Скачать

Внутренняя речь

На протяжении всей истории психологических исследований мышления и речи проблема связи между ними привлекала к себе повышенное внимание. Предлагаемые ее решения были самыми разными — от полного разделения речи и мышления и рассмотрения их как совершенно независимых друг от друга функций и столь же однозначного и безусловного их соединения, вплоть до абсолютного отождествления.

Многие современные ученые придерживаются компромиссной точки зрения, считая, что, хотя мышление и речь неразрывно связаны они представляют собой как по генезису, так и по функционированию относительно независимые реальности. Главный вопрос, который сейчас обсуждают в связи с данной проблемой,—это вопрос характере реальной связи между мышлением и речью, об их генетических корнях и преобразованиях, которые они претерпевают в процессе своего раздельного и совместного развития, вопрос о внутренней речи.

Значительный вклад в решение этой проблемы внес Л. С. Выготский. Слово, писал он, так же относится к речи, как и к мышлению. Оно представляет собой живую клеточку, содержащую в самом простом виде основные свойства, присущие речевому мышлению н целом. Слово — это не ярлык, наклеенный в качестве индивидуального названия на отдельный предмет. Оно всегда характеризует предмет или явление, обозначаемое им обобщенно и, следовательно, выступает как акт мышления.

Глава 1. Соотношение мышления и речи.

«Слово—это средство общения, поэтому оно входит в состав речи. Будучи лишенным значения, слово уже не относится ни к мысли, ни к речи; обретая свое значение, оно сразу же становится органической частью и того и другого. Именно в зна­чении слова, говорит Л. С. Выготский, завязан узел того единства, которое именуется речевым мышлением».¹

Однако мышление и речь имеют разные генетические корни. Первоначально они выполняли различные функции и развивались отдельно. Исходной функцией речи была коммуникативная функция. Сама речь как средство общения возникла в силу необходимости разделения и координации действий людей в процессе совместного труда. Вместе с тем при словесном общении содержание, пере­даваемое, речью, относится к определенному классу явлений и, сле­довательно, уже тем самым предполагает их обобщенное отражение, т. е. факт мышления. Вместе с тем такой, например, прием обще­ния, как указательный жест, никакого обобщения в себе не несет и поэтому к мысли не относится.

В свою очередь есть виды мышления, которые не связаны с речью, например, наглядно-действенное, или практическое, мышление у жи­вотных. У маленьких детей и у высших животных обнаруживаются своеобразные средства коммуникации, не связанные с мышлением. Это выразительные движения, жесты, мимика, отражающие внутрен­ние состояния живого существа, но не являющиеся знаком или обобщением. В филогенезе мышления и речи отчетливо вырисовы­вается доречевая фаза в развитии интеллекта и доинтеллектуальная фаза в развитии речи.

Л. С. Выготский полагал, что в возрасте примерно около 2 лет, т. е. в том. который Ж. Пиаже обозначил как начало следующей за сенсомоторным интеллектом стадии дооперационного мышления, в отношениях между мышлением и речью наступает критический переломный момент: речь начинает становиться интеллектуализированной, а мышление — речевым.

Признаками наступления этого перелома в развитии обеих функ­ций являются быстрое и активное расширение ребенком своего словарного запаса (он начинает часто задавать взрослым вопрос: как это называется?) и столь же быстрое, скачкообразное увеличение коммуникативного словаря. Ребенок как бы впервые открывает для себя символическую функцию речи и обнаруживает понимание того, что за словом как средством общения на самом деле лежит обобще­ние, и пользуется им как для коммуникации, так и для решения задач. Одним и тем же словом он начинает называть разные предметы, и это есть прямое доказательство того, что ребенок усваи­вает понятия. Решая какие-либо интеллектуальные задачи, он начи­нает рассуждать вслух, а это, в свою очередь, признак того, что он использует речь уже и как средство мышления, а не только общения. Практически доступным для ребенка становится» значение слова как таковое.

