. И.

На первый взгляд может показаться, что лермонтовская строчка ("Свою Тамару не брани…") звучит в романе "Обрыв" случайно, ситуативно. В сцене соблазнения Райского Ульяной Козловой последняя цитирует лермонтовского "Демона": "Оставь угрозы, свою Тамару не брани"... Цитата кажется тем более случайной, что приведенные слова в поэме Лермонтова обращены к отцу Тамары и не имеют никакого непосредственного отношения к теме "соблазнения". Между тем анализ гончаровского романа показывает, что цитата из Лермонтова далеко не случайна. Стержневой психологический сюжет "Обрыва" постоянно репродуцирует идейно-психологические ситуации лермонтовского "Демона".

Прежде всего, ассоциации с "Демоном" вызывает идейно-психологический конфликт по линии: Марк Волохов - Вера. Слабее эта параллель намечена в отношениях Райского и Софьи Беловодовой.

Лермонтовский Демон является культурным наследником мировой демонологии в литературе и носителем таких общих всем подобным персонажем черт, как крайняя гордость, презрение к миру людей, стремление к познанию и свободе, желание облечь зло в красоту, хотя исследователи и отмечают некоторую утрату глубины в лермонтовском образе – по сравнению с мировой традицией (1). Все эти черты находим мы и в гончаровском нигилисте Марке Волохове.

Идея романа "Обрыв" вырастает, в указанном смысле, из расширительного толкования "падения" Веры (а отчасти и Бабушки), а его центральный сюжет представляет собою расширительно-символически же истолкование "соблазнения", или, вернее, историю соблазнения Веры нигилистом Волоховым. В центре внимания романиста столкновение новой, атеистически-материалистической "правды" Марка Волохова, "нового апостола", и правды Бабушкиной, традиционно-православной церковности и воцерковленности человека. Такой сюжет и такой конфликт не мог не вызывать определенных ассоциаций с лермонтовским "Демоном", так как и там на крайних полюсах конфликта, с одной стороны, "царь познанья и свободы... враг небес", а с другой - "церковь на крутой вершине", прямо напоминающая ту "часовню", где Вера черпает свои силы в идейном столкновении с Марком.

Предлагая Тамаре "оставить прежние желанья". Демон обещает: "Пучину гордого познанья // Взамен открою я тебе". Лермонтов использует здесь принципиально важный для Демона мотив, ставший общим местом в литературе, мотив "гордого познанья". Хотя именно лермонтовский Демон в данном случае скорее декларативен. Не случайно знакомый Гончарова по кружку "Вестника Европы" В.Л. Спасович отметил, что лермонтовский Демон "едва ли не напрасно провозглашает себя царем познания и свободы: он ничем не доказал своей мощи в области мышления..." (2). Однако это не меняет сути дела: основная черта демонизма как такового – именно "гордость познанья" того, чего не дано знать другим, "толпе". Сопутствующим фактором в данном случае всегда является некая таинственность, скорее обещание нового, чем конкретное к нему обращение. Лермонтовский Демон лишь указывает на "пучину", или, говоря иным языком, бездну познанья.

Демоническая гордость, основанная на убеждении в овладении истиной, не известной другим, является отличительной чертой и Марка Волохова: "После всех пришел Марк – и внес новый взгляд во все то, что она читала, слышала, что знала, взгляд полного и дерзкого отрицания..." (ч. 5, гл. VI). Вспомним, кстати, сцену знакомства Марка и Веры, в которой уже содержится указание на демоническую роль Волохова. Волохов предлагает Вере... яблоко. И при этом говорит: "Не знаете?... Эта божественная истина обходит весь мир. Хотите, принесу Прудона? Он у меня есть" (Ч. 3, гл. XXIII). Так яблоко, предлагаемое Вере, незаметно превратилось в ... некое новое знание. Совершенно очевидно, что в саду Бабушки ("Эдем") воспроизводится мифологема соблазнения Евы Сатаной, принявшим образ змея. Гончаров делает это совершенно сознательно. Весь его роман насыщен христианскими образами и мифами.

С первой же встречи Марк, как и всякий соблазняющий демон, намекает на обладание неким знанием – и соблазняет или пытается соблазнять именно намеками на "пучину познанья". Естественно, что Марк как образ принципиально иной природы, чем лермонтовский Демон, более конкретен во всех разговорах о "пучине познанья". Все эти разговоры как бы просвечивают отраженным светом в разговорах Веры, читавшей "Историю цивилизации" Гизо, знающей имя Маколея и т.д.

