Скачать

Архип Иванович Куинджи и его загадка

Мое знакомство с творчеством А.И. Куинджи произошло 6 июня 2006 года. Благодаря Третьяковской галерее я открыла для себя много художников, но самое большое впечатление на меня произвел именно Куинджи. Мимо его картин невозможно пройти. Сначала, я решила, что это современный художник, рисующий флуоресцентными красками, и каково было мое удивление, что все это создано более 100 лет назад.

Ни одна, даже самая искусная репродукция никогда не сможет вызвать тех эмоций, которые вызывают его картины. И дело вовсе не в том, что он изображает, а как.

Это легко можно продемонстрировать на сравнении картины И.И Шишкина "На опушке соснового леса", 1882 и "Березовая роща" А.И. Куинджи 1879. Эти произведения схожи по сюжету, времени написания, но совершенно разные по исполнению.

Картина Ивана Ивановича очень трогательная. Смотря на нее, мы чувствуем запах леса, различаем каждый кустик, каждый даже самый маленький цветочек. Во всех своих произведениях он является удивительным знатоком растительных форм, воспроизводящим их с тонким пониманием, как общего характера, так и мельчайших отличительных черт любой породы деревьев формы их листьев, ветвей, стволов, кореньев во всех подробностях. Сама местность под деревьями: камни, неровности почвы, поросшие папоротниками и другими лесными травами, сухие листья - получили в картинах и рисунках Шишкина вид совершенной действительности.

Березовая роща Архипа Ивановича напротив отличается своей нереалистичностью. В своей картине он передает удивительно живо и ярко красоту летнего дня. Залитые светом, белые, светящиеся березы, тень густого леса, пронизанную солнечными зайчиками; темная бликующая зелень и ослепительно-голубое небо. Все здесь построено на контрастах. Это такие же березы, что и на картине Шишкина, только волшебные, сказочно мерцающие своей корой. Привычные для нас деревья, которые мы видим каждый день, обрели новое свойство.

Куинджи благодаря развитому воображению обладал редким даром видеть такие вещи, которые не доступны обычным людям. Он учит нас смотреть на мир широко открытыми глазами и видеть удивительное вокруг. И именно об этом я хочу рассказать в своей работе.

Глава 1. Биографические сведения

Свой рассказ о Куинджи я хочу начать с его биографии. Она также необычна и противоречива как и его творчество.

Загадки начинаются с даты его рождения. В архивах хранятся сразу три его паспорта, и какой же из них наиболее подлинный, не ясно до сих пор. В одном из них рождение отмечено 1841 годом, во втором - 1842-м, а в третьем - 1843-м. Архип Иванович Куинджи родился в Крыму в Мариуполе, в семье бедного сапожника, грека по национальности Ивана Христофоровича. Фамилия Куинджи была дана ему по прозвищу деда, что по-татарски означает "золотых дел мастер".

В шесть лет он остался сиротой и рано познал жестокую нужду. К одиннадцати годам мальчик поступает на службу к хуторянину Чабаненко, имевшему подряд по постройке церкви. Обязанность мальчика состояла в приемке кирпича. Жил он на кухне у Чабаненко. Последний также вспоминает о страсти мальчика к рисованию: он рисовал в книжках для приемки кирпича, рисовал и углем на стенах в кухне. Хозяева подчас призывали туда гостей полюбоваться этой наивной стенописью. В книжке "для кирпичей" появился произведший фурор портрет местного церковного старосты Бибелли...

От Чабаненко Куинджи переходит к хлеботорговцу Аморети. Он должен был чистить сапоги, прислуживать за столом и т.д. Аморети обращает внимание на художественные способности Архипа Ивановича, показывает его рисунки своему собрату по профессии Дуранте. Последний советует юноше поехать в Феодосию к Айвазовскому, уже знаменитому в то время маринисту, и снабжает рекомендацией к нему.

Архип Иванович является к Айвазовскому пятнадцатилетним юнцом, коренастым, толстым, застенчивым; на нем - рубаха и жилет, вытянутые в коленках короткие панталоны из грубой, в крупную клетку материи; на голове - соломенная шляпа... Таким он запомнился дочери Айвазовского. Пробыл он у Айвазовского недолго, два-три летних месяца. Жил на дворе, под навесом. В мастерскую его не пускали. Кое-какие указания в живописи давал Архипу Ивановичу лишь молодой родственник Дуранте - Феселер, копировавший картины Айвазовского. "Был уже не мальчик, - рассказывал он впоследствии, - понимал, что времени терять в мои годы нельзя. Желание учиться у меня было горячее и твердое, и я решился ехать в Петербург где никого не знал и был почти без денег", но мечта сбывается не сразу. В первый раз он провалил экзамен, а во второй - один из тридцати экзаменующихся оказывается отвергнутым.