Но эти факты есть признаки только лишь начала настоящего усвоения понятий и их использования в процессе мышления и в речи Далее этот процесс, углубляясь, продолжается еще в течение достаточно длительного времени, вплоть до подросткового возраста. Настоящее усвоение научных понятий ребенком происходит относительно поздно, примерно к тому времени, к которому Ж. Пиаже от стадию формальных операций, т. е. к среднему возрасту от 11—12 до 14—15 лет. Следовательно, весь период развития понятийного мышления занимает в жизни человека около 10 лет. Все эти интенсивной умственной работы и учебных занятий уходят на усвоение ребенком важнейшей для развития как интеллекта, так и всех других психических функций и личности в целом категории

понятия.

«Первое слово ребенка по своему значению как целая фраза. То, что взрослый выразил бы в развернутом предложении, ребенок передает одним словом. В развитии семантической (смысловой) стороны речи ребенок начинает с целого предложения и только затем переходит к использованию частых смысловых единиц, так и как отдельные слова. В начальный и конечный моменты развитие семантической и физической (звучащей) сторон речи идет разными как бы противоположными путями. Смысловая сторона речи разраба­тывается от целого к части, в то время как физическая ее сторона развивается от части к целому, от слова к предложению».²

Грамматика в становлении речи ребенка несколько опережав логику. Он раньше овладевает в речи союзами «потому что», «несмотря на», «так как», «хотя», чем смысловыми высказываниями соответствующими им. Это значит, писал Л. С. Выготский, что движение семантики и звучания слова в овладении сложными синтаксическими структурами не совпадают в развитии.

Еще более отчетливо это несовпадение выступает в функционировании развитой мысли: далеко не всегда грамматическое и логическое содержание предложения идентичны. Даже на высшем уровне развития мышления и речи, когда ребенок овладевает понятиями, происходит лишь частичное их слияние.

«Очень важное значение для понимания отношения мысли к слову имеет внутренняя речь. Она в отличие от внешней речи облада­ет особым синтаксисом, характеризуется отрывочностью, фрагмен­тарностью, сокращенностью. Превращение внешней речи во внутрен­нюю происходит по определенному закону: в ней в первую очередь сокращается подлежащее и остается сказуемое с относящимися к нему частями предложения».³

Основной синтаксической характеристикой внутренней речи является предикативность. Ее примеры обнаруживаются в диалогах хорошо знающих друг друга людей, «без слов» понимающих, о чем идет речь в их «разговоре». Таким людям нет, например, никакой необходимости иногда обмениваться словами вообще, называть предмет разговора, указывать в каждом произносимом ими предложении или фразе подлежащее: оно им в большинстве случаен и так хорошо известно. Человек, размышляя во внутреннем диалоге, который, вероятно, осуществляется через внутреннюю речь, как бы общается с самим собой. Естественно, что для себя ему тем более не нужно обозначать предмет разговора.

Основной закон развития значений употребляемых ребенком в общении слов заключается в их обогащении жизненным индиви­дуальным смыслом. Функционируя и развиваясь в практическом мышлении и речи, слово как бы впитывает в себя все новые смыслы. В результате такой операции смысл употребляемого слова обогащается разнообразными когнитивными, эмоциональными и дру­гими ассоциациями. Во внутренней же речи — и в этом состоит ее главная отличительная особенность — преобладание смысла над значением доведено до высшей точки. Можно сказать, что внутрен­няя речь в отличие от внешней имеет свернутую предикативную форму и развернутое, глубокое смысловое содержание.

Еще одной особенностью семантики внутренней речи является агглютинация, т. е. своеобразное слияние слов в одно с их сущест­венным сокращением. Возникающее в результате слово как бы обогащается двойным или даже тройным смыслом, взятым по от­дельности от каждого из двух-трех объединенных в нем слов. Так, в пределе можно дойти до слова, которое вбирает в себя смысл целого высказывания, и оно становится, как говорил Л. С. Выгот­ский, «концентрированным сгустком смысла». Чтобы полностью пе­ревести этот смысл в план внешней речи, пришлось бы исполь­зовать, вероятно, не одно предложение. Внутренняя речь, по-види­мому, и состоит из подобного рода слов, совершенно непохожих по структуре и употреблению на те слова, которыми мы пользуемся в своей письменной и устной речи. Такую речь в силу названных ее особенностей можно рассматривать как внутренний план рече­вого мышления. Внутренняя речь и есть процесс мышления «чистыми значениями».