Как и лермонтовский Демон, гончаровский "бес нигилизма" является своего рода "царем свободы". Свободы от религиозной морали, на которой основана жизнь общества. Дабы показать ничтожество этой морали. Демон указывает на ничтожество людей ее носителей.

Без сожаленья, без участья

Смотреть на землю станешь ты,

Где нет ни истинного счастья,

Ни долговечной красоты, Где преступленья лишь да казни,

Где страсти мелкой только жить;

Где не умеют без боязни Ни ненавидеть, ни любить...

Демон патетически восклицает: '''… стоит ль трудов моих // Одни глупцы да лицемеры?... Что люди? что их жизнь и труд?"

С такой же демонической высоты пытается взирать и Марк Волохов на жизнь, окружающую Веру, на "бабушку, губернских франтов, офицеров и тупоумных помещиков" (Ч. 4, гл. I), на "седого мечтателя" Райского (Ч. 4, гл. XII), на "глупость... бабушкиных убеждений", "авторитеты, заученные понятия" (Ч. 4, гл. XII) и т.д. Он и Вере доказывает, что она "не умеет без боязни... любить", а потому и не способна к "истинному счастью".

Как и лермонтовский Демон, Марк обещает Вере "иных восторгов глубину", прежде всего "правду" природы, а не "ложь заученных правил", носителей которых называет он "мертвецами" (Ч. 4, гл. XII).

Изображая своего "демона", Гончаров наследует старую традицию, диалектически "смешивая карты добра и зла" (3). В статье "Лучше поздно, чем никогда" он совершенно справедливо отметил эту черту в характере Волохова: "Я взял не авантюриста, бросающегося в омут для выгоды ловить рыбу в мутной воде, а - с его точки зрения - честного, то есть искреннего человека, не глупого, с некоторой силой характера. И в этом условие успеха. Не умышленная ложь, а его собственное искреннее заблуждение только и могли вводить в заблуждение Веру и других. Плута все узнали бы разом и отвернулись бы от него" (4). Это диалектическое смешение добра и зла, холодной жестокости демона и искреннего заблуждения мы видим и у Лермонтова. Демон не сознательно обманывает Тамару, когда говорит: "Меня добру и небесам Ты возвратить могла бы словом". По-своему Демон честен перед Тамарой, как и Марк перед Верой. В кульминационной сцене перед "падением" Веры Марк недаром говорит о своей честности: "Если б хотел обмануть, то обманул бы давно – стало быть, не могу..." (Ч. 4, гл. XII).

Весьма характерно и окончательное оформление психологического портрета Демона. Он хотя и желал искренно иного для себя жребия, тем не менее природы своей не изменил, остался духом лжи, лукавства, жестокости и злобы. Финальная часть поэмы включает в себя разговор Демона и Ангела. Ангел уносит душу Тамары в рай, но снова "взвился из бездны адский дух". Здесь Гончаров буквально следует схеме, начертанной Лермонтовым. Падение Веры уже искуплено исповедью и слезами Бабушки, благородством Тушина, покаянием Райского, как и душа Тамары омывается слезами Ангела ("И душу грешную от мира // Он нес в объятиях своих. // И сладкой речью упованья // Ее сомненья разгонял, // И след проступка и страданья // С нее слезами он смывал. // Издалека уж звуки рая // К ним доносились..."). Вера уже начала уповать на перемену своей судьбы, начала отрезвляться. Именно в этот момент "взвился из бездны (читай: "обрыва" - В.М.) адский дух": Марк присылает письмо Вере. "Пред нею снова он стоял". И у Гончарова в размышлениях Веры тот же ужас: "Боже мой! Он еще там, в беседке!... грозит прийти..." (Ч. 5, гл. XII).

