Скачать

Женщины в ремесленных мастерских Помпей

Ляпустин Б.С.

Античное общество в целом, и древнеримское в частности, как известно, было весьма сложным и помимо сословно-классовой структуры включало различные объединения и группы. Помимо общины (civitas), самой крупной ячейки у древних римлян, вся общественно-политическая, производственная, духовная, религиозная жизнь человека протекала внутри более мелких социальных групп: в семейно-родовой организации, в религиозных и профессиональных коллегиях, называвшихся collegium, collegium sodalicium, sodalitas, partes, а также в мелких кружках и компаниях друзей среди amici и necessitudines. Именно эти малые социальные группы образовывали непосредственно данную для античного общества реальность, внутри и, как правило, под контролем которых протекала деятельность и жизнь древнего римлянина, где совместно принимались решения и исполнялись планы и намерения.

Женщины в древнеримском государстве, при всех особенностях и своеобразии их положения, также неизбежно включались в различные коллективы или группы античного общества. Однако их место и роль в этой микро-(с.70)множественной структуре не были однозначными и постоянными, они менялись вместе с развитием древнеримского общества, вызывая и изменение морально-психологического климата вокруг их положения.

В древнеримской традиции женщина не мыслилась вне замкнутых рамок фамилии, где протекала вся ее жизнь. Внутри фамилии, основной хозяйственной ячейки общества, жизнь мужчины и женщины существенно различалась по роду занятий, объекту трудовой деятельности, формам времяпрепровождения, нормам поведения. Это ясно сформулировано Колумеллой: «Домашний труд был уделом матроны, потому что отцы семейств возвращаются к домашним пенатам от общественной деятельности, отложив все заботы, будто для отдыха» (Col., XII, praef.).

На женщине в семье лежало немало обязанностей. Долгое время в ее обязанности входила выпечка хлеба для домочадцев, пока его производство не переместилось в хлебопекарные мастерские (Plin. N. Н., XVIII, 107). Но значительно более важной обязанностью женщины, сохранившейся до I в. н.э., считалось обеспечение членов фамилии одеждами и уход за ними. Главное место при атом занимало прядение и ткачество. Организовать труд служанок, надзирать за ними, прясть самой вместе с ними было не только первейшей обязанностью хозяйки (Col., XII, praef.), но и, судя по литературным данным, также той стороной женской деятельности, которая по традиции была окружена наибольшим престижем и уважением и придавала ей облик идеальной римской матроны. В свадебной процессии за невестой несли веретено и прялку – colus и fusus, призванные символизировать не только ее будущие занятия, но также моральную чистоту, скромность, верность мужу. Именно такая женщина-мастерица, чтящая своего мужа, покорная жена, бережливая хозяйка предстает в римской литературе как «прекрасная женщина» – mulier pulcherrima (Col., XII, praef.).

Связь моральных достоинств женщины именно с домашним ткачеством была с давних пор глубоко укоренена в сознании римлян. Когда в лагере воинов, осаждавших в 509 г. до н.э. Ардею, сын Тарквиния Гордого и его друзья решили проверить, чем в их отсутствие занимаются жены, и внезапно возвратились в Рим, то они, по преданию, застают невестку царя в царском дворце, коротавшую ночь во хмелю, с венками на шее (Ovid. Fast., II, (с.71) 738–740). И совершенно иную картину Тарквиний-сын и его спутники увидели в доме Лукреции (Ovid. Fast., II, 742–747):

После спешат к Лукреции в дом: ее видят за прялкой,

А на постели ее мягкая шерсть в коробах.

Там, при огне небольшом, свой урок выпрядали служанки,

И поощряла рабынь голосом нежным она:

«Девушки, девушки, надо скорей послать господину

Плащ, для которого шерсть нашей прядется рукой...»

(Пер. Ф. Петровского)

Тит Ливий, излагая легенду о Лукреции, в другой жанрово-стилевой традиции, существенно сократив ее и переставив многие акценты, тем не менее счел необходимым сохранить тот же контраст. Тарквиний и его спутники «застают Лукрецию занятой и в позднюю ночь пряжей шерсти среди служанок, работавших при огне в одном из внутренних покоев,– не то что царские невестки, которые предстали перед ними за роскошным пиром, окруженные сверстницами-подругами» (Liv., I, 57, 9).