А. Н. Соколов показал, что в процессе мышления внутренняя речь представляет собой активный артикуляционный, несознаваемый процесс, беспрепятственное течение которого очень важно для реали­зации тех психологических функций, в которых внутренняя речь принимает участие. В результате его опытов со взрослыми, где в процессе восприятия текста или решения арифметической задачи им предлагалось одновременно вслух читать хорошо выученные стихи или произносить одни и те же простые слоги (например, «ба-ба» или «ля-ля»), было установлено, что как восприятие текстов, так и решение умственных задач серьезно затрудняются при от­сутствии внутренней речи. При восприятии текстов в данном случае запоминались лишь отдельные слова, а их смысл не улавливался. Это означает, что мышление в ходе чтения присутствует и обяза­тельно предполагает внутреннюю, скрытую от сознания работу артикуляционного аппарата, переводящего воспринимаемые значения в смыслы, из которых, собственно, и состоит внутренняя речь.

Еще более показательными, чем со взрослыми испытуемыми, оказались подобные опыты, проведенные с младшими школьниками. У них даже простая механическая задержка артикуляции в процессе умственной работы (зажимание языка зубами) вызывала серьез­ные затруднения в чтении и понимании текста и приводила к грубым ошибкам в письме.

Письменный текст — это наиболее развернутое речевое высказы­вание, предполагающее весьма длительный и сложный путь умствен­ной работы по переводу смысла в значение. На практике этот пере­вод, как показал А. Н. Соколов, также осуществляется с помощью скрытого от сознательного контроля активного процесса, связанного с работой артикуляционного аппарата.

Промежуточное положение между внешней и внутренней речью занимает эгоцентрическая речь. Это речь, направленная не на парт­нера по общению, а на себя, не рассчитанная и не предполагающая какой-либо обратной реакции со стороны другого человека, присутст­вующего в данный момент и находящегося рядом с говорящим. Эта речь особенно заметна у детей среднего дошкольного возраста, когда они играют и как бы разговаривают сами с собой в процессе игры.

Элементы этой речи можно встретить и у взрослого, который, решая сложную интеллектуальную задачу, размышляя вслух, произ­носит в процессе работы какие-то фразы, понятные только ему самому, по-видимому, обращенные к другому, но не предполагающие обязательного ответа с его стороны. Эгоцентрическая речь — это речь-размышление, обслуживающая не столько общение, сколько само мышление. Она выступает как внешняя по форме и внутренняя по своей психологической функции. Имея свои исходные корни во внешней диалогической речи, она в конечном счете перерастает во внутреннюю. При возникновении затруднений в деятельности человека активность его эгоцентрической речи возрастает.

«При переходе внешней речи во внутреннюю эгоцентрическая речь постепенно исчезает. На убывание ее внешних проявлений следует смотреть, как считал Л. С. Выготский, как на усиливающуюся абстракцию мысли от звуковой стороны речи, что свойственно речи внутренней. Ему возражал Ж. Пиаже, который полагал, что эго­центрическая речь — это рудиментарная, пережиточная форма речи, перерастающая из внутренней во внешнюю. В самой такой речи он видел проявление несоциализированности, аутизма мысли ребен­ка».⁴ Постепенное исчезновение эгоцентрической речи было для него признаком приобретения мыслью ребенка тех качеств, которыми обладает логическое мышление взрослого. Спустя много лет познако­мившись с контраргументами Л. С. Выготского, Ж. Пиаже признал правильность его позиции.

Глава 2. Внутренняя речь и процессы грамматического порождения высказывания.

Все гипотезы имеют своей предпосылкой то общее понимание процессов порождения речи, которое свойственно современной психологии и в частности - школе Л.С.Выготского, а также другому направлению в физиологии высшей нервной дея­тельности, которое связано с именем Н.А. Бернштейна. Впрочем, они принципиально не противоречат и некоторым другим теориям рече­вой деятельности (речевого поведения) и, как можно далее видеть, опираются частично на материалы, накопленные в рамках таких тео­рий.