Дальнейшие события определяются участием уже не двоих, а троих героев. У Лермонтова это Демон, Тамара и Ангел. У Гончарова: Марк Волохов, Вера и Тушин, готовый, как Ангел в лермонтовской поэме, загладить "проступок и страданье" Веры. В обоих произведениях следует спор-диалог двух оппонентов, спор за душу падшей женщины. Подобно тому, как Демон говорит "гордо в дерзости безумной: "Она моя!" Марк Волохов тоже заявляет на Веру свои права: "Вы видите, что она меня любит, она вам сказала..." (Ч. 5, гл. XVI). В поэме Тамара "к груди хранительной прижалась, // Молитвой ужас заглуша", слушая такую речь. После получения письма от Волохова Вера также ищет, к чьей "хранительной груди" прижаться – и находит ее в Тушине, отчасти в Бабушке и Райском: "Она на груди этих трех людей нашла защиту от своего отчаяния" (Ч. 5, гл. ХП). Именно Тушин избран ею для встречи с Марком. Он должен защитить ее от "злого колдуна". Хотя Тушин при встрече с Марком немногословен и не выходит за рамки отведенной ему роли, в сущности, он говорит все то же, что сказал Ангел в лермонтовской поэме Демону:

Исчезни, мрачный дух сомненья! – Довольно ты торжествовал;

Но час суда теперь настал – И благо Божие решенье!

"Исчезни",- к этому сводится и вея речь Тушина. Более того, Лермонтов говорит, что Ангел "строгими очами // На искусителя взглянул". Гончаров использует и эту деталь; Тушин также смотрит на Марка "строго": "Тушин поглядел на него с минуту серьезно", у него в этом разговоре "пристальный, точно железный взгляд" (Ч. 5, гл. XVI).

Последнее появление на сцене лермонтовского Демона отмечено его злобой:

Но, Боже! - кто б его узнал?

Каким смотрел он злобным взглядом,

Как полон был смертельным ядом

Вражды...

В разговоре с Тушиным на поверхность выходит и злоба Марка, Гончаров говорит о "злой досаде", "злой иронии", "раздражении", "злобе", "злобных выходках". Есть и "смертельный яд": "В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает действительно не от страсти к нему" (Ч. 5, гл. XVI).

Весьма "литературный" Демон Лермонтова в общей форме предвосхищает всю "любовную идеологию" Марка Волохова. На вопрос Тамары: "Послушай, ты меня погубишь; // Твоя слова - огонь и яд... // Скажи, зачем меня ты любишь!" –Демон, как и Волохов, акцентирует два момента в своем ответе. Во-первых, "незнание" (у Волохова: "свобода", "закон природы"), во-вторых, "нездешность" своей страсти: "Зачем, красавица? Увы, // Не знаю!... Люблю тебя нездешней страстью, // Как полюбить не можешь ты ... (разрядка наша- В.М.).

В уже упоминавшейся статье В.Д. Спасович отметил, что Демон – "существо, действующее голосом страсти..." (5). Это принципиально важное наблюдение, особенно в плане проводимого сравнения. По мнению Марка, страсть оправдывает все и все побеждает, он даже считает, что теперь, после всего случившегося, "страсть сломает Веру" (ч. 5, га. XVI).

Не только Марк Волохов в чем-то принципиально важном сходен с лермонтовским Демоном. Такое же сходство, что естественно, можно обнаружить и между Тамарой и Верой. Психологические мотивировки в поэме Лермонтова по многим причинам не имеют однозначности и точно очерченного рисунка. Поэтому в Тамаре лишь конспективно намечено то, что разворачивается со всей силой и подробностью гончаровского психологического анализа в Вере.

Отметим, во-первых, как главную черту, гордость обеих героинь. Соблазнение не могло бы состояться, если бы не гордость Тамары, отозвавшейся на гордый же призыв Демона и его лукавую жалобу: "Меня добру и небесам // Ты возвратить могла бы... Твоей любви святым покровом // Одетый, я предстал бы там..." Тамара, должно быть, почувствовала свою значительность. Уже при первой встрече с Ангелом Демон говорит сам о гордости Тамары: "На сердце, полное гордыни, Я наложил печать мою..."

Женская гордость давно интересовала Гончарова. Вспомним хотя бы Ольгу Ильинскую, которая мечтает своими силами полностью изменить жизнь Ильи Обломова, его душу: "И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начала жить! Она виновница такого превращения!.. Возвратить человека к жизни – сколько славы доктору... А спасти нравственно погибающий ум, душу?... Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета..." (4.2, гл. VI). О Вере Бабушка говорит: "Не Бог вложил в тебя эту гордость" (4.3, гл.ХУШ). О гордости Веры много говорят в романе и герои, и автор. Говорит и она сама, сближаясь с Ольгой Ильинской: "Я думала победить вас другой силой... Потом... я забрала себе в голову... что... Я говорила себе часто: сделаю, что он будет дорожить жизнью" (4.4, гл.ХТТ).

