Скачать

«Правда» Раскольникова и «правда» Сони в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»

Реферат по литературе

Ученица 11 «А» класса Гребенюк Алла

Гимназия №8 г. Сочи

2008 год

В душе человека и его небо, и его ад.

В.Г.Белинский

ПОЧЕМУ НЕ ЧТО ДРУГОЕ, А ТВОРЧЕСТВО Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО Я ВЫБРАЛА ТЕМОЙ СВОЕГО РЕФЕРАТА

В жизни каждого из нас есть любимая книга. Кто-то находит ее в жанре фантастики, кто-то в детективе, кто-то в любовном романе, а я нашла в классической русской литературе. Для меня нет ничего ценнее и любимее, чем российская классика: она воспитывает, она дает массу ощущений и чувств, она запоминается на всю жизнь, она способна подарить те знание, обладая которыми, ты сможешь быть счастливым и полноценным человеком.

Ярким классиком мировой литературы является Ф.М. Достоевский. Масштабность этой личность огромна, и я без сомнения могу сказать, что написанное им «Преступление и наказание» на меня подействовало очень сильно, это моя самая любимая книга. Что интересно оказалось для меня, так это та грань, по которой ходит человек и которая так четко и ярко изображена в романе. Быть стойким или плыть по течению, быть честным или быть лживым. Но. Это лишь нюансы, основные же приоритеты строятся на божественных заповедях. Если личность обладает четким разграничением, что дозволено, а что нельзя, то никакие обстоятельства не толкнут ее на преступление. Но, если человек не имеет таких рамок, то что же из всего, что он может совершить, является самым дном, подняться с которого и остаться чистым нельзя, что есть самое безобразное, что может сотворить человеческая натура? Проституция, алкоголизм, наркомания…. Нет, это не совсем дно. Человек вправе калечить свою судьбу, но лишать жизни других людей по собственному усмотрению он не вправе. Убийство – самое низкое, на что способен человек.

Человеческая душевная грязь, та атмосфера, в которой живут герои, пороки, наполняющие город, страшные картины жизни больных людей – все это способно доставить острые ощущения отвращения, содрогнуть душу читателя. Понимая, кем были герои романа и кем они стали, чувствуешь, то, как близко от тебя находится вся эта грязь и как сложно порой бывает не влипнуть в нее, не коснуться пусть даже одним пальцем. Вот она та невидимая черта, и поэтому произведение кажется таким близким и актуальным читателю.

Еще одно привлекло меня в этом романе. Здесь нет исторических событий, описания общественных отношений, тем, посвященных устройству материального мира, законов его развития. Все произведение строится на исследовании душевных переживаний героев, и мы видим лишь отношения, возникающие между людьми, их душевную борьбу. Это делает «Преступление и наказание» чисто психологическим романом. Мне импонирует такая особенность написания, потому что нет ничего интереснее, чем душа человека, его мироощущение, его видение. Этим автор вынес свой роман из временных рамок, сделав его бессмертным.

«Преступление и наказание» в свою очередь прославило Ф.М. Достоевского, о личности которого сейчас можно найти множество статей. Например, из воспоминаний Н.Н. Страхова (современника Федора Михайловича) узнаем:

«…Он часто говорил со своим собеседником вполголоса, почти шепотом, пока что-нибудь его особенно не возбуждало; тогда он воодушевлялся и круто возвышал голос.<…> Наружность его я живо помню; он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица.

<…> Обыкновенно ему приходилось торопиться, писать к сроку, гнать работу и нередко опаздывать с работою. Причина состояла в том, что он жил одной литературою, и до последнего времени, до последних трех или четырех лет, нуждался, поэтому забирал деньги вперед, давал обещания и делал условия, которые потом и приходилось выполнять. Распорядительности и сдержанности в расходах у него не было в той высокой степени, которая требуется при житье литературным трудом, не имеющим ничего определенного, никаких прочных мерок. И вот он всю жизнь ходил, как в тенетах, в своих долгах и обязательствах и всю жизнь писал торопясь и усиливаясь. Но была еще причина, постоянно увеличивавшая его затруднения и гораздо более важная. Федор Михайлович всегда откладывал свой труд до крайнего срока, до последней возможности; он принимался за работу только тогда, когда оставалось уже в обрез столько времени, сколько нужно, чтобы ее сделать, делая усердно.<…> Дело в том, что в нем постоянно совершался внутренний труд, происходило нарастание и движение мыслей, и ему всегда трудно было оторваться от этого труда для писания. Оставаясь, по-видимому, праздно, он, в сущности, работал неутомимо. <…> Мысли его кипели; беспрестанно создавались новые образы, планы новых произведений, а старые планы росли и развивались.