Но он показал силу южного характера и не сдался. Вырваться из полосы неудач ему помогло написание картины "Татарская сакля в Крыму". Общий колорит и мотив отражают влияние Айвазовского. Картина выставляется на Академической выставке в 1868 году И члены Академии присуждают автору звание неклассного художника. Однако юноша не соблазняется этим успехом. Он даже отказывается от звания художника и просит взамен его разрешения быть вольнослушателем, и старая мечта осуществлена. В 1868 году Куинджи, наконец, в Академии.

Сюжеты многих картин Куинджи связаны с его домом в Мариупольском предместье Карасу. Природа этих мест была необычайно живописной: обрыв, с которого открывается вид на долину реки Калки и на море.

Кто хоть раз в жизни наблюдал восход солнца над южным морем, тот поймет, почему впечатлительный глаз южанина-художника заинтересовался именно яркими и космическими тонами, и к передаче густоты и чистоты, глубины и светящейся силы которых, направил всю свою зоркость и весь свой труд.

Мастерская художника помещалась на верхнем этаже. Из нее был выход на крышу дома. Куинджи трогательно любил птиц, особенно больных и покалеченных. На крыше он устроил лазарет, где лечил их.

Куинджи любил музицировать. Он играл на скрипке, жена - на фортепьяно. Был человеком общительным, добрым. Жизнь свою подчинил искусству.

Несмотря на большое состояние, Куинджи жил крайне скромно, почти аскетично. Когда после его смерти описывали имущество, то обнаружили и занесли в опись: "Гостиная: один диван, два кресла и восемь стульев мягких, один рояль. Столовая: один буфет, обеденный стол и двенадцать стульев. Мастерская: четыре мольберта, один этюдник, стенное зеркало в деревянной раме, скрипка в футляре". Вот и все, а умер миллионер.

Мнения современников

Иллюстраций на тему о "неистовости" А.И. Куинджи из всех периодов его жизни можно было бы привести десятки. Я приведу несколько анекдотичных ситуаций из молодости Куинджи.

Зайдя однажды к Крамскому, Куинджи застал его сыновей за уроком математики. Репетитор объяснял сложную алгебраическую задачу на решение уравнений. Куинджи попросил объяснить и ему. "Оставьте, Архип Иванович, все равно не поймете!" - возражает Крамской. Но тот не унимается: "Позвольте! Это... я - человек... и потому все могу понять!." И Куинджи настойчиво требует, чтобы репетитор "рассказал" ему задачу. Тот рассказал и написал на бумажке ряд формул. Архип Иванович, никогда не прикасавшийся к математике, взял бумажку с собой, просидел над нею ночь, а наутро, торжествующий, явился к Крамскому: задача была решена... В другой раз он попал на каток и, впервые в жизни надев коньки, сразу стал скатываться с горы. Упал раз и изрядно расшибся, но поднялся опять на вышку и покатился - и снова упал. В этом случае он, впрочем, спасовал перед силой вещей: третьей попытки уже не делал...

В отличие от многих талантливых художников Куинджи достаточно рано обрел признание. К середине 70-х годов Куинджи стал так популярен, что представить передвижные выставки без его работ казалось невозможным. В 1875 году его принимают в члены Товарищества передвижных художественных выставок.

В Париже в 1878 году открылась Всемирная выставка. В ее художественном отделе демонстрировались произведения Куинджи. Критики единодушно отметили успех его работ, их национальную самобытность. В газете "Temps" Поль Манц писал: "Истинный интерес представляют несколько пейзажистов, особенно г. Куинджи. Ни малейшего следа иностранного влияния или, по крайней мере, никаких признаков подражательности: Лунная ночь на Украине - удивляет, дает даже впечатление ненатуральности".

Известный критик Эмиль Дюранти, отстаивавший и защищавший творчество импрессионистов, отмечал: "... г. Куинджи, бесспорно, самый любопытный, самый интересный между молодыми русскими живописцами. Оригинальная национальность чувствуется у него еще более, чем у других".

Высокие оценки его творчества отражали не только уровень мастерства, но и роль в мировой художественной культуре. В череде картин конца 1870-х годов, обозначивших новое направление пейзажа, были решительно раздвинуты границы художественной образности. Обогащенная неслыханной для того времени живописью, все более утверждалась идея "цветения" жизни.