Именно из-за своей гордости Тамара слаба и не может перестать слушать "духа лукавого"; поневоле звук его речей действует на нее:

Душа рвала свои оковы,

Но мысль ее он возмутил

Мечтой пророческой и странной.

Может быть, не случайно и сюжетно-композиционное совпадение в двух анализируемых произведениях. Сначала Тамара пытается справиться с "неотразимою мечтой" сама, затем, когда понимает, что все же гибнет, просит отца отдать себя в монастырь:

Я гибну, сжалься надо мной!

Отдай в священную обитель

Дочь безрассудную твою;

Там защитит меня Спаситель...

Итак, Тамара черпает силы в своей борьбе не у "женихов". Она решила стать "невестой Христовой". Образ Спасителя здесь очень важен, так как он много раз появится и в "Обрыве". Но обращение к Спасителю - лишь последнее усилие в уже проигранной борьбе:

Но и в монашеской одежде,

Как под узорною парчой,

Все беззаконною мечтой

В ней сердце билося, как прежде.

Святым захочет ли молиться –

А сердце молится ему...

Затем следует "падение" Тамары.

Такова же схема поведения Веры в "Обрыве". Вера обращается к образу Спасителя в часовне впервые лишь в пятнадцатой главе третьей части романа. Интенсивность духовно-религиозной жизни нарастает у нее по мере приближения развязки в отношениях с Марком. Чем ближе к "падению", тем чаще можно видеть Веру перед образом Спасителя. Она вопрошает Христа о том, как ей поступить. Она "во взгляде Христа искала силы, участия, опоры, опять призыва" (Ч. 4, гл. X). Но гордыня Веры не дает ей чистой, очищающей молитвы, исход борьбы практически уже предрешен: "Райский не прочел на ее лице ни молитвы, не желания" (Ч. 4, гл. X). Именно как у Тамары: "Святым захочет ли молиться - // А сердце молится ему". Несколько раз в романе Вера говорит: "Не могу молиться".

Вера горда, надеется на свои силы прежде всего, а потому Гончаров подчеркивает, что взгляд Спасителя "как всегда, задумчиво-покойно, как будто безучастно смотрел на ее борьбу, не помогая ей, не удерживая ее" (Ч. 4, гл. X). Не сразу смирилась она и после "падения". И потому – тот же результат: "Образ глядел на нее задумчиво, полуоткрытыми глазами, но как будто не видел ее, перста были сложены в благословении, но не благословляли ее.

Она жадно смотрела в эти глаза, ждала какого-то знамения – знамения не было. Она уходила, как убитая, в отчаянии". (Ч. 5, гл. VI). Спаситель не спасает ни Тамару, ни Веру, так как они по гордости своей уже дали место в своей душе демону лжи и греха. Короткая реплика Тамары в Х главе поэмы ("Оставь меня, о дух лукавый!") показывает, сколь коротка ее борьба с Демоном. Говоря: "Молчи, не верю... ", – она тут же обращается к нему: "Скажи, зачем меня ты любишь!" Этот вопрос окончательно губит ее, так как выдает в ней гордыню и желание слушать "духа лукавого", а также страсть.

Борьба Веры намного сознательнее, упорнее. Она не только равный соперник Болохову, но постоянно ощущает себя сильнее, благодаря "бабушкиной морали", как бы над ней не иронизировал Марк. Как и Тамара, она начинает с сочувствия Волохоьу-демону, слушает его в надежде действительно "воротить его на дорогу уже испытанного добра и правды" (Ч. 5, гл. VI). Между тем ее "падение" было предрешено, хотя и выгладит в романе как случайность. Вообще "падение" совершилось как факт духовный, как факт излишней самонадеянности. Гончаров перебирает те же, намеченные Лермонтовым, мотивы: сочувствия, гордыни, женской страсти. Но, в отличие от автора "Демона", подробно разрабатывает всю картину развития отношений: от желания исправить другого до обнаружения возможности спасти себя. В романе "Обломов" мотив женской гордости развивался иначе. Обломов совершенно не обладает демоническим комплексом, а Ольга сосредоточена скорее сама на себе, она ничем не жертвует.