«Внутренняя речь, внутреннее проговаривание и внутрен­нее программирование речевого высказывания суть три разных пси­хологических процесса, сходных, но не идентичных».⁵

Внутреннее проговаривание ("внешняя речь про себя", по определению П.Я.Гальперина) есть скрытая физиологическая актив­ность органов артикуляции, возникающая в определенных случаях и имитирующая в большей или меньшей степени процессы, происхо­дящие при реальном говорении. Оно связано с двумя видами ситуа­ций:

а) восприятие речи - согласно "моторной" теории восприя­тия; однако есть основания полагать, что не всякое восприятие речи осуществляется по схеме, предлагаемой "моторной" теорией;

б) протекающие в развернутой (неавтоматизованной) форме умст­венные действия. В первой из этих ситуаций внутреннее проговаривание осуществляется вне внутренней речи как таковой и вообще вне "глубинных" психических процессов. Как показывают опыты А.Н.Соколова, «.. мы можем занять речедвигательнйй аппарат посторон­ней деятельностью и в то же время обеспечить достаточно адек­ватное понимание и воспроизведение слышимого текста. Во вто­рой из этих ситуаций внутреннее проговаривание сопровождает внутреннюю речь».⁶

Внутренняя речь есть речевое действие, перенесенное "вовнутрь". Она в типичном случае возникает в ситуации решения задачи. Внутренняя речь может сопровождаться внутренним проговариванием (в достаточно сложных типах заданий), но это - совершенно не обязательно условие. Внутренняя речь может быть "представлена" в говорении и отдельными "намеками", операций речедвигательными признаками слов и словосочетаний.

Строго говоря, в тех случаях, когда внутренняя речь макси­мально приближена к развернутой, дискурсивной речи, она чаще всего сопровождается прогорвариванием. Это - один "полюс". Вто­рой "полюс" " это максимально свернутая внутренняя речь, приб­лиженная в простому пониманию речи. Она, по имеющийся данным, менее всего связана с проговариванием. Логическое заверение этого ряда - переход речевого высказывания в разряд первосиг­нальных раздражителей и полное выпадение промежуточного звена или звеньев, но это уже нас не интересует.

Внутреннее программирование речевого высказывания есть неосознаваемое построение некоторой схемы, на основе которой в дальнейшем порождается речевое высказывание. Такое програм­мирование, по-видимому, может быть двух типов:

а) программирование конкретного высказывания,

б) программирование речевого целого.

«Первое осуществляется, так сказать, на одно высказыва­ние вперед, второе - на более длительный срок» Является ли вто­рое продолжением, развитием, обобщением первого? - Это требует специального исследования».⁷

«Говоря о внутреннем программировании, мы имеем в виду программирование речевого высказывания, но отнюдь не поведения (деятельности) в целом, хотя на программирование речи в принципе распространяются общефизиологические закономерности программирования. С другой стороны, следует сразу же оговориться, что мы не берем весь мыслительно-речевой акт, так сказать, отсекая его «чисто мыслительные» звенья и начиная исследование с того места, где начинается «переливание» мысли в слово».⁸

Что должно отражаться в схеме высказывания? По-видимо­му то, что не будет автоматически реализоваться при порождении речи, что не заложено в правилах порождения любого высказыва­ния на данном языке, то есть индивидуальная характеристика именно данного высказывания, позволяющая выбрать из «лексикона» соответствующие слова, а из возможных синтаксических структур -необходимую. Требуется специальное исследование, чтобы выяснить, какие характеристика предложения, и в какой форме записаны в схеме. Опираясь на соответствующие данные, можно предположить, что эта форма - агглютинативная цепь "смыслов" (в понимании этого термина А.Н.Леонтъевым), каждый из которых соответству­ет определенной части дерева структуры предложения.

Для закрепления "смыслов" может, по-видимому, использо­ваться различный код (ср.идею "предметно-схемного кода внутрен­ней речи" у Н.И.Жинкина). При этом важно осознавать, однако, что единица такого кода двусторонняя, то, что закрепляется, постоянно и не зависит от характера кода; то, как закрепляется переменно и может варьироваться в очень широких пределах»

В порядке гипотезы можно также предположить, что именно на этапе "схемы" осуществляется влияние внеструктурных факто­ров на порождение предложения.