Богатейшие красоты природы стали источником не только восторженного вдохновения, но и наслаждения, чего недоставало прежнему передвижническому пейзажу.

Но не всегда отзывы были столь лестны. Едва ли не каждая картина Куинджи разжигала страсти: его обвиняли в стремлении к дешевым эффектам, использовании тайных приемов, вроде скрытой подсветки полотен. Примером этому служит диалог с Орловским.

Он подвел Куинджи к окну в академический сад, подал ему зеленое стекло.

Смотрите!! - произнес он таинственным шепотом.

Это?. Что такое? - недоумевал Куинджи. - Зеленое стекло?. Так что же? Где секрет, в чем?

Не хитрите, - страстно-выразительно кипел Орловский, - вы пишете природу в цветное стекло?!!

Ха! Ха! ха, ха, ха! Ха! - отвечал Куинджи. - Ох, не могу... Ха! Ха!

А это вот: оранжевое, голубое, красное... Да?!... - шептал Орловский. Куинджи в ответ только хохотал.

Естественно, что Куинджи так, от всего сердца, хохотал над откровенностью своего товарища: он так глубоко и серьезно работал и не допускал в себе ничего избитого. Ему ли было до фокусов? Глубоко, упорно добивался он совершенства в своей задаче. Здесь он был чувствителен к самым минимальным колебаниям и неутомим в своей энергии глубочайших исканий иллюзии. "Иллюзия света была его богом, и не было художника, равного ему в достижении этого чуда живописи. Куинджи - художник света". Как точно сказал о нем Репин.

Говоря о Куинджи невозможно не упомянуть наверное о самой известной его картине "Лунная ночь на Днепре".

Экспонирование картины произошло в зале Общества поощрения художеств. Невиданное в России событие - выставка одного-единственного произведения.

Он всегда очень внимательно относился к публичному показу своих работ, размещал их так, чтобы они были хорошо освещены, чтобы им не мешали соседние полотна. В этот раз "Лунная ночь на Днепре" висела на стене одна. Зная, что эффект лунного сияния в полной мере проявится при искусственном освещении, художник велел задрапировать окна в зале и осветить картину сфокусированным на ней лучом электрического света. Посетители входили в полутемный зал и, завороженные, останавливались перед холодным сиянием лунного света.

Ни одна выставка не видела столь многочисленной толпы желающих: "Выставочный зал не вмещал публики, образовалась очередная очередь, и экипажи посетителей тянулись по всей Морской улице". И это несмотря на дождливую погоду. По мнению Чистякова, картина проиграла от света лампы, "но все-таки в своем роде единственное произведение в Европе". Лунная ночь на Днепре экспонировалась в октябре - ноябре 1880 года. "Какую бурю восторгов поднял Куинджи!. Эдакий молодец - прелесть!".

У этой картины невероятная судьба. Интересна история ее продажи: еще пахнущей свежей краской, прямо в мастерской в одно из воскресений о ее цене осведомился какой-то морской офицер. "Да зачем вам? - пожал плечами Куинджи. - Ведь все равно не купите: она дорогая". - "А все-таки?" - "Да тысяч пять", - назвал Архип Иванович невероятную по тем временам, почти фантастическую сумму.

И неожиданно услышал в ответ: "Хорошо. Оставляю за собой". И только после ухода офицера художник узнал, что у него побывал великий князь Константин. "Лунная ночь на Днепре" полюбилась ее владельцу, и он решил взять ее с собой в кругосветное плавание.

Дождавшись, когда фрегат достиг берегов Франции, Иван Сергеевич Тургенев, испугавшись, что в дороге картина непременно испортиться, кинулся в Шербур и попытался уговорить владельца оставить картину во Франции, где должна была вскоре состояться Всемирная выставка. Тщетно. Единственное, на что тот согласился, это показать ее парижанам в те десять дней, которые он сам собирался провести во французской столице. Популярные выставочные залы оказались заняты, и картину приняла крайне редко посещаемая галерея Зедельмейера. Так ее почти никто и не увидел - ни широкая публика, ни художественные круги. Лишь один из французских критиков успел оценить и "чудесную передачу" "бледного и искрящегося света на водной поверхности", и творческую "волю художника", которая "покоряет и переносит... в изображаемый мир". Но и рецензия, опубликованная в газете "Французская республика", не привлекла ничьего внимания. "Осталась бы картина в Париже, попала бы на выставку - и грому было бы много и медаль бы Куинджи получил", - огорчался Иван Сергеевич.

Но главная беда была не в медали, возвращенная на фрегат картина стала темнеть.