Последнее упоминание в романе о Волохове возвращает и к "Демону", и к ассоциациям с лермонтовской темой вообще. После разговора с Тушиным Волохов чувствует себя неловко, страдает его гордость. Это не сожаление о Вере, а чувство униженной гордости, чувство уязвленного самолюбия и ... поражения. "Он злился, что уходит неловко, неблаговидно... его будто выпроваживают, как врага, притом слабого..." (Ч. 5, гл. XVII). Ясно, что Марк при этом не изменился, остался все тем же "гордым царем познанья и свободы", – только потерпевшим поражение. Мысль и настроение семнадцатой главы последней части романа как бы заключены в лермонтовских строках:

И проклял Демон побежденный

Мечты безумные свои,

И вновь остался он, надменный,

Один, как прежде, во вселенной

Без упованья и любви'.

Заканчивается глава выразительным сообщением о том, что Волохов "намерен проситься... в юнкера с переводом на Кавказ".

Предпринятая в данной работе первая попытка осмыслить отношения Марка Волохова и Веры в свете идей лермонтовского "Демона", думается, далеко не исчерпывает тему, а намечает лишь основные пути ее решения. Следует учесть при этом, что Гончаров прекрасно знал лермонтовскую поэму, а кроме того – и всю "демоническую" традицию мировой литературы вообще. В 1859 г. Гончаров являлся цензором издаваемого С.С. Дудышкиным собрания сочинений Лермонтова. Как цензор Гончаров содействовал восстановлению ряда ранее исключаемых мест в поэме "Демон". В его отзыве, в частности, говорилось: "Что касается до образов ангелов, демонов, монашеской кельи, послуживших, может быть, поводом тогдашней цензуры к запрещениям, то, не говоря уже о сочинениях Мильтона, Клопштока и других, стоит вспомнить "Ангел и Пери", поэму Баратынского, "Абадону", перевод Жуковского, "Чернеца" Козлова, "Русалку и монаха" и многие стихотворения Пушкина, чтобы убедиться, как из чистых представлений и образов поэзии не может произойти никакого соблазна. (В числе запрещенных мест... есть клятва Демона: "Клянусь я первым днем созданья" и т.д., туг, кроме блестящей версификации, безвредного и эффектного набора слов, решительно ничего нет)" (6),

Таким образом, Гончаров различает и разделяет духовную и эстетическую реальность образа Демона у Лермонтова, акцентируя мысль о некоей относительной условности и мифологичности всего сюжета. Несколько меняются его представления и акценты в романе "Обрыв". Связано это, несомненно, с тем, что в 60-е годы происходит заметный перелом в духовной жизни писателя, все более серьезно и глубоко утверждающегося в православии. Фактов биографического порядка до 1869 г., подтверждающих это, мы не имеем, но, к счастью, есть достоверные данные, относящиеся к последнему периоду жизни Гончарова, многое призванные объяснить и в романе "Обрыв". Это письмо протоирея Пантелеймоновской церкви Василия Перетерского к М.Ф. Сперанскому от 11 ноября 1912 г., в котором, в частности, говорится: "Я служу в приходе Пантелеймоновской церкви с 1869 года постоянно... В этом же приходе... свыше 30 лет жил и Иван Александрович Гончаров... В храм Божий в воскресенье и праздничные дни ходил; ежегодно исполнял христианский долг исповеди и святого причащения в своем прихожанском храме... Покойный Иван Александрович по крайней мере за последние двадцать лет жизни был и скончался истинно верующим сыном церкви православной" (7). Можно привести еще и другие свидетельства того, что изменилось – достаточно резко – не только мировоззрение, но и личная духовная жизнь писателя.

В романе "Обрыв" Гончаров уже склонен воспринимать понятия относящиеся к православной догматике, не в условно эстетическом только их виде, но и в буквальном. Психологический анализ в последнем романе удивляет своей близостью к принципам анализа человеческой психологии в православии. Понятия "греха", "зла", "демонизма" и даже "Святого Духа" (который хотя прямо и не назван в тексте, но является предметом мысли автора) и т.д. проявляются в "Обрыве" как реальность не только эстетическая, но и духовная. Отсюда своеобразие развития идеи и религиозно значимых образов в романе.