«Внутренняя речь структурно стоит ближе всегда к внутреннему программированию, но их структуры не идентичны. Разница внутреннего программирования и внутренней речи - это разница промежуточного звена в процессе порождения и конечно­го звена, или результата этого процесса».⁹

Таким образом, « … соотношение внутренней речи и внутрен­него программирования таково: иными словами, внутреннее программирование может развер­тываться либо во внешнюю речь, либо во внутреннюю речь в зави­симости от функциональной специализации речевого высказывания и некоторых других "факторов". Речь "для себя" - это внутренняя речь, речь "для других" - внешняя, но и речь "для себя" может при определенных обстоятельствах применять структурные харак­теристики, свойственные внешней речи».¹⁰

Переход от внутренней речи к внешней осуществляется через ступень программирования. Это было бы важно экспериментально показать.

Что моделируется в экспериментах А.Р.Лурия и Л.С.Цветко­вой с афатиками? Конечно же, не внутренняя речь, а именно внутреннее программирование, дефект которого отражается и в нарушении внутренней речи.

Специфическая структура программирования отражается в «порядке слов» в тех случаях, когда этот порядок не «деформируется» «грамматической структурой предложения в конкретном язык». Такими "неграмматическими языками" являются спонтанный ми­мический язык глухонемых, автономная речь детей и обычная дет­ская речь в тот момент, когда лексико-грамматические классы уже сложились, но еще отсутствует грамматическая парадигмати­ка. Все эти "языки" дают одну и ту же последовательность "членов предложения" – S – At – O – V - Ad (то есть, если иллюстрировать эту схему словами русского языка - Кот чер­ный ухо почесал лениво). В связи со сказанным опять-таки встает вопрос о предика­тивном характере внутренней речи, - вопрос, в особенно острой форме поставленный Л.С.Выготским. Критика этого утверждения Выготского Б.Г.Ананьевым неправомерна: Б.Г.Ананьев, как и Л.И.Подольский здесь смешивает предикативность как линг­вистическое понятие и, так сказать, психологическую предикатив­ность. "Субстантивность" внутренней речи не противоречит ее предикатиэности, эти характеристики относятся а разным планам. "Ночь. Звезды," конечно, номинативные предложения; но ведь психологически мы имеем здесь нечто вроде «( это - ) ночь», «(это - ) звезды» или - «наступила ночь» (а не день), «видны звезды» (а луны не видно).

Правомерно ли говорить о предикативности программирова­ния? По-видимому, нет, ибо предикативность есть по существу своему характеристика высказывания в целом, она связана с реа­лизацией (во внутренней или внешней речи) внутренней программы. Вероятно, предикативный характер внутренней речи есть отражение той "минимальной грамматики", которая содержится в правилах пе­рекодирования программы во внутреннюю речь.

На этапе программирования возможен и обычно осуществляется эллипсис. Это происходит, по-видимому, в тех случаях, когда высказывание контекстуально обусловлено предшествущими высказываниями. Важно отметить, что эллипсис иметь и другое происхождение, то есть возникать за счет грамматического коди­рования "полной" программы.

Эллипсис на ступени программирования - это, собственно, не столько эллипсис (он коренится не в средствах выражения, а в содержании), сколько контекстуально и (или) ситуационно обус­ловленное отсутствие какого-либо компонента мысли, отражающего­ся в структуре программирования уже вторично.

Понимание речи не есть "перевернутое" порождение. Понимание - гораздо более сложный процесс, где контекст как грам­матический, так и семантический - играет, по-видимому, большую роль, чем при порождении, а структурные характеристики предложения - меньшую; однако эксперименты показывают, что "син­тез" грамматической структуры предложения есть необходимый эле­мент его понимания.

Порождение предложения осуществляется по-разному в разных типах речи. В частности, разной является доля участия программирования в порождении; если в монологической речи эта доля особенно велика, то в диалогической она сходит почти на нет. Психологические отличия диалогической речи от монологичес­кой, однако, совершенно не изучены.