Когда слава Куинджи достигла апогея, он совершил неожиданный шаг. Он замолк. До конца жизни, в продолжение тридцати лет, Куинджи не выставил ни одного произведения. Затворившись в мастерской, он никого не пускал к себе, сделав загадкой свою дальнейшую творческую деятельность. Отказаться от шумной известности. Очевидно, имелась какая-то глубокая нравственная причина такого загадочного молчания. Лет через пятнадцать о Куинджи говорили уже как об исчерпавшем себя художнике.

В первые годы "молчания" на вопросы о мотивах ухода из искусства он отшучивался. К концу жизни он пытался как-то объяснить Якову Минченкову - директору передвижных выставок свой уход в творческое подполье: "... художнику надо выступать на выставках, пока у него, как у певца, голос есть. А как только голос спадет - надо уходить, не показываться, чтобы не осмеяли. Вот я стал Архипом Ивановичем, всем известным, ну, это хорошо, а потом я увидел, что больше так не сумею сделать, что голос стал, как будто спадать. Ну вот, и скажут: был Куинджи, и не стало Куинджи".

В период затворничества он был занят интенсивной творческой работой. Небольшая ее часть уделялась поискам новых пигментов и грунтовой основы, которые сделали бы краски стойкими к влиянию воздушной среды и сохранили бы первозданную яркость. Куинджи пользовался асфальтом, что со временем привело к потемнению красок. Асфальт регенерировал.

В Европе многие художники производили опыты с красками. Картины некоторых из них необратимо потемнели. Но главная магистраль творческой жизни Куинджи пролегала, естественно, в поисках выразительных образных решений. Случалось, Куинджи делал "заготовку" на рубеже 1870-1880-х годов, а "развертывал" подготовленный материал в картину в начале XX века. Так произошло с капитальными произведениями Радуга, Вечер на Украине, Дубы. Вынашивая идею, художник мог воплотить ее уже в новых условиях, на уровне другого мировоззрения, чем это представлялось при ее зарождении.

Колористические приемы Куинджи оказались откровением для современников. Как бы по-разному их ни воспринимали, но уже то всеобщее внимание, та полемика, которые сопутствовали картинам художника, говорят сами за себя. Необыкновенно эффектная передача солнечного и лунного света, активные цветовые контрасты, композиционная декоративность полотен Куинджи ломали старые живописные принципы. И все это было результатом его напряженных поисков.

Куинджи живо интересовался трудами профессоров Петербургского университета физика Ф.Ф. Петрушевского и химика Д.И. Менделеева. Петрушевский исследовал технологию живописи, красочные пигменты, светоносность палитры, соотношение основных и дополнительных цветов. Все это он доносил до слушателей Академии художеств и университета, где читал лекции. Острый интерес вызвала его книга "Свет и цвет сами по себе и по отношению к живописи", вышедшая в 1883 году.

В заметке перед картиной Куинджи Менделеев отметил существующую связь искусства с наукой. Словам этим следует придать особое значение.

Уже во второй половине 1870-х годов Куинджи осознал, что совершенствовать живописные эффекты возможно путем использования новых химических и физических открытий, касающихся закономерностей взаимодействия света и цвета, а также свойств красочных пигментов. Передвижники, близкие к Менделееву, ввели Куинджи в круг ученых. В тесном общении с художниками находился также известный физик Федор Петрушевский. Важное место в его исследованиях занимали вопросы света и цвета, особенно применительно к живописи. Петрушевский, прекрасно осведомленный о трудах Гельмгольца, Шеврейля и Руда, познакомился с живописью импрессионистов и несколько позже - дивизионистов. Он проделывал опыты по определению средней светосилы живописных поверхностей, разрабатывал и изучал красочные пигменты и свойства красок, популяризировал учение о дополнительных цветах. Контакты передвижников с Петрушевским не только не вызывают удивления, они закономерны. Потребность в правдивом воплощении общественных явлений, природы привела реализм, как всякое новаторское течение, к осознанному изучению физических законов природы, к научной разработке технологии живописи. В этом смысле, очевидно, и надо понимать приведенные выше слова Менделеева.