Обращаюсь к чисто личным чертам. Никогда не было заметно в нем никакого огорчения или ожесточения от перенесенных им страданий и никогда ни тени желания играть роль страдальца. Он был безусловно чист от дурного чувства по отношению к власти; авторитет, который он старался поддержать и увеличить, был только литературный; авторитет же пострадавшего человека никогда не выступал.

<…> Он не любил обращаться к прошлому, как будто желая вовсе его откинуть, и если пускался вспоминать, то останавливался на чем-нибудь радостном, как будто хвалился им. Вот почему из его разговоров трудно было составить понятие о случаях его прежней жизни».

ТВОРЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ РОМАНА

Истоки «Преступления и наказания» восходят ко времени каторги Достоевского. «Преступление и наказание вытекает из духовного опыта каторги. Именно на каторге Достоевский впервые столкнулся с «сильными личностями», стоящими вне морального закона, именно на каторге началось изменение убеждений писателя. «Вынашивание» замысла продолжалось шесть лет.

В 1865 году Федор Михайлович был вынужден заключить кабальный договор с издателем Ф.Т. Стелловским. Этот кабальный договор позволил Достоевскому выплатить неотложные долги и выехать в том же году за границу. За пять дней в Висбадене Достоевский проиграл в рулетку все, что имел. Отчаянная нужда приняла катастрофические размеры.

В маленькой комнате, без денег, без еды и без света, «в самом тягостном положении» и «сжигаемый какой-то внутренней лихорадкой», Достоевский приступил к работе над своим величайшим созданием.

Достоевский продолжает работать над планом новой повести и в Петербурге. Здесь повесть незаметно перерастает в большой роман.

Лето 1866 года писатель проводит в подмосковном селе Люблине, у сестры. В Люблине Михаил Федорович оказался вынужденным одновременно с «Преступлением и наказанием» думать над другим романом, обещанным издателю Ф. Стелловскому при заключении с ним в 1865 году кабального договора. Писатель решается на невероятный план: «написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку». Достоевский совершил писательский подвиг. В Люблине был составлен план «Игрока» - романа для Стелловского – и продолжалась работа над «Преступлением и наказанием». В ноябре и декабре были написаны последняя, шестая часть и эпилог, а «Русский вестник» опубликовал роман в декабрьской книжке 1866 года.

Сохранились три рукописные редакции романа: краткая («повесть»), пространная и окончательная. «Повесть» была задумана в форме исповеди преступника, но в процессе работы прежняя форма «исповеди» от имени убийцы стала слишком тесной для нового содержания. Достоевский останавливается на «новой форме» - рассказ от имени автора. Черновые тетради к «Преступлению и наказанию» дают возможность проследить, как долго Достоевский искал ответ на главный вопрос романа: почему убил Раскольников? И ответ этот был далеко не однозначен для автора. В первоначальном замысле повести это «простая арифметика»: убить одно ничтожное, вредное и богатое существо, чтобы осчастливить на его деньги много прекрасных, но бедных людей. В пространной редакции Раскольников все еще изображен гуманистом, жаждущим вступиться за «униженных и оскорбленных». Но парадоксальная идея убийства из любви к другим постепенно «обрастает» стремлением Раскольникова к власти. Он хочет получить власть, чтобы целиком посвятить себя служению людям.

Однако Достоевский проникает глубже в душу преступника и за идеей заблуждения доброго сердца открывает самую страшную и чудовищную для него идею – «идею Наполеона», идею, разделяющую человечество на две неравные части: большинство – «тварь дрожащая» - и меньшинство – «властелины», стоящие вне закона и имеющие право во имя нужных им целей переступать через закон. Итак, в творческом процессе, в вынашивании замысла «Преступление и наказание», в образе Раскольникова столкнулись две противоположные идеи: идея любви к людям и идея презрения к ним.