Тарквиний Гордый в римской традиции – воплощение тирании, произвола, жестокости, олицетворенное зло и полная противоположность нравственным представлениям о римском республиканском строе. В легенде условному образу злодея соответствует и негативно поданный условный образ женщины из его семьи, которому противостоит нравственно безупречный образ Лукреции, безвинная гибель которой и послужила поводом для изгнания царей из Рима и установления республики. В приведенных отрывках обработка шерсти, прядение и ткачество предстают как сущностная черта хозяйственной деятельности и быта фамилии, характеризующая также атмосферу моральной чистоты ее женских представительниц. Для читателей времени Августа и Тита Ливия ткачество оставалось, по-видимому, наиболее внятным и точным символом идеализированного староримского семейного уклада и нравственной чистоты женщины-хозяйки.

Эти взгляды накладывались и на современную им действительность. Тибулл умоляет возлюбленную оставаться ему верной, чистой (casta) и в его отсутствие проводить время за прялкой в окружении старых женщин (Tibul., I, 3, 83–89). Он также описывает юных девушек и, дабы подчеркнуть их прелесть и чистоту, рассказывает, как (с.72) они прядут и ткут, собравшись вместе (Tibul, II, 1, 61–69). По словам Светония, император Август, стремившийся возродить фамилию в том виде, какой она была у предков, часто ходил в одеждах, вытканных женщинами его семьи (Suet., Aug., 73). Это должно было служить своеобразным символом нравственной чистоты, царящей в доме императора. У Апулея, автора более позднего времени, жена декуриона, о целомудрии которой шла молва (famosa castitate), также занималась домашней обработкой шерсти (Met., IX, 17).

Эти сведения ясно указывают на нравственную роль домашнего прядения и ткачества в жизни древних римлян. Такая оценка этого ремесла выросла из реальных условий длительного функционирования его на женской половине дома или непосредственно в спальне матроны, т.е. в замкнутом кругу чисто женского коллектива, в который не было доступа посторонним мужчинам. В замкнутом натуральном хозяйстве работа спорилась во многом потому, что при патриархальном рабстве хозяйка и рабыни участвовали в одном общем производственном процессе.

Однако сведения, содержащиеся в перечисленных выше источниках, не следует воспринимать как реальное отражение положения дел и образа жизни женщин в городских фамилиях. Как мы видели, упоминания о домашнем прядении и ткачестве у римских авторов неизменно носили назидательно-нравственный характер. Поскольку «древнеримская мораль всегда имела своим образцом правила и обычаи предков»¹, явления современной жизни должно было неизменно соотносить с прошлым. Реальная жизнь в большинстве произведений римской художественной литературы развивается на фоне идеального представления о принципах и нормах морали, черпаемого из легенд об общине предков, и современная жизнь как бы проецируется на этот фон².

Такой строй мыслей и чувств существовал в Риме, как и во всяком полисе, искони и обусловливал многое как в жизни, так и в литературном творчестве³. Жена, независимо от ее реального поведения, сплошь да рядом по традиции фигурирует в литературных эпитафиях как женщина редкостной чистоты (rarae castitatis)⁴. Но образ матроны, погруженной в домашнее ткачество,– все же ретроспективный для I в. н.э. Колумелла, один из римских писателей той поры, считал участие матроны в домашнем (с.73) труде непременным и с горечью отмечал, что все это было в прошлом, на памяти отцов. А в современной ему действительности, сетует он, «большинство матрон настолько утопают в роскоши и безделии, что не считают даже достойным брать на себя заботу об обработке шерсти, а изготовленные дома одежды вызывают у них презрительное отношение» (Col., XII, praef.).

В конце республики и в первые века империи шло развитие товарного производства, приведшее к увеличению количества ремесленных мастерских во всех без исключения отраслях. Домашнее производство оказалось вытесненным или существенно ограниченным, изменились в нем место и роль женщины. Это коснулось и уже упоминавшегося хлебопекарного ремесла⁵ и ремесел, связанных с обработкой шерсти⁶. Как правило, в трудовом процессе подобных мастерских, кроме женщин, были заняты теперь ремесленники-мужчины. О новом, смешанном составе мастерских можно судить и по изображению (с.74) праздника весталий на стенах одной из помпейских хлебопекарен, где среди юных эротов присутствует и юная нимфа, и по эпиграфическому материалу, который содержит мужские и женские имена⁷. Интересно, что среди персонала пекарен часть работников, в том числе и женщины, не были членами фамилии хозяина мастерской и не принадлежали владельцу, а трудились за плату, по найму, о чем ясно свидетельствуют счета поденной оплаты, открытые в Помпеях⁸. В ситуации, когда не хватало рабочих рук, владельцы мастерских охотно прибегали к найму женщин, умевших выпекать хлеб.