Очевидно, что вопросы цвето- и световосприятия также обсуждались Куинджи и с Д.И. Менделеевым - хорошим знакомым художника. Рассказывают, что однажды Д.И. Менделеев собрал в своем физическом кабинете на университетском дворе художников-передвижников и испробовал прибор для измерения чувствительности глаза к тонким нюансам тонов, Куинджи побил рекорд чувствительности до идеальных точностей! Но главное-то, конечно, заключалось в общей гениальности натуры и необыкновенной работоспособности в письме. "Ах, как живо помню я его за этим процессом! - восклицал Репин. - Коренастая фигура с огромной головой, шевелюрой Авессалома и очаровательными очами быка... Опять острейший луч волооких на холст; опять долгое соображение и проверка на расстоянии; опять опущенные на палитру глаза; опять еще более тщательное мешание краски и опять тяжелые шаги к простенькому мольберту..."

Сама по себе чувствительность глаза еще не дала бы художественного эффекта, если бы не знание гармонии цветов, колорита, тона, которые Куинджи постиг в совершенстве. Эта его способность в полной мере проявилась в картинах 1879 года и последовавших за ними произведениях.

Крамской не мог принять свечения до боли в глазах куинджиевских красок, полагая, что это не цвет, а физиологическое раздражение в глазу. Но Куинджи вовсе не предлагал фокус, как думали некоторые его современники.

Образы совсем иного смысла, чем в передвижническом пейзаже, потребовали еще одного примечательного нововведения - декоративности, проявившейся в плавных и изящных, почти силуэтных очертаниях Березовой рощи, в контрастной интенсивности цвета Вечера на Украине и сияющих снежных вершин Эльбруса, без которых художник не смог бы воплотить чудесный мир природы. Куинджи вернул пейзажу восторженное чувство красоты и необычайности мира, отказавшись от поэтизации прозы медленно текущей жизни. Достоверности натуры он предпочел преображение природы. Очевидно, следует отметить еще одно принципиальное расхождение передвижнического пейзажа с подходами к пейзажу Куинджи. Передвижники в пейзаже делали непрекращающиеся попытки истолковать жизнь. Куинджи отклонил всякое намерение исследовать действительность, заменив его открытым и откровенным желанием наслаждаться сущим. Конечно, художник не мог совершенно избежать интерпретации жизни. Но он не столько ее истолковывал, сколько перетолковывал согласно своим представлениям о прекрасном. Природа осмысливалась как часть космических сил, способных нести красоту. Художник же или извлекал ее из реальности, или ради красоты преобразовывал реальность. Кажется, что именно к Куинджи относимы слова Аполлона Григорьева: "... все идеальное есть не что иное, как аромат и цвет реального".

Основные куинджиевские эффекты: яркость, красочность его картин, иллюзия глубины пространства - соответствуют предложенной Петрушевским системе дополнительных цветов и замечаниям его о закономерности света и цвета. Несомненно, Куинджи воспользовался достижениями научной мысли в своем творчестве. Современников поражала в работах Куинджи обобщенность форм, выявляющая основные смысловые акценты пейзажа. В лекциях о законах света и цвета Петрушевский не пренебрегал и "эстетической идеей", считая, что наука помогает ее наиполнейшему выражению. Он отмечал необходимость гармонического сочетания художественного таланта с научными познаниями. Взгляды Петрушевского на искусство содержат много общего с художественной практикой Куинджи. Прежде всего, это общее сказывается в повышенном интересе художника и ученого к выразительным потенциалам цвета: "... дар цветовых ощущений есть такого рода роскошь, которая возвышает человека. Будучи одарены этой способностью, мы можем себе представить, какой мир духовных наслаждений они в состоянии внести в существование человека".

После двадцатилетнего молчания, когда считалось, что он прекратил творческие занятия, Куинджи неожиданно решился показать некоторые новые работы немногочисленной публике. Демонстрация проходила у него в мастерской. Преемник Куинджи по мастерской пейзажа Александр Киселев писал Константину Савицкому: "А, Куинджи! Можешь себе представить, что он показал нам четыре новых картины, очень хороших после двадцатилетней забастовки! Это просто удивительно. Оказывается, он все это время работал, и не без успеха".

Иероним Ясинский опубликовал статью под интригующим названием Магический сеанс у А.И. Куинджи, где описывал, как четвертого ноября художник пригласил Менделеева с женой, художника Михаила Боткина, писательницу Екатерину Леткову, архитектора Николая Султанова и некоторых других посмотреть новые произведения. Кроме Вечера на Украине Куинджи показывал Христа в Гефсиманском саду, Днепр утром и третий вариант Березовой рощи.

О второй картине я хочу рассказать подробнее. Она имела так называемую систему дополнительных цветов. Идея добра и зла разрешена здесь живописным порядком: эффект фосфорического горения белого одеяния Христа, окрасившегося бирюзовым цветом на фоне темно-бурых теплого оттенка деревьев, сообщает образу удивительно яркое впечатление. Таких декоративных эффектов в русском искусстве начала XX века никто не достигал. И дело здесь не в иллюзии солнечного излучения или лунного сияния, а в дистанции, которую она удерживала между реальностью и фактом искусства.