ПРОНЗИТЕЛЬНОСТЬ МАСТЕРСТВА

Себя Достоевский называл писателем текущей действительности, «одержимый тоской по текущему», текущее же есть хаос, «в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь, и нельзя отыскать еще нормального закона и руководящей нити даже, может быть, и шекспировских размеров художнику».

Концепция личности у Достоевского, по сути, христианская православная концепция, и те произведения, в которых он размышляет о природе личности, выстраиваются таким образом, что и развитие действия в целом, и какие-то частные его детали и компоненты могут быть понятны и объяснены исключительно в рамках этой концепции. Потому, например, диалектика и «сочинительство» означают грех и смерть.

Каждый роман Достоевского полон неосуществленных возможностей. То, что не дописано, не выявлено в одном, дописывается в другом. Каждый написанный роман Достоевского – только проекция на плоскости, проекция живого, меняющегося и в то же время верного себе живого замысла «Жития великого грешника». Второстепенные герои иногда вполне дорисованы, зримы (например, Разумихин), но главные всегда незавершенны, открыты крутому сдвигу. Не закончены, невнятны многие фразы, важнейшее брошено мимоходом (можно и не заметить). Это неисправимо. Сбивчивость речи, незавершенность слова – черта поэтики Достоевского, его «антикрасноречия». Незавершенность частностей позволяет им легче сцепиться в единый вихрь, единое движения к целому, которое читатель угадывает.

В эмоциональном ритме романов Достоевского есть что-то сходное с циклом болезни. Но болезнь сопровождает более тонкий духовный процесс.

Федор Михайлович разработал свою оригинальную концепцию реализма, имеющую много особенностей. Свой реализм он называл «фантастическим», реализмом «в высшем смысле», то есть в чем-то более высоким, чем реализм других писателей.

Достоевский всегда помнил: чтобы быть убедительным, художник должен представить достаточно полную и определенную, объективную картину общества, в котором зарождались трагедии сюжетов. Он дорожил деталями, подробностями описываемых явлений, нуждался в живых впечатлениях. Достоевский, между прочим, еще и для того вел «Дневник писателя», чтобы фиксировать для себя драгоценные впечатления общественной жизни. Писатель включал в романы факты газетной хроники, обращался за разъяснениями и к прокурору, и к архимандриту, читал «Жития», создавая тот или иной образ. Иногда Достоевский брал свои прототипы из литературы. Есть и много отдельных деталей, которые опираются на притчи, поверья, на народную мудрость. Из письма к Х.Д. Алчевской 1876 года узнаем: «…Я вывел неотразимое заключение, что писатель-художественный…должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность».

ПЕТЕРБУРГ КАК МЕСТО ДЕЙСТВИЯ «ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ»

«Преступление и наказание» занимает особое место в творчестве Достоевского. Никогда раньше он так широко не изображал нищету и страдания обездоленных, униженных и оскорбленных людей, петербургской бедноты, бесчеловечья и жестокости современной жизни.

Роман вырос на основе глубоких и печальных раздумий писателя над важнейшими проблемами времени.

Действие в романе происходит на маленьком пространстве, в узком районе города, на квартире, в каморке. Вместе с тем чувствуется широкое дыхание большого города. Для Достоевского важно в Петербурге то, что это – город, неестественно создавшийся. Петербург - город нищеты и город крайнего богатства. Если посмотреть, что означает имя Петр, то можно увидеть, что Петр означает камень, поэтому Петербург - это каменный мешок, безликий, холодный, город полусумасшедших, одиноких людей. Интересно, что в жизни героев нет интимности, она, словно в стеклянной колбе, вся просматривается насквозь и всяким. Человек в городе одинок, он никому не нужен. Здесь уживаются отъединенность человека от человека и теснота.