Включение женщин в состав персонала мастерской на условиях поденной оплаты наблюдается и в различных предприятиях по переработке шерсти.

В ланифрикариях VII, 12, 17, 21 и VII, 12, 22-23 среди мужских имен читаются несколько женских: Аттика, Веррия, Агата (CIL, IV, 2172, 2003, 2005). Из мастерской по производству войлока IX, 7, 5–7 дошло имя Кукулла (CIL, IV, 7841). На фресках из Помпей, изображающих сцены из жизни фуллонов, среди мужчин-ремесленников показаны и женщины, занятые чисткой и ворсованием одежд и выдачей готовой продукции. Но наибольшее количество женских имен дошло до нас из мест, где было организовано шерстоткачество.

Ткацкое производство по сравнению с другими шерстоделательными ремеслами недостаточно полно и точно освещено в исторической литературе, поэтому мы остановимся на нем несколько подробнее.

В Помпеях в I в. н.э. по сравнению с эпохой раннего Рима, отраженной в литературных источниках, шерстоткацкое производство практически полностью было сконцентрировано в специальных ткацких мастерских, разбросанных в различных уголках города. Помпеи издавна были центром переработки шерсти в Кампании и имели здесь развитую специализацию⁹. Более чем в сорока мастерских, связанных с этим ремеслом, трудились мастера различных специальностей: ланифрикарии мыли и чистили шерсть, инфекторы ее красили, а оффекторы подновляли краски на полинявших одеждах, фуллоны изготавливали сукна, а коактилиарии – войлок.

Остатки ткацких станков и грузил, а также надписи, сообщающие об обработке шерсти, стоимости проданных одежд, даты продажи или начала их изготовления (CIL, (с.75) IV, 9108, 1392, 9109 и др.), оставленные на стенах помещений, позволяют насчитать пять подобных мастерских¹⁰.

Коллектив ремесленников трудился там, где было удобно разместить большую группу ткачей и прях и где было достаточно света в течение всего дня. Чаще всего для этого отводили перистили (как, например, в домах VI, 13, 9; VII, 4, 57; IX, 12, 1-2; IX, 12, 3–5), что явствует из археологического и эпиграфического материала¹¹. В других случаях владельцы домов, где было организовано ткацкое производство, оборудовали специальные комнаты для мастерских, как это можно видеть на примере ряда зданий в Помпеях и Геркулануме¹². Такие мастерские отличались довольно значительной площадью и располагались непосредственно у входа в дом, вдоль стены, выходившей на улицу и имеющей ряд окон, предназначенных для освещения. По функциям, объему и формам (с.76) организации ткачество предстает здесь уже несомненно как товарное производство, подобное остальным шерстоделательным отраслям, ориентированное на заказ или рынок, и существенно отличается по характеру производства от ткацкого ремесла эпохи раннего Рима.

В трудовом процессе в связи с товарным производством помимо традиционного женского персонала стали широко использовать и ремесленников-мужчин. Греческие и латинские имена женщин и мужчин, фигурирующие в эпиграфических источниках из ткацких мастерских: Виталия, Флорентина, Амариллис, Януария, Геракла, Мария, Лалаге, Дамалис, Баптис, Дорис, Геласте, Сальвила и еще одно имя, которое полностью не читается (CIL, IV, 1493–1509, 8380, 8381, 8384), в своем большинстве являются именами, распространенными обычно среди рабов¹³, что позволяет, по крайней мере, с уверенностью считать, что эти работники были людьми невысокого социального положения и среди них уже отсутствовали римские матроны.

Надписи из помпейских мастерских проясняют и картину разделения труда между мужчинами и женщинами. Имена женщин сопровождаются здесь терминами: pensum, stamen, trama, subtemen (CIL, IV, 1507), которые в целом обозначали количество шерсти, выданной для работы, а также изготовленные нити. Ясно, что женщины были пряхами, а мужчины – ткачами. И те и другие были уже не участниками неспешного домашнего производства, а членами трудового коллектива с жесткими нормами выработки (CIL, IV, 1507, 8387, 10645), диктуемыми товарным производством.