О новых работах заговорили в обществе, пресса моментально оповестила читателей о таинственных сеансах в мастерской Куинджи. На квартире художника побывало достаточно народа, чтобы автор мог проверить себя, испытать реакцию публики. Передавая отзвуки впечатлений от посещений мастерской Куинджи, ходящие по Петербургу, Репин писал в Москву Илье Остроухову: "А про Куинджи слухи совсем другие: люди диву даются, некоторые даже плачут перед его новым произведением - всех они трогают, я не видел".

Затем опять наступило молчание, на этот раз до конца дней.

С Куинджи дружили и говорили о нем многие известные люди в том числе и писатель Ф.М. Достоевский. Он писал: "... Мгла, сырость; сыростью вас как будто пронизывает всего, вы её почти чувствуете... Но что тут особенного? Что тут характерного, а между тем, как это хорошо!" - сказал он о картине "На острове Валаам".

Глава 2. Школа Куинджи

После реформы Академии художеств 1893 года Куинджи совместно с Шишкиным получил предложение возглавить мастерскую пейзажа.

В отличие от других профессоров Академии он не был "мэтром", снисходительно относящимся к ученикам. Ему хотелось видеть свою мастерскую единой семьей, объединенной общим интересом к искусству. Он мечтал о товарищеском и духовном единении. В учениках Куинджи прежде всего бросается в глаза житейская закаленность, понимание жизненных условий, большая работоспособность, любовь к искусству, преданное отношение к учителю, подлинно товарищеские отношения между собой.

Преподавательская деятельность Куинджи составила яркую страницу в истории русского искусства. Художник стимулировал яркие индивидуальности, не подчиняя их своему пониманию искусства. В его мастерской занимались Константин Богаевский, Константин Вроблевский, Виктор Зарубин, Николай Химона, Николай Рерих, Аркадий Рылов, Вильгельм Пурвит, Фердинанд Рушиц, Александр Борисов, Евгений Столица, Николай Калмыков и другие. Все они оставались преданными учителю до конца жизни. Рерих впоследствии вспоминал: "Куинджи любил учеников. Это была какая-то особенная любовь, которая иногда существует в Индии, где понятие учителя-гуру облечено особым пониманием".

Можно сказать, делом жизни стало для Куинджи создание общества художников, необходимого для творчества и взаимопомощи. Он встретил такое же желание у Константина Крыжицкого. Шестого ноября 1908 года на квартире у Куинджи собрались учредители и было решено в знак заслуг Куинджи присвоить обществу его имя. Архип Иванович внес в его основание миллионный капитал. К 1910 году, году смерти Куинджи, общество насчитывало 101 человека.

Умер Куинджи 11 июля 1910 года. Заболел он в Крыму воспалением легких. Спустя некоторое время с разрешения врачей Вера Леонтьевна перевезла его в Петербург. Но сказалось больное сердце, которое не справлялось с болезнью. Куинджи звал учеников, но летом они были в разъезде. У постели больного присутствовали Рерих и Химона.

В завещании весь свой капитал художник передал обществу имени Куинджи. Вере Леонтьевне завещал 2500 рублей ежегодно. Детей у них не было. Но он не забыл ни кого: вспомнил брата, глубокого старика, у которого жил мальчиком, не забыл племянников и их детей, отрядил церкви, в которой крестился, дабы организовали школу его имени.

Остался в памяти человеком добрым, вспыльчивым, буйного темперамента, человеком оригинального мышления, не столь тонко воспитанным, но цельным, искренним и, как высказался однажды Репин, "необычайно умным".

"У нас в России… - писал Крамской, - до Куинджи никто не был так чувствителен к весьма тонкой разнице близких между собою тонов, и, кроме того, никто не различал в такой мере, как он, какие цвета дополняют и усиливают друг друга". Любой творческий человек в своих произведениях, так или иначе, выражает и отражает свои духовные идеалы

В мастерской Куинджи царил дух тесного товарищеского сотрудничества. Суровый на вид, неразговорчивый, чуждый компромиссов Архип Иванович был очень участлив к нуждам студентов. В его отеческом отношении к ученикам требовательность сочеталась с искренней любовью, за что они отвечали доверием и признательностью. По вечерам в студии Куинджи собирались студенты. Архип Иванович располагался на кушетке, учеников же приходило так много, что зачастую некоторые устраивались прямо на полу. Воспоминания о Крамском и других художниках сменялись горячими спорами о злободневных проблемах искусства, чтением новых книг и статей, а иногда и музицированием.