Писатель никогда не показывает красоты города. Основной фон романа - это желтый, ядовитый цвет. "Небольшая комната (...) с желтыми обоями. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева…". Желтый фон является хорошим дополнением к драматическим переживаниям героев. Данный цвет усиливает атмосферу нездоровья, болезненности, расстройства. Сам грязно-желтый, уныло-желтый, болезненно-желтый цвет вызывает чувства внутреннего угнетения, психической неустойчивости, общей подавленности. Комнаты петербургских домов сравниваются с гробами. В них задумываются и совершаются убийства. Особенно важен мотив людной улицы, на которые своеобразным приемом вынесена внутренняя драма. На улице приносит себя в жертву Соня, здесь падает замертво Мармеладов, на мостовой истекает кровью Катерина Ивановна, на Сенной площади кается всенародно Раскольников. Площадь – место, символизирующее раскаяние. Многоэтажные дома, узкие переулки, пыльные скверы и горбатые мосты – вся сложная конструкция большого города – призрак, порожденный человеком. В атмосфере туманов этого призрачного города зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений. Все сконцентрировано и сгущено вокруг человека, оторвавшегося от божественных первооснов. Все внешнее – город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая обстановка, трактиры с их вонью и грязью – лишь символы внутреннего человеческого мира. Городской пейзаж несет большую художественную нагрузку. У Достоевского пейзаж — это не только пейзаж впечатления, но и пейзаж выражения. Он внутренне связан с изображаемым человеческим миром и подчеркивает ощущение безысходности, испытываемое героями произведений Достоевского.

РОДИОН РАСКОЛЬНИКОВ

Раскольников, несмотря на всю его эксцентричность, не выдуман Достоевским. Социальное положение главного героя обозначено в романе очень точно. Раскольников принадлежит к «бедному люду среднего класса». И в романе он причислен к «мыслящему пролетариату».

Мало что известно о детстве Раскольникова. Жил он в пыльном городе, таком же пыльном, как и Петербург, в котором происходит действие, ходил в церковь, был у него младший брат, которого он никогда не видел, но у могилы которого он всегда плакал. И еще – размытый образ отца, крепко держащего за руку Раскольникова - ребенка.

Родион – разночинец, обедневший дворянин, ничем не обеспеченный, не имеющий ни недвижимости, ни капиталов. Он приехал в Петербург учиться, чтобы, закончив университет, добиться положения в обществе. Учиться ему приходилось на медные деньги, на крохи, которые могла уделять ему мать из нищенской пенсии, да на собственные скудные заработки от случайных уроков.

Главный герой романа принадлежал к жертвам Петербурга. Он не мог и не хотел утешаться ролью камня, положенного в фундамент величественного здания. Современники Достоевского хорошо знали этот тип. Лев Толстой писал в 1862 году о процессах дифференциации, происходивших в среде образованных разночинцев:

«…Посмотрите на студента, оторванного от дома, от семьи, брошенного в чужой город, наполненный искушениями для его молодости, без средств к жизни… в кругу товарищей, своим обществом только усиливающих его недостатки, без руководителей, без цели, отстав от старого и не пристав к новому. Вот положение студента за малыми исключениями. Из них выходит то, что должно выходить: или чиновники, только удобные для правительства, или чиновники-профессора, или чиновники-литераторы, удобные для общества, или люди, бесцельно оторванные от прежней среды, с испорченною молодостию и не находящие в себе места в жизни, так называемые люди университетского образования, развитые, то есть раздраженные, больные либералы».

Слова Льва Толстого очень точно поясняют, из какой среды выходили такие, как Раскольников. Главный герой презирал благополучные чиновничьи карьеры – все равно где, в аппарате царской власти, на кафедре или в журналистике и литературе. Сам он был в тисках бедности, сжавшей железной хваткой не только его самого, но и его мать и сестру, поэтому чувство протеста не давало ему примириться, сложить руки. Он отделял себя от других, от остального мира – и восстал против него, но в одиночку и по своей собственной, им самим выработанной программе.

РАЗОЧАРОВАНИЕ И ЧУВСТВО ПОТРЯСЕННОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Достоевский показывает Раскольникова подчеркнуто одиноким. Раскольников вел себя так, как будто он перерос своих сверстников: они остались на той ступени, с которой он ушел, вверх ли, вниз ли, но ушел один, сменив прежнее на новое.