Одно и то же (лингвистически) речевое высказывание принципиально может быть порождено разными путями. В частности, следует допустить возможность наряду с программированием и дальнейшим грамматическим порождением - стохастического порож­дения элементарных высказываний. В этом случае "Грамматический План" элиминируется и всю нагрузку берет на себя "Моторный План". Учитывая парадоксальный факт, что экспериментом под­тверждена и модель порождения по НС, и трансформационная модель, можно выдвинуть гипотезу о возможности даже для одного и того же носителя языка использовать при порождении одного и того же (лингвистически) высказывания разные модели порождения в зави­симости от конкретных условий.

Под углом зрения сказанного здесь интересно было бы рас­смотреть результаты одного из экспериментов А.Н.Соколова. Его испытуемые слушали текст и одновременно произносили заученное наизусть стихотворение. При этом в памяти у них "оставался только общий, не расчлененный «смысл». Особенно любопытно, что полностью выпадали - "текстуальные выражения", особенно даты и фамилии, одним словом, здесь, видимо, столкнулись оба пути порождения, причем стохастическое порождение осуществлялось на уровне моторной реализации, но оказало влияние на конструктив­ное порождение "встречного" высказывания на ступени семантичес­ких единиц; не получив возможности осуществить полный синтез встречного" высказывания, речевой механизм испытуемого ограни­чился анализом, дошедшим до ступени программы. Таким образом, "собственно понимание" (не только общего смысла) оказалось не­возможным.

Порождение осуществляется по-разному в разных комму­никативных типах речи. Говоря о коммуникативных типах речи, мы имеем в виду отражение в высказывании отношений различного уровня абстракции. Так, А.Р.Лурия вслед за Сведелиусом различа­ет "коммуникацию событий" (типа собака лает) и "коммуникацию отношений" (типа Сократ - человек), причем это различение подтверждается данными об афазии. По-видимому, это тот минимум различий, который нельзя не учитывать при анализе механизмов порождения речи. Сказанное выше относительно программирования следует, очевидно, относить, прежде всего, а "коммуникации собы­тий". Ср. тот факт, что "отвлеченные" тексты в опытах А.Н.Соколова дали совершенно другую картину, нежели изобразительные.

Программирование не зависит от языка, по крайней мере, в плане самих "смыслов", а не кода, который используется для их закрепления. Различие в порождении начинается на следующем этапе - при переходе к внешней речи, вернее, при грамматическом порождении "дерева" структуры предложения. Перевод с языка на язык есть перевод с языка на внутреннюю программу и далее - с этой программы на другой язык. Исключением является, по-видимо­му, синхронный перевод, где внутренняя программа выступает в "разорванном" виде, - не как единая цепь смыслов, а как изоли­рованные смыслы, тут же кодируемые в родной язык. Впрочем, син­хронный перевод с психологической стороны исследован пока не­достаточно (сродни лишь опыты З.А.Кочкиной).

Одним из видов вербальной памяти может быть запоми­нание программы. Так, запоминая "общее содержание" высказывания, но не сохраняя в памяти его конкретно-грамматической фор­мы, мы, видимо, оперируем именно с программой. Именно сюда от­носятся случаи, описанные В.Гутъяром как воспроизведение "смыс­лового скелета" предложения.

Программа может быть экстериоризована (переведена во внешнюю речь) двумя способами. Один из них очевиден. Другой есть экстериоризация внутренней речи, происходящая в тех слу­чаях, когда мы закрепляем для себя ("для памяти") внутренний план высказывания. Таким образом, изучение разного рода тезисов и конспектов (не предназначенных для других лиц) может дать нам сведения о структуре внутренней речи и опосредствованно - внут­ренней программы.

Различная степень владения тем или иным языком соотно­сима с различными механизмами порождения высказывания, а имен­но: либо с внутренним проговариванием или внутренней речью (при недостаточном владении языком), либо непосредственно с внутрен­ним программированием (при "полном" владении языком).

Возникает ряд возможностей экспериментального ис­следования «внутренней речи» и, в частности, - внутреннего про­граммирования:

а) исследование процессов порождения спонтанной речи на родном и неродном языке; предполагается, что оба процесса имеют общее звено в виде внутреннего программирования и расхождение их начинается на следующем этапе.