Куинджи, посылая денежную помощь бедным, добавлял: "Только не говорите, от кого".

Куинджи однажды услышал, что ученики между собою называли его Архипом. Когда все собрались к чаепитию, он сказал, улыбаясь: "Если я для вас буду Архипкой, то кем же вы сами будете?". Учительство, подобное Гуру Индии, сказывалось в словах Архипа Ивановича.

Куинджи умел быть суровым, но никто не был таким трогательным. Произнеся жестокую критику о картине, он зачастую спешил вернуться с ободрением: "Впрочем, каждый может думать по-своему. Иначе искусство не росло бы". Куинджи знал человеческие особенности. Когда ему передали о некоей клевете о нем, он задумался и прошептал: "Странно! Я этому человеку никакого добра не сделал.

Особое значение придавал Куинджи работе с натуры. Он заботился, чтобы его ученики постигали сложное искусство чтения великой книги природы. Но натура, по мнению Архипа Ивановича, не должна лишать художника творческой свободы. Куинджи советовал писать этюды так, чтобы природа запечатлевалась в памяти, и настаивал на том, чтобы сама картина создавалась не с этюдов, а "от себя". Отношение творца к изображаемому - основное в картине. Заполнять же полотно безразличными для художника мотивами строго возбранялось, ибо безразличие автора отразится на картине, и она не тронет зрителя, не увлечет.

"Сделайте так, чтобы иначе и сделать не могли, тогда поверят", - говорил Куинджи об убедительности. Его никоим образом нельзя упрекнуть в однообразии.

Сорок лет прошло с тех пор, как ученики Куинджи разлетелись из мастерской его в Академии художеств, но у каждого из нас живет все та же горячая любовь к Учителю жизни.

Когда же в 1896 году президент академии обвинил Куинджи в чрезмерном влиянии на учащихся и потребовал его ухода, то и все ученики Куинджи решили уйти вместе с учителем. И до самой кончины Архипа Ивановича все они оставались с ним в крепкой любви, в сердечном взаимопонимании и содружестве. И между собою ученики Куинджи остались в особых неразрывных отношениях. Учитель сумел не только вооружить к творчеству и жизненной борьбе, но и спаять в общем служении искусству и человечеству.

Сам Куинджи знал всю тяготу борьбы за правду. Зависть сплетала о нем самые нелепые легенды. Доходило до того, что завистники шептали, что Куинджи вовсе не художник, а пастух, убивших в Крыму художника и завладевший его картинами. Своеобычный способ выражений, выразительная краткость и мощь голоса навсегда врезались в память слушателей его речи.

После кончины академика Куинджи его ученики пытались передать полтысячи картин Русскому музею, но художественная бюрократия в 1913 году отказала. Лишь в 1930 коллекция Архипа Куинджи заняла свое достойное место в Русском музее,

В своей заметке Шеллер-Михайлов выделяет мастерскую Куинджи из всего конкурса и, сравнивая с работами "куинджистов" картины учеников других преподавателей, отмечает в последних дух обычной академической рутины... Буквально то же - словно сговорились! - отмечали и все другие рецензенты, писавшие о "конкурсной выставке" 1897 года... Выходило так, что обновление Академии исчерпывалось одной мастерской Архипа Ивановича: все прочее оставалось как было в течение десятилетий перед тем... Зато здесь, в мастерской Куинджи, действительно повеяло новым, живым духом, тут жизнь закипела вовсю!

Опять настала яркая, оживленная полоса, может быть, даже самая оживленная полоса, - может быть, даже самая оживленная полоса, - в его существовании... С 12 часов дня до позднего вечера, а иногда и до ночи, живет он в кругу молодежи, в своей академической мастерской... Не ведая устали, переходит он от одного ученика к другому, зорко следит за их работой и проповедует свои выношенные, - а после предыдущего изложения я могу сказать: и выстраданные, - взгляды на искусство... С неизменным энтузиазмом говорит он о значении творчества, о задачах художника-творца, о важности и серьезности предстоящего служения искусству, стараясь внушить ученикам свое религиозное отношение к этому служению... Неустанно зовет он молодежь к тому претворению действительности, до которого доработался сам путем долгих исканий, в котором видит условие подлинного творчества. И всегда и от всех требует стремления к тому общему, что живет во всех деталях мира и что составляет сокровенный смысл, объединяющее внутреннее начало, уловить и выяснить которое, по его мнению, призван художник...