Высокий уровень развития ткацкого производства был характерен и для других районов древнеримского государства. Так, в Сенте, в центральной Галлии, было также обнаружено большое количество грузил для ткацких станков и несколько рельефов II в. н.э., на одном из которых изображена продажа одежд в лавке, а на другом – изготовление этих одежд в мастерской, причем мужчина сидит за ткацким станком, а женщина обрабатывает шерсть¹⁴. Воспроизведенный на рельефе процесс говорит о существовании и в провинциях товарного производства в шерстоткацком ремесле, подобного помпейскому. В трудовом коллективе, занятом шерстоткачеством и обработкой шерсти, к I в. н.э., как ранее и в хлебопекарном ремесле, (с.77) на место женщины-хозяйки пришли ремесленники-специалисты мужчины, а женщины или совсем были вытеснены из производства, или лишь частично сохранили свое место в трудовом процессе.

Эти кардинальные изменения в производстве, несомненно, наложили отпечаток на стиль жизни, облик, бытовое положение женщин-прях древнего Рима и на отношение к ним в обществе. Производственная ситуация это лишь одна сторона проблемы. Важная сама по себе, она в то же время позволяет углубить и скорректировать выводы об особенностях социально-психологической и историко-культурной жизни римского общества того времени. Дело в том, что до определенной поры старинные обычаи и ретроспективно восстанавливаемые нормы, вообще все то, что называлась «нравами предков», были не только изжитой противоположностью, но и органичной составной частью реальной действительности. Лишь вместе они образовывали ту особую конкретную историческую среду, в которой протекала жизнь римлянина и которая характеризовалась, в частности, упадком домашнего ткачества в повседневной практике и стремлением восстановить его на уровне идеала и нормы. Уходя из жизни как производство, домашнее ткачество оставалось в ней как идеальный нравственный образ и ценность.

Отмеченное выше сообщение Светония о том, что Август ходил в одежде «только домашнего изготовления, сработанной сестрой, женой, дочерью или внучками», сам факт, что биограф специально упоминает об этом обстоятельстве, указывает на исключительность подобной ситуации в высших социальных слоях этой эпохи. Зная «реставраторские» тенденции Августа в области идеологической политики, нетрудно догадаться, в чем состоял пропагандистский смысл этого демонстративного жеста – противопоставить патриархальные нравы, якобы царившие в его семье, и домашнее ткачество как их наглядное (с.78) выражение распущенности, царившей в других семьях, где одежд дома не ткали. Известный по тому же Светонию и другим источникам моральный облик Ливии и, особенно, Юлии тоже не оставляет сомнения в том, что домашнее прядение и ткачество и связанная с ним моральная поза были для семьи Августа чистой цитатой из Тита Ливия, театральным действием, призванным утвердить то, чего давно нет. Но в то же время на кого-то ведь этот жест был рассчитан и рассчитан с целью вызвать не комический или театральный, а жизненный, нравственный, вполне реальный эффект.

В политике Августа и в самых различных областях всегда ощущается тонкое и точное знание общественных взглядов и настроений. И если он на глазах у всех возрождал в своей семье домашнее ткачество, значит он знал, что это импонирует очень многим, что не один pater familias хотел бы видеть женщин своей семьи за этим занятием, что домашнее ткачество, следовательно, не пустая выдумка, «просто то, чего нет», а существует как ценность для общественного сознания, ценность, жившая до тех пор, пока жива была вся консервативная аксиология, восходившая к порядкам старой римской гражданской общины.

Теперь посмотрим, каково же было место работников ремесленных мастерских и прежде всего женщин, связанных с товарным производством, в сложной системе микроколлективов и объединений в древнем Риме. Как известно, ремесленники в древнеримском обществе организовывались в профессиональные объединения – коллегии, первые из которых, согласно традиции, были созданы еще во времена правления Нумы (Plin. N.Н., XXXIV, 1,1; XXXV, 46, 159; Plut. Numa, 17). Эти коллегии широко распространились в античном обществе, и о их существовании в Помпеях свидетельствуют надписи, оставленные ремесленниками различных профессий (CIL, IV, 202, 99, 149, 113, 274, 221, 864, 677, 813, 7809 и др.)¹⁵. Свою коллегию имели работники, занятые первичной обработкой шерсти, валянием войлока и сукна, а также стиркой одежд из шерсти и традиционно называемые фуллонами (Cat., 10,5; 14,2; Varr. RR, I, 16,4; Ed. Diocl., XXII). Издавна отдельную коллегию имели и красильщики (Plut. Numa, 17). Общие интересы, которые возникали в процессе труда, вели к осознанию работников одной профессии (с.79) как единой общественной группы, оформляющейся в коллектив с новыми дружескими связями, распространявшимися и за пределы трудового процесса.