б) анализ грамматических языков и процессов порождения высказывания на этих языках;

в) анализ процессов понимания. Это наименее перспективный путь по причинам, указанным выше. Однако и им нельзя пренебре­гать;

г) анализ и экспериментальное исследование процессов пере­вода обычного и синхронного;

д) исследование процессов порождения речи при полном и не­полном владении неродным языком, в том числе на материале гото­вых высказываний;

е) анализ экстериоризованной внутренней речи (тезисов, кон-спектов, записей);

ж) исследование вербальной памяти определенного типа;

з) анализ случаев нарушения механизма порождения на разных этапах и, прежде всего, - афазических нарушений;

и) анализ генезиса внутренней речи и программирования у ребенка;

ж) собирание случаев неправильного (в смысле порядка слов и грамматических классов) порождения высказывания на неродном языке, особенно в случаях речи иностранцев на русском языке.

Глава 3. Кодовые переходы во внутренней речи.

Известно, что «концепцию полного совпадения языка и мышления фактически осуществить не удалось. Наоборот, было показано, что струк­тура суждения как единица мышления не совпадает со структурой пред­ложения как единицей языка. Отрицательный ответ только усложняет "проблему, так как остается в силе положение о том, что всякое средство должно соответствовать цели. Поиск соответствий между языком и мышле­нием продолжался. Получившийся вывод поучителен. В настоящее время почти единодушно признается, что интонация выполняет синтаксическую функцию. А так как предикат суждения маркируется в предложении при помощи интонации (логическое ударение), то интонация была признана тем дополнительным языковым средством, при помощи которого снова восстанавливается соответствие языка и мышления».¹¹ При таком подходе мышление фактически переводят в систему языковых средств и называют, например, логико-грамматическим уровнем (или слоем) языка (поскольку, в частности, о субъекте и предикате суждения можно узнать, только изучая тексты и средства языка). Тем самым экстралингвистическнй факт превращен в лингвистический, а решаемая проблема, по сути дела, сни­мается. Однако при этом подходе поучителен и положительный результат, позволяющий рассматривать суждение в аристотелевском смысле не как модель процесса мышления, а как форму изложения мысли, т. е. как сред­ство языка.

Представление о том, что аристотелевская логика относится к плану выражения, а не выражаемого, не ново, но вся острота этого положения обнаруживается в наибольшей мере при постановке проблемы мышления и языка. Оказывается, что при обсуждении этой проблемы во все времена и при разнообразных ее решениях происходила незаметная подмена по­нятий. Мышление рассматривалось, то как, экстралингвистичоский факт, то как логико-грамматический слой языка, обнаруживаемый лингвисти­ческими методами. Проблема становилась неопределенной, так как оста­валось неясным, что называть мышлением и что языком.

По мнению Н.И. Жинкина, можно решить этот вопрос формально и избежать «учетверения терминов». Все то, что относится к плану выражения, т. е. самые средства выра­жения, будем называть языком.

Язык рассматривается как система знаковых противопоставлений.

Добавление или удаление хотя бы одного из средств выражения (знака или правила связи знаков) составит новый язык. Выбор означаемого и пе­редача этой выборки партнеру образуют сообщение. В таком случае мышлением может быть названа деятельность, осуществляющая эту выборку.

В некоторых случаях легко обнаруживается полный параллелизм язы­ка и мышления. Представим себе язык, состоящий из ограниченного числа только имен. В таком языке будет однозначное соответствие между каждым именем и актом называния. Даже если усложнить язык, кроме имен ввести другие разряды слов и добавить какие-либо правила, но оставить фиксированность языка, т. е. прекратить генерацию языковых средств, со­хранится полное соответствие языка и мышления. Это распространяется на всякий мертвый язык: вследствие конкретной единичности контекстных значений мертвый язык всегда будет содержать конечное число выска­зываний. Живой человеческий язык не фиксирован. Посредством ограниченного числа языковых средств может быть высказано бесконечное мно­жество мыслимых содержаний. Это достигается благодаря особому ме­ханизму — механизму мета-языка, который работает, как пульс, в каж­дом языковом акте. Всякое высказывание производится в расчете на то, что в данной ситуации оно является новым для воспринимающего партнера. Поэтому и набор языковых средств должен стать новым. В момент сообщения происходит перестройка обозначений. В отношении содержание изменяются оба ряда. Таким образом, соответствие языка и мышления обнаруживается снова. Однако в отличие от фиксированного языка, ко­торый является раз и навсегда заданным, живой язык, содержащий два звена — сам язык и мета-язык,— становится саморегулирующейся си­стемой. В этих условиях должно измениться и понятие о мышлении: его следует рассматривать как деятельность конструирования, посредством которой производится отбор, как содержания, так и языковых средств из трудно обозримого множества компонентов. Трудность решения такой задачи обнаруживается хотя бы в том, что передающий сообщение до­бивается лишь частичного понимания у воспринимающего партнера.