И он умел передавать ученикам свое воодушевление и ту любовь к искусству, которою сам горел. Молодые сердца "занимались" - загорались тем же огнем...

Вспоминая впоследствии в одной газетной заметке годы своего ученичества в мастерской Куинджи, Н.К. Рерих метко сравнивает Архипа Ивановича с художниками-учителями эпохи Возрождения: "Оживал мастер-художник далекой старины... Ученики были для него не случайными объектами деятельности наставника, а близкими ему существами, которым он всем сердцем желал лучших достижений... Как и в старинной мастерской, где учили действительно жизненному искусству, ученики в мастерской Куинджи знали только своего учителя, знали, что ради искусства он отстоит их на всех путях, знали, что учитель - их ближайший друг, и сами хотели быть его друзьями. Канцелярская сторона не существовала для мастерской. Что было нужно, то и делалось..."

Ученик Куинджи, А.А. Борисов, приобретший известность картинами Ледовитого океана, в своей книге "У самоедов" ярко описывает минуту, когда ему, оторванному от людей и культуры, на далеком севере вспомнились Архип Иванович и кружок товарищей: "Скоро поставили чум, и с каким наслаждением, один Бог только видел, мы уплетали мерзлую оленину и попивали горячий чаек... Горе и несчастье были забыты... Вернулся я к своим художественным задачам, размышляя, как хорошо бы изобразить на полотне многое из недавно пережитого... Вспоминался Петербург и те беспечные вечера в мастерской дорогого А.И. Куинджи, где мы так горячо судили и рядили о чем угодно, и где для каждого суждения так же легко было найти товарищескую поддержку, как и возражение... Но где все они - любимый профессор и дорогие товарищи? Здесь я все решаю один, никто не осудит, но и никто не поддержит. Тут-то особенно чувствуешь, насколько сам ты слаб в желании передать все, что видишь, и что творится в душе..."

Первый год преподавания он почти не делал замечаний и никогда не притрагивался собственной кистью к ученическим работам. Он только внимательно и зорко присматривался и изучал: он хотел понять и человека, и его наклонности, и заложенные в нем возможности. После, изучив индивидуальность каждого, он как мог облегчал своими советами, помогал каждому проявлять себя, двигаться вперед по тому пути, который вытекал из его художественной натуры. Изучив ученика, он уже "спорил" с ним и опровергал, и поправлял, и направлял.

Манера его при этом, по словам его учеников, была все та же, какую описывает в своей статье и И.Е. Репин. Только зоркие глаза его смотрели теперь сквозь очки, - но так же впивался он ими в картину, затем долго составлял краску на палитре, брал ее на кисть и, вытянув руку, еще раз "сверял" составленный тон, щурясь и оценивая его на фоне тех, которые он должен был дополнить, и тогда уже быстро и решительно проводил свой "победный" мазок...

В самое первое время он советовал делать копии. Копирование чужих картин, по мысли Архипа Ивановича, было лишь дополнением к писанию этюдов, лишь пособием к изучению методов, какими передаются элементы действительности... Летом ученики разъезжались на этюды. Осенью все приносили плоды летней работы в мастерскую, и тут шло совместное обсуждение и оценка. Желая похвалить, он говорил только: "Ну, это попало".

"У Куинджи весело!" - говорили про мастерскую Архипа Ивановича баталисты, жанристы, архитекторы... И еще говорили: "У Куинджи не столько работают, сколько разговоры разговаривают". "Куинджи учил искусству, но учил и жизни; он не мог представить себе, чтобы около искусства стояли люди непорядочные. Искусство и жизнь связывались в убеждении его, как нужное, глубокое, хорошее, красивое... Сам он все свое время отдавал другим. Он хотел помочь во всякой нужде, и творческой, и материальной; он хотел, чтобы искусство и все, до него относящееся, было бодрым и сильным..." Архип Иванович посещал своих учеников на дому, руководя их работой и здесь; входил в личную их жизнь, помогая и советами и деньгами.

В поминальной заметке, написанной вскоре после смерти Архипа Ивановича в 1910 году, тот же Н.К. Рерих отмечает следующие черты этого учителя-друга: "Вспоминаю, каким ближе всего чувствовал я Архипа Ивановича, после общения пятнадцати лет... Помню, как он, вопреки уставу, принял меня в мастерскую свою. Помню его, будящего в 2 часа ночи, чтобы предупредить об опасности... Помню его стремительные возвращения, чтобы дать тот совет, который он, спустясь шесть этажей, надумал...