Развитие производства сопровождалось дальнейшим разделением труда и созданием новых мастерских, в которых работники специализировались на более узком наборе операций. С развитием производительных сил изменилось и содержание профессии фуллонов. Эпиграфические источники из Помпей, датируемые после землетрясений 62 г. н.э., донесли до нас названия новых ремесленных специальностей – lanifricarius (CIL, IV, 1190) и coactiliarius (CIL, IV, 7809). Работники этого профиля трудились на оборудовании, связанном с узким кругом операций, исключающим валяние сукна. Это показывает, что ремесла коактилиариев и ланифрикариев в то время оформились как самостоятельные ремесла в городе, существовавшие рядом с ремеслом фуллонов¹⁶. Хотя литературные источники о первых умалчивают, но термины, обозначающие валяние войлока (cogere) и войлочную одежду (coacta vestis), известны и Варрону, и Плинию (Farr. LL, VI, 43; Plin, N.Н. VIII, 19). Причем Плиний сообщает об одежде из войлока в том месте, где говорит о ремесле фуллонов. А замечание Варрона о том, что «когда валяют войлочную материю, у фуллонов это называется conciliari» (vestimentum apud fullonem cum cogitur, conciliari dictum – Varr. LL, VI, 43)¹⁷, свидетельствует, что валяние войлока первоначально было одной из функций фуллонов. Промывка и очистка шерсти также проводились ими. Согласно надписи (GIL, IV, 2966), владелец мастерской I, 4, 26 Дионисий называл себя фуллоном, (с.80) хотя в ней отсутствовали чаны для валяния сукна, а оборудование могло использоваться только для мытья и очистки шерсти, т.е. здесь была мастерская ремесленников, которые сами себя называли ланифрикариями (CIL, IV, 1190).

Ланифрикарии полностью отличались от фуллонов по объекту и формам трудовой деятельности. Однако они, как и Дионисий, осознавали себя членами коллектива фуллонов, и это ясно свидетельствует, что они находились в одной коллегии с фуллонами. В то же время коактилиарии отличались от фуллонов не только по набору рабочих операций и оборудованию, на котором они трудились, но и осознавали себя как отдельную группу среди помпейских шерстоделов, требуя от лица всех работников данной профессии избрания в городские магистраты угодного им кандидата (CIL, IV, 7809).

На фоне активной жизнедеятельности ремесленных коллегий в Помпеях особняком стоят работники ткацких мастерских. У них начисто отсутствуют какие-либо следы организации в товарищество типа ремесленной коллегии и вообще какой-либо политической деятельности. Несмотря на довольно большое количество надписей, дошедших из текстрин, среди них полностью отсутствуют надписи по предвыборной борьбе за городские магистратуры как от отдельных работников, так и от коллегии ткачей, в то время как ремесленники других профессий, и коллегиями и в одиночку, в многочисленных надписях рекомендуют кандидатов на городские магистратуры¹⁸. Причем, как явствует из надписей, ни рабское положение, ни принадлежность к женской половине человечества (участие женщин в выборах в древнем Риме было исключено) не мешало тому или иному участию в предвыборной политической борьбе. Ткачи же в Помпеях, хотя и были грамотны, оставили надписи в основном насмешливого, оскорбительного и скабрезного содержания. Такое явление не случайно. Оно отражает обособленное положение работников ткацких мастерских в римском обществе, не схожее ни с одной группой ремесленников.

Естественному ходу формирования новых микроколлективов не могли помешать ни lex Julia de collegiis, ни другие запретительные мероприятия правительства (Тас. Ann., XIV, 17; Dig., III, 4,1). Недаром Гай, юрист II в., признавал, что среди ремесленников различные объединения (с.81) могли возникать сами собой (Dig., XLVII, 22, 4). Но эти общества не были многочисленными, и, хотя в мастерских трудились мужчины и женщины, источники отмечают в коллегиях только мужчин. Это засвидетельствовано в помпейских фресках с изображением праздника фуллонов – quinquatrus; как справедливо отметил В. Меллер, в сцене суда этой коллегии над зачинщиками драки во время праздника¹⁹ женщины отсутствуют. Наличие в коллегиях только мужчин было закреплено римской традицией, которая имела в античном обществе такую же силу, как и писаный закон (Dig., I, 3, 32; III, 3, 33). Да и сами ремесленные коллегии и различные товарищества мыслились и организовывались по образцу общины – с общностью вещей, казны, наличием главы, главную роль играли здесь мужчины (Dig., III, 4, 1, 1). Существенным моментом, на наш взгляд, является то, что во всех надписях, сделанных самими ремесленниками, можно отметить их независимость и отсутствие какой-либо связи с фамильной организацией, они осознают себя членами новой ячейки, противостоящей фамилии, из которой теперь вытеснена трудовая деятельность.