От социалистической молодежи Раскольников прямо отмежевывается, хотя социалистические убеждения входили непременным условием в комплекс «нигилиста», революционера. Убийство отрезало его от идеала братства, но на убийство он решился только потому, что разочаровался в прежних расчетах на средства осуществления братства. Раскольников разочарован, это несомненно, но он не способен выполоть до конца из своей души убеждения прежних лет, любовь и жалость к людям.

Раскольников ищет иного пути к идеалу, иных средств осуществления идеала, которые раньше ему и в голову бы не пришли, притом таких, которые решили бы дело сразу и немедленно.

Путь к идеалу и самый идеал неразрывно связаны между собой. Кто избирает иной путь, тот неизбежно в той или иной степени видоизменяет и самый идеал. Решившись на убийство, Раскольников должен был отказаться от демократических социально-утопических мечтаний. Боль за человека осталась, но она причудливо сплелась с недоверием к человеку.

Отличие Раскольникова от остальных «разочарованных» состояло в том, что он вознамерился единолично решить задачу, не решенную его поколением или даже многими поколениями. Раскольников перестал бояться каких бы то ни было преград и стеснять себя какими бы то ни было нормами – лишь бы не примириться с «гнусной», с неправедной действительностью, лишь бы не пройти по миру «подлецом». Но поскольку Раскольников изверился во всем и во всех, действие, о котором он возмечтал, должно было опереться не на всеобщий идеал, а на его собственное решение, на его единственную волю, на единственно им самим выношенную идею.

Страшный сон снится главному герою, еще перед «делом», сон, в котором истязают маленькую, тощую крестьянскую клячонку, – символический сон, вобравший в себя все его думы о зле и несправедливости в мире. Сон главного героя в высшей степени наглядно вскрывает источник чувства потрясенной справедливости, которое испытывал Раскольников: оно порождено было переживаниями, гневом русской революционной демократии. Роман так создан, так «построен», что тревожащие совесть, неутоленные, взывающие к помощи страдания людские показаны не в противовес Раскольникову, а как бы его глазами и таким образом, что сочувствия Достоевского в этом сливаются с сочувствиями Родиона. Весь роман пронизан скорбью о том, что мир несправедлив, и весь звенит, как напряженная струна, мольбою о справедливости.

Какова же была идея, которая должна была побудить Родиона совершить действие, способное побороть всеобщую подлость примирения с существующим подлым миром?

«ПРАВДА» РАСКОЛЬНИКОВА

Идея Раскольникова, цель, которой он руководился, совершая свое преступление, нелегко раскрывается в романе.

По учению Ницше, сильная личность, сильный человек неминуемо становится преступником. Всякое уклонение в сторону, любое оригинальное искание, всякая необычайная форма существования типологически близки к тому, что обычно называется преступлением. «Все новаторы в области духа, – писал Ницше, – носят на себе течение известного времени печать отвержения, роковую печать чандалы (каста нечистых и отверженных, самая низшая каста в старой Индии). Почти всякому гению, на известной ступени его развития, знакомо чувство Катилины – чувство ненависти, мстительной злобы и возмущения против всего, что уже существует. Катилина – это тип, предшествующий всякому Цезарю» или Наполеону, если взять имя из истории нового времени. Наполеон – это победивший преступник.

Созданный Достоевским Раскольников полон участия к чужому горю. «Сверхчеловек» не был пронизан чувством потрясенной справедливости, и его критическое отношение к действительности было продиктовано совершенно иными мотивами, чем у Раскольникова. Следовательно, Родион не был «сверхчеловеком».

Кажущаяся невозможность найти определенную причину преступления Родиона породила плюралистические объяснения, созданные по принципу и–и: Раскольников отважился на злодеяние и из желания уврачевать раны человечества, и из желания одного себя поставить над человечеством.

Так, Ю.Борев говорит о «многослойном» обосновании преступления.

«Мотивы преступления Раскольникова сложны и многослойны, – пишет он. – Прежде всего это бедность…. Во-вторых, Раскольников хочет… решить для себя вопрос: кто он – тварь дрожащая или Наполеон. И, наконец, в-третьих, Раскольников хочет решить проблему, можно ли, переступив законы враждебного человеку общества, прийти к счастью…. Стремясь художественно доказать свою концепцию, Достоевский и выдвигает тройственный характер мотивировки преступления Раскольникова. Автор все время подменяет один мотив другим».