Один из самых ярких примеров видимого присутствия "демона" в романе, от описания которого не удержался Гончаров в реплике Волохова в XIII главе последней части "Обрыва": "Это логично! - сказал он почти вслух, – и вдруг будто около него поднялся из земли смрад и чад". Вообще, все реплики о логике и логичности в романе окрашены в "демонологические" тона.

Указанный эпизод закрепляет в романе образ Марка как беса, соблазняющего Веру яблоком "познания" (Прудон) и почти буквально указывающего свое бесовство: "Легион, пущенный в стадо" (Ч. 2, гл.ХУ). В отличие от Лермонтова, давшего вольное и широкое, литературно-условное изображение Демона в русле мировой традиции, Гончаров гораздо более конкретен, показывая, как "демонизм" проявляется в конкретных личностях, причем делает это, постоянно сверяясь с Евангелием. Упомянутый Райским и "принятый" на себя в идеологической "игре" Волоховым "легион" также имеет своим источником Евангелие: "Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: "легион", потому что много бесов вошло в него, и они спросили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось большое стадо синей и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им" (Лк., гл. 8, 30-32).

Если "демон" в романе один, то черты "демонизма" рассеяны во многих героях "Обрыва". Прелюдией к "соблазнению" Веры Волоховым является ведь попытка Райского нашептать Софье Беловодовой о "свободе", необходимости "своей воли", "страстей".

И он похож на библейского змия, когда внушает Софье: "Над вами совершенно систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца!... Страсть не исказит вас, а только поднимет высоко. Вы черпнете познания добра и зла..." (Ч. 1, гл. XIV). "Демоническое" есть и в Вере - накануне ее "падения". Гончаров подчеркивает это, описывая Верины "тонкие пальцы, как когти хищной птицы" и непривычной для Веры "сдержанный смех" (Ч. 4, гл. VIII). Напротив, Марфенька сравнивается в романе только с ангелами и херувимами.

На наш взгляд, Гончаров дерзнул понять и показать в психологии Райского действие Святого Духа, хотя, как говорилось, в романе Он не назван своим именем. Сразу следует сказать, что Гончаров дает сугубо гуманистическую, какую-то либерально-эстетическую трактовку одного из важнейших догматов христианства: "Он, с биением сердца и трепетом чистых слез, подслушивал среди грязи и шума страстей, подземную тихую работу в своем человеческом существе, какого-то таинственного духа , затихавшего иногда в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его, сначала тихо, потом громче и громче, к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над идеалом человека... Дух манил его за собой, в светлую, таинственную даль... С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет - и что в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество ... Чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему веру в красоту правды и добра и силу - подняться, идти дальше, выше..." (Ч. 4, гл. V).

Из всего сказанного можно заключить, что в "Обрыве" Гончаров поднимается уже до прямого мистического воззрения в православном духе. Отсюда попытки отойти от традиционно-литературных описаний "демонизма" и насыщение этих описаний мистическими или полумистическими реалиями-символами, необычайная насыщенность евангельскими реминисценциями, ситуациями и положениями.

"Обрыв" является в указанном смысле своеобразным сводом понятий, играющих центральную роль в христианской этике. Так или иначе, с тою или иною степенью подробности разрабатывает Гончаров (или хотя бы называет в характерном контексте) такие понятия, как "кротость, великодушие", "милосердие", "Промысел", "гордость", "искупление", "страсти", "помрачение ума", "самооправдание", "забвение", "уклонение от путей Господних", "ложь", "любовь", "долг", "рай", "покаяние", "сон", "мерзость запустения", "смирение", "покаянные слезы", "наследственный грех", "исповедь", "скорби", "обет" и т.д. Многие из этих понятий не названы прямо, но воспроизведены в романе в своей содержательной сущности и в контексте православного мировидения автора. В этом смысле последний роман Гончарова задуман прямо как апологетическое христианское произведение. Христианская идея в нем - главная и всеопределяющая.