В традиционном римском мышлении женщина прежде всего представала как часть фамилии. Правда, в эпоху империи семейные узы ослабевали, и власть мужа над женой становилась все более номинальной. В этот период все реже встречались древнейшие формы брака, а наибольшее распространение получил брак (sine in manum conventione), при котором жена юридически пребывала вне власти мужа, а оставалась во власти отца или опекуна, зачастую эфемерной. Женщина в эпоху ранней империи становится фактически независимой – вопреки римскому традиционному взгляду (Dig., I, 144).

Это явление в римской жизни ясно прослеживается в многочисленных предвыборных надписях из Помпей. В них фигурируют многие отдельные жители города, в том числе и женщины, или отдельные товарищества, предлагающие избрать в магистраты то или иное лицо. Так, Аселлина со Смириной предлагают избрать в дуовиры (с.82) Гая Лоллия Фуска²⁰. За других кандидатов просят Исмурна, Мария, Эгла и еще раз Аселлина²¹. Подобные надписи дошли и из пекарни IX, 3, 19–20 с именами свободных Стации и Петронии и рабыни Олимпионики (CIL, IV, 3674, 3678, 3683). В этих надписях отсутствует какое-либо упоминание о главе семьи или его предвыборных интересах, в том числе – и о хозяине пекарни Папирии Сабине. Мало того, некая Капрасия просит выбрать Авла Веттия Фирма не одна, а вместе с соседями (vicini) и неким Нимфеем (CIL, IV, 171). Здесь перед нами уже надпись от определенного коллектива, объединенного общими интересами, где женщина, от лица которой составлена надпись, является полноправным его членом. Упоминание о Сарене, члене другого товарищества, сохранила надпись, в которой коллеги (sodales) шлют ей привет²².

Таким образом, в I в. н.э. женщины, в том числе и работницы, трудившиеся в ремесленных мастерских, предстают с самостоятельными суждениями, независимо от pater familias, и со своими не связанными с семьей и мужем мнениями и интересами. А независимость от pater familias, ослабление связи внутри семьи и всей структуры фамилии неизбежно вели их к объединению в новые микроколлективы.

Однако такое положение не следует распространять на всех женщин-работниц в римском обществе. В этом плане интересный материал дает ситуация, сложившаяся в ткацком ремесле. Она не только освещает положение женщин в ткацких мастерских, но и иллюстрирует на конкретном материале более широкий процесс – распад обращенной в прошлое римской консервативной морали, показывает, как мучительно, в какой атмосфере духовного кризиса она изживалась.

Особенность положения работниц текстрин объясняется следующим. В ткачестве изменилось прежде всего само место труда. Если раньше служанки вместе с госпожой работали в глубине дома (in medio aedium), вдали от глаз посторонних мужчин, то теперь, попав в мужской коллектив, они потеряли связь с женской половиной дома. Работа женщин в мастерской вызвала изменение отношения к пряхам. В древности же считалось, что «ремесленники занимаются презренным трудом, в мастерской не может быть ничего благородного» (Cic. De off., I, 150).

Существенно, однако, что ткачество протекало целиком (с.83) в частных домах, где происходило свободное перемещение ткацких станков из комнат в перистили и обратно, т.е. в пределах помещений, занятых непосредственно семьей владельца дома. Такое положение во многом специфично для ткачества и резко отличает его от организации труда в других ремеслах: пекарном, сукновальном, красильном и др., где мастерские, как правило, располагались в так называемых табернах и были обособлены от жилых помещений домов глухой стеной. Если между ними и был проход, то он вел только в задние комнаты хозяйственного назначения. Древнеримский дом подобной планировки уже не был обиталищем одной семьи, а включал в себя, таким образом, ряд помещений, ей не принадлежавших. Ремесленники из таких помещений-таберн были либо вообще независимы от pater familias, либо эта зависимость была минимальной, что подтверждают упоминавшиеся выше предвыборные надписи и счета оплаты труда работников пекарни.