Однако это и–и, это «с одной стороны» и «с другой стороны», устраняется уже тем одним, что оно превратило бы «Преступление и наказание» в недостаточно совершенное художественное произведение, с колеблющимся центром тяжести. Достоевский слишком большой мастер, чтобы подходить к нему с такой меркой. Художественный образ –живое единство, не разбирающееся механически на отдельные части. Нельзя рассматривать Раскольникова как подсудимого, у которого судья добивается признания, одного за другим, мотивов его преступления, игнорируя все остальное в его многообразно-сложной, противоречивой, но единой личности.

«Мысль, согретая чувством», – это то, что Достоевский называл идеей-чувством, идеей-страстью. Идея-чувство, идея-страсть не вытесняет натуру человека, а охватывает ее, как огонь сухое дерево; она мобилизует все силы и все возможности личности, сосредотачивая их в одном пункте. Идея-страсть направлена на достижение не частных, а всеобщих целей. Идеи-страсти с особой силой охватывают людей в кризисные и патетические периоды человеческой истории. Идея-страсть ломает и преобразовывает характер человека, смирного делает храбрым, честного – преступником, делает его бестрепетным и перед каторгой, и перед эшафотом.

Охваченный своей идеей, Раскольников «решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу». Но характер идеи, на которой сосредоточился Раскольников, зависел от того, каким он был человеком, с какой предысторией, он пришел к ней, насколько крепки были в нем и корень жизни, и устремление преобразовать жизнь. Разумихин говорит о Раскольникове: «Угрюм, мрачен, надменен и горд… мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувственен до бесчеловечия. …Не насмешлив, и не потому, чтобы остроты не хватало, а точно времени у него на такие пустяки не хватает… Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит, и, кажется, не без некоторого права не то».

Все это отчасти объясняется влиянием неподвижной идеи, на которой сосредоточился Раскольников, хотя все это также само воздействовало на формы проявления идеи и даже на выбор ее, на развитие ее, на поиски средств ее осуществления.

Раскольников уже давно вынашивал в голове свою ужасную идею и свой ужасный замысел, но все это до поры до времени оставалось мрачной фантазией, не более того. Он уже встретился с Мармеладовым, уже сердце его пронзили вопли униженных и оскорбленных, а он еще ничего не решил.

Но вот пришло письмо от матери. Он прочел наивную и жестокую по правде своей исповедь, и нож всеобщей беды пронзил его самого. Письмо матери поставило Раскольникова на роковую черту: или смириться перед участью своих родных и перед законом, царствующим в мире, или попытаться что-то сделать для спасения своих близких и тем самым восстать против царствующей в мире закономерности. Положение близких превратилось в катализатор теоретических размышлений. С этого момента всеобщая и абстрактная идея превращается в двигатель, запущенный на полную силу, увлекающий и Раскольникова, и весь роман в неукротимый бег, который никто уже не в силах остановить.

Раскольников просто так никого бы не убил, даже в случае самозащиты. А вот за мать, за честь сестры, за идею готов убить – и убил. Убил не в открытом бою, убил одну за другой двух беззащитных женщин.

Ответственность и мука, которые вытекали из его идеи, были тяжелее, чем ответственность и муки совести за рядовое злодеяние. Чтобы объяснить свой чудовищный, но вытекающий, по его разумению, из всемирно-исторического хода вещей умысел, Раскольников пытается опустить его до неиспорченного, наивного и неразвитого сознания Сони. И видит, что, оставаясь в пределах личных мотивов, он непомерно упрощает все дело, превращаясь в обыкновенного уголовного преступника. И Раскольников снова пытается поднять свою аргументацию в сферу всеобщего: «А впрочем, я вру, Соня… Это все не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!...»

Те, простейшие, причины легко устранялись – Раскольников это хорошо знал. Он мог продержаться в университете, и мать кое-что высылала, и уроки выходили. Перебиться Раскольников мог, но не хотел.

Родион видел мир, его историю, его конвульсии, его неудачные усилия и попытки перестроить основы своего существования. Ему показалось, что он понял людей, добрался до корня жизни и несчастий народов. Теперь он обратился к себе и решил взять руль в свои руки, использовать закон по своему разумению.