Хотя каждое высказывание единично, язык в целом представляет со­бой систему общих форм. Но если бы даже удалось полностью формали­зовать язык, в остатке бы оказалось все то, для чего язык существуем—­речевое действие. Но именно в этом действии и обнаруживается мышле­ние. Формализуется система языка, сам же язык приобретает жизнь в процессе реализации системы. Проблема языка и мышления как раз и относится к реализации, а не к структуре языка. Именно поэтому разные направления структурализма в лингвистике стремятся обойтись без понятия мышления.

Вообще говоря, изолированное выделение какой-либо структуры мо­жет привести к универсализму. Когда границы предметных структур не оп­ределены, одна из них (например — языковая система) кажется домини­рующей, и тогда неизбежно возникает антиномия. Действительно, возмож­ны два вывода — как тот, что знаковая система определяет мышление, так и тот, что мышление определяет знаковую систему. Знаки конвен­циональны, а их система определяется лишь внутренними, формальными критериями. Поэтому языков может быть много и каждый из них будет «выбирать» в обозначаемом то, что в состоянии выразить данная знако­вая система. Это и значит, что язык определяет мышление. Но, с другой стороны, как только язык начинает применяться, на конвенциональность его знаков накладываются сильные ограничения: хотя знак и можно за­менить другим, но если такой знак уже создан, то именно потому, что он конвенционален, его лучше сохранить. Фактически оказывается, что зна­ки языка живут своей жизнью и сопротивляются произвольным заменам. Но самое существенное состоит в том, что язык, давая возможность выра­зить бесконечно много мыслимых содержаний, не может выполнять эту роль без интерпретаций. В то же время из природы отношения язык-содержание вытекает, что не может быть задано никакой содержательной интерпрета­ции бессодержательной знаковой системе языка. Это значит, что интер­претация привносится со стороны и что мышление определяет язык. В результате, таким образом, проблема о соотношении мышления и языка продолжает оставаться нерешенной.

«При решении обсуждаемой проблемы в течение всего, вообще говоря, плодотворного периода развития языкознания от логицизма и психоло­гизма до структурализма допускался один промах — по характеру про­блемы надо было от лингвистики перешагнуть в экстралингвистическую область, но это не было сделано. В одном случае были смешаны логика и грамматика, в другом — грамматика впитала в себя логику, в третьем — от языка отторгалось всякое содержание. Во всех случаях лингвистика оставалась в изоляции».¹²

Та экстралингвистическая область, которую следовало привлечь при исследовании обсуждаемой проблемы,—это мышление, но не его логи­ческие формы, а самый процесс мышления, т. е. явление психологическое (так называемый психологизм в лингвистике не имел никакого отношения, к предмету психологической науки). Если же лингвистика и психология откажутся от исследования реального процесса мышления, они понесут весьма значительную потерю — выпадает сам говорящий человек, его речь. До недавнего времени говорящий человек был вне поля зрения, как психологии, так и лингвистики. Исследуя историю и современную систе­му данного национального языка, лингвистика оставляет вопрос о том, как реализуется эта система, как говорят на этом языке люди. Это относится ко всем аспектам языка.

Применение элементарных принципов общей теории коммуникации позволяет целиком отклонить индивидуалистическую концепцию мышле­ния. Прежде всего, очевидно, что индивид раньше должен усвоить мысли, созданные множеством людей предшествующих поколений, и только