В свете этих данных свободное перемещение работающих ткачей в пределах дома означало, что пряхи и ткачи по-прежнему входили в число членов городской фамилии и находились в подчинении pater familias. Этот момент существен для понимания морального положения женщин из ткацких мастерских. Дело в том, что постоянное пребывание прях совместно с мужчинами во время работы в одном помещении затем продолжалось и в быту. Спальни их, расположенные на верхнем этаже или вокруг перистиля, соседствовали со спальнями ткачей. На характер их связей указывают многочисленные оскорбительные и непристойные надписи, обнаруженные на стенах спален в текстринах. По своему содержанию эти надписи (GIL, IV, 1503, 1510, 8380 и др.) мало чем отличаются от надписей, оставленных посетителями лупанаров²³, и выдают отношение к женщинам-ткачихам, весьма далекое от восхищения и уважения, о котором свидетельствуют многочисленные граффити помпейских жителей²⁴ и которое было свойственно отношению к женщине в древнем Риме вообще.

Но наиболее яркие свидетельства негативного отношения в эпоху ранней империи к ремесленникам, в том числе и женщинам, занятым прядением и ткачеством, содержатся у сатирических писателей эпохи Нерона и Флавиев. У Петрония, а также у Марциала появляются ткачи-мужчины, это еще раз говорит о том, что ткачество перестало быть исключительным достоянием семейного женского ремесла. Ткач выступает в самом непрезентабельном виде. Марциал, жалуясь на невыносимую манеру римских ремесленников целоваться при встрече на улицах, среди самых «зловонных и грязных» упоминает ткачей (Mart., XII, 59, 6). Характеризуя низкое происхождение и вульгарные манеры Тримальхиона, Петроний говорит, что его речь была пересыпана всеми теми словечками, которые обычно употребляют ткачи (Petr., 33).

Ткачество вне дома с самого начала воспринималось не как разновидность традиционного ремесла, а как противоположность некогда характерной для него патриархальной атмосфере. О том, что дело обстояло именно так, что брезгливо-презрительный тон Петрония и Марциала связан с распадом былого статуса ткачества, а не только с полом упоминаемых ткачей, говорят и встречающиеся в произведениях сатириков образы женщин-прях, ориентированные совсем на другой канон изображения, чем у элегиков или стоиков. В романе Петрония разгневанная матрона приказывает высечь незадачливого героя, а затем, дабы сделать его унижение предельно полным, велит, чтобы его оплевала самая презренная и отвратительная часть фамилии, в том числе и пряхи (Petr., 132). Ювенал мимоходом говорит о пряхе как о «страховидной публичной девке, сидящей на жалком чурбане» (Juv., 2, 55). У сатириков, наиболее остро реагировавших на самые незначительные негативные явления, уже нет и грани уважительного отношения к женщинам, занятым обработкой шерсти.

Свидетельствам этим можно верить, поскольку сатирическая литература находилась совсем в иных отношениях с реальностью, нежели лирическая поэзия. Еще И.М. Гревс, в свое время используя данные романа «Сатирикон» для воссоздания исторической действительности, отмечал, что, несмотря на сатиру и гротескность образов, основные моменты жизни античного общества в романе поданы правильно²⁵. Сатира, высмеивающая пороки современной авторам жизни, более адекватно отражает те процессы, которые протекали в древнеримском обществе. Эти свидетельства относятся ко второй половине I в. н.э. и, вместе с археологическим и эпиграфическим материалом, позволяют, пусть очень приблизительно, хронологизировать не только переход от традиционных форм домашнего прядения и ткачества к ремесленно-товарному производству, но и возникшие при этом социально-этические изменения – переход от идеализации ткачества как одного из слагаемых патриархальной атмосферы староримской семьи к негативному отношению к ткацкому ремеслу и занятым в нем работникам, особенно женщинам.

Появление текстрин, в которых трудились совместно пряхи и ткачи, привело к коренному изменению морального смысла прядения и ткачества. В древнеримском обществе складывается не лишенное оснований устойчивое убеждение, что там, где ткацкая мастерская, где ткачи и пряхи,– там непристойность, оскорбляющая традиционные представления о чистоте идеальной женщины, открытое сожительство, моральная нечистоплотность.

Но почему же столь негативное отношение вызывали именно ткачи и пряхи и почему их положение в древнеримском обществе было отличным от других групп ремесленников? Ведь, как мы видели выше, смешанные коллективы существовали и в других ремеслах, а цинизм и распутство в эту пору составляли атмосферу самых разных мастерских. На тех же фресках с изображением праздника фуллонов²⁶ запечатлены весьма фривольные любовные сцены. Да такое поведение было характерно и для других групп населения, в том числе и высших кругов.