В то же время Гончаров - прежде всего художник, а не богослов. Тяготея к относительной строгости употребления слов и понятий, к строго правильному "выверению", казалось бы, бытовых жизненных ситуаций высокими и неизменными критериями и принципами православной религии, он вольно или невольно занят творческим построением и своего, локального и самостоятельного, религиозно-художественного "мифа". Отсюда многомерность создаваемых образов. Например, Марк Волохов – не только "демон". Он и реальный носитель позитивных идей, "развенчивающих человека в один лишь животный организм" (8), и "ложный апостол" (в этом он очень сходен с Райским), ведущий свою "проповедь". Образ лермонтовского "демона", таким образом, формирует в романе лишь часть духовной составляющей Марка Волохова.

Наконец, нельзя не сказать и о том, что в "Обрыве" мы видим не первую уже попытку Гончарова написать своего "обытовленного", проявляющегося в конкретном человеке "Демона". Первой такой попыткой был Петр Адуев, в котором воплощен был "Демон" не Лермонтова, а Пушкина. По верному замечанию В.Д.Спасовича, пушкинский демон - "хладный насмешник" (9). Упоминания в "Обыкновенной истории" пушкинского стихотворения "Демон" (Александр пишет своему другу о дяде: "... Дядюшка... слушает, подняв брови, и смотрит престранно, или засмеется как-то по-своему, таким смехом, который леденит у меня кровь... Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона...") призвано выявить главную проблематику образа Петра Адуева, это "охлаждение" и "насмешка" над высокими идеальными порывами. Другой искуситель послан Илье Обломову в лице его друга Андрея Штольца. Хотя Штольц и владеет всеми четырьмя главными христианскими добродетелями ("мужество, благоразумие. целомудрие и правда" (10); что отражено отчасти и в его имени (Андрей - по-гречески "мужественный), он все-таки в отношении к Илье Обломову является его "демоном", его "бесом-искусителем", причем бесом мефистофелевского плана. Роль Гретхен, своеобразно интерпретированную, играет в "Обломове" Ольга Ильинская. Как и Мефистофель, Штольц ведет Илью Обломова "на улицу", "в высший свет", в "петербургскую жизнь", в конце концов "дарит" ему на время Ольгу, подготавливая затем окончательное "падение" героя, после которого ему уже не встать.

В "Обрыве" Марк Волохов ассоциируется уже с лермонтовским Демоном. По определению того же В.Д.Спасовича, Демон у Лермонтова - это "существо, действующее голосом страсти и жестокое" (11).

Иной сюжет потребовал и иного "демона", который тем не менее постоянно присутствует в романах Гончарова и "оппонирует" герою-идеалисту. Не ставит ли это под сомнение устоявшееся представление о "равноправии голосов" в тех диалогах, которые ведутся главными героями гончаровских романов (Александр и Петр Адуевы. Обломов и Штольц, Райский и Волохов)? Конечно, обращаясь к лермонтовскому образу, Гончаров верен лишь общей схеме этого образа, внося в него существенные коррективы, определенные прежде всего существенно иной природой образа: если Лермонтов создает вполне условный, фантастический, "литературный" образ "Демона" собственной персоной, то Гончаров показывает, как демон действует в человеке. Некоторые поправки даны и в общей схеме. Так, Гончаров не верит, очевидно, желанию лермонтовского Демона вернуться в ангельское состояние, не верит, что хотя бы на короткое время: ". . . вновь постигнул он святыню Любви, добра и красоты!" "Демон" в его романе прямо объявляет своей возлюбленной, что между ними происходит борьба двух воль и двух сил. Весь вопрос: чья воля сильнее.

1. Эйхенбаум Б. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л., 1924,с.93.

2. Спасович В.Д. Байронизм у Пушкина и Лермонтова // Вестник Европы, 1888, № 4, с. 534. Далее все ссылки на эту статью даны лишь с указанием фамилии автора и страницы.

3. Лермонтовская энциклопедия. М., 1981, с. 133.

4. Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8-ми томах. Т. 8. М., 1955, с. 94.

5. Спасович В.Д., с. 530.

6 - Цит. по кн.: Материалы юбилейной Гончаровской конференции. Ульяновск,1963,с.243.

7. Ульяновская правда, 1991, №№ 193-194 (27 сентября), с. 8.

8. Подробно см.: Мельник В.И. И.А-Гончаров в полемике с этикой позитивизма (к постановке вопроса) // Русская литература, 1990, № 1,с.34-45.

9. Спасович В.Д., с. 530.

10. Констанстин Скурат. Учитель "умного делания" // Православная беседа, 1996, № 1, с. 8.

11. Спасович В.Д., с. 530.