Политическую пассивность ткачей и отсутствие у них коллегий В. Меллер пытался объяснить тем, что ткачи были рабами и унаследовали чисто женское занятие²⁷. Однако рассмотренный выше материал свидетельствует, что эти причины не мешали ремесленникам других профессий вмешиваться в муниципальную жизнь и к ним не относились со столь явственным презрением.

На наш взгляд, причина скрывалась в целом комплексе явлений, вызванных всем ходом развития древнеримского (с.86) общества, основанного на развитом простом товарном производстве. Распространение форм производства на рынок и заказ, вынесение трудовой деятельности из фамилии за ее пределы и ослабление внутренних связей между ее членами, ведущее прежде всего к независимому положению рабов и женщин и компенсаторному включению их в иные социальные группы и коллективы,– это все звенья одной цепи, тесно переплетенные и взаимосвязанные между собой. Именно следствием всего этого и явилось изменение моральных оценок, бытовавших ранее.

Как мы видели, под влиянием экономического развития ткачество превращается в I в. н.э. вслед за другими ремеслами в товарную отрасль. Именно товарное производство рвало патриархальные доверительные отношения и вытесняло домашнее производство, которым совместно занимались все члены фамилии, ликвидируя монополию фамилии как единственного производственного организма. В эту пору, как отмечал И.М. Дьяконов, классический раб входит в фамилию только юридически, его принадлежность к ней является «внешней оболочкой, за которой скрывается то, что этот раб противостоит семье господина и как его собственность и как товар и уже не участвует в общем с хозяевами производственном процессе»²⁸. Те же процессы, естественно, распространялись в фамилии на рабынь и на свободных женщин. Вовлеченные в товарное производство и освободившиеся из-под непререкаемой власти pater familias, женщины оказались более тесно привязанными к иным, чем фамилия, группам и товариществам. Лишь женщины из ткацкой мастерской (да ткачи) не вписывались в этот процесс.

Товарное производство, приведшее к разложению патриархальных доверительных связей, изменению места и роли женщины, обрабатывающей шерсть, поставило на место патриархальной служанки, работавшей рядом с матроной, классически эксплуатируемого раба. Эти женщины, трудившиеся и жившие бок о бок с ткачами-мужчинами, конечно же, не могли продолжать олицетворять собой символ женской чистоты. Как классически эксплуатируемые рабы, ткачи и пряхи уже противостоят семье, рассматриваются как группа, чуждая ее традиционным нормам и правам. Но в то же время, в силу слишком позднего превращения шерстоткацкого производства в товарную отрасль, они не вышли еще из-под полного (с.87) и безраздельного контроля pater familias. Они уже встали вне фамилии как общности с ее традиционной моралью и системой поведения, но не выделились из нее организационно и не могли, подобно другим ремесленникам, создавать новые микроколлективы, товарищества со своей новой системой поведения и отношений между их членами.

В реальной жизни это привело к тому, что ореол патриархальности и староримской консервативной нравственности, окружавшей некогда шерстоткацкое производство, был полностью уничтожен. В то же время в сознании римлян продолжал сохраняться образ ткачества как символ добропорядочности женщины – идеал, который они жаждали видеть в реальности. И так как из жизни он повсеместно уходил, то именно на ткачей и прях, еще удерживавшихся в пределах фамилии, но одновременно в силу своего нового положения олицетворявших зло, грубую противоположность идеалам предков, обрушилось презрение и сарказм, сформировавшиеся в общественном сознании в ответ на этот драматический процесс перерождения традиционной морали.

Иными словами, ткачи и пряхи как производственный коллектив переросли рамки фамилии, но не могли выйти из нее и влиться в новые микроколлективы ремесленников, в которых формировались новые нормы общежития. Маргинальность социального положения прях и ткачей привела к разрушению традиционных этических норм поведения в подобных коллективах, что и послужило причиной того общественного презрения, которое пало на ткачей за разрушение общепризнанных древнеримских внутрифамильных идеалов моральной женской чистоты и нравственности. История превратила ткачей в группу людей, отринутую обществом, презираемую и стоящую вне структуры древнеримского общества и официальной морали.

1. Утченко С.Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977, с. 159.

2. Именно эта особенность древнеримской литературы зачастую не учитывалась исследователями, и фон слишком прямолинейно воспринимался не как проекция из прошлого, а как воспроизведение современных авторам реалий. Так, утверждалось, что в I в. н.э. точно так же, как и за несколь