У Раскольникова «выдумалась» мысль, идея, которую до него никто и никогда еще не выдумывал.

Наполеоновский мотив входил в идею Раскольникова и в ее осуществление. Родион видел перед собой пример Наполеона, он захотел проверить, способен ли он стать Наполеоном, способен ли он выдержать диктаторскую, тираническую власть над человечеством. В то же время можно обнаружить, что наполеоновская идея в ее чистом виде, власть ради власти, является предательством по отношению к чему-то более важному, куда она входит только как часть или как средство. Если б идея Раскольникова исчерпывалась наполеонизмом в его чистом виде, он сам судил бы себя и сам вынес бы себе обвинительный приговор. Родион завидует только цельности, безоглядности, несмущающейся жестокости, с которыми Наполеон и ему подобные шли напролом к своей цели. Хотя он и ставит себя над человечеством, но во имя его спасения, он хочет «сгрести» людей «в руки и потом делать им добро».

Низко, подло стоять в стороне, когда есть рычаг спасения, есть средство осуществить обетование всеобщего счастья. Преступление искупится добром, «погружусь в добро», мечтает Раскольников. А если сердце все будет мучиться укорами совести, все взять на себя, «перенести», не смущать наступившего всеобщего благоденствия.

Когда Порфирий, в центральном для всего романа разговоре, низводит идею Раскольникова, сформулированную в напечатанной статье, к наполеоновской идее, последний протестует.

«Это не совсем так у меня, – возражает Раскольников. –… я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите… Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан…устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре… я развиваю в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно, не останавливались перед кровью (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, – более, или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что, до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, ведь я же на точных цифрах не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все переступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идеи и по размерам ее, – это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление… Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права; казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд – всегда господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать».

Оригинальность, или, лучше сказать, исключительность, единственность идеи Раскольникова лучше всех уловил недалекий, но неиспорченный, естественный Разумихин.

«– Ну, брат, если действительно это серьезно, то… Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, – и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу,– это то, что все-таки кровь по-совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…»

«Люди так глупы» – так рассуждал герой Достоевского. Раскольников постоянно огорчается и возмущается глупостью большинства, не понимающего своего положения, не ищущего путей к избавлению от своих тягот, «подло» притерпевшегося к существующему несправедливому порядку.

Психоидеологической подпочвой мыслей Раскольникова является ожидание «конца века», крутых перемен или же разрушительных катастроф. Мир, как он сложился, болен и гнил, он достоин гибели и обречен на гибель. Конец близок, при дверях, но все ли готовы к концу?

В воспаленном мозгу Раскольникова бродят аналогии и с французской революцией, и с пришествием Христа, и мысли об имеющих вот-вот разразиться уличных боях. И на каторге, после того как идея Раскольникова уже потерпела крушение, ему все грезится тревога, набат, резня, всеобщая гибель.

Настроением кануна каких-то необыкновенных перемен, прихода решительной минуты, жадным ожиданием немедленной справедливости охвачена Соня, которая вызывает у Раскольникова предположение об ожидании ею чуда. «Разве так можно сидеть над погибелью, – задается он вопросом, – прямо над смрадной ямой, в которую уже ее втягивает, и махать руками и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж не чуда ли ждет? И наверно так».

Читая Раскольникову о воскрешении Лазаря, Соня с особым волнением, раздельно и сильно, «как бы с болью переведя дух», выделяет обетование: «Так, господи! Я верую, что ты Христос, сын божий, грядущий в мир». Она даже остановилась и быстро подняла на Раскольникова глаза, когда произнесла это обещание о приходе Мессии в мир.

Разочарованный Раскольников абсолютизировал свой – ограниченный и субъективный – исторический опыт. Размышления подсказывали ему, что массы бессильны и что рассчитывать в схватках за судьбы человечества на природу человека не приходится. Люди – пигмеи, люди – низки, гадки, но и нельзя перестать болеть их болями, мучиться их страданиями, нельзя допустить, чтобы такие, как Катерина Ивановна, как Соня, как Дуня, оставались несчастными, чтобы дети пошли крестным путем своих отцов и дедов. Муки людей вопиют, они стонут, плачут и зовут. Раскольников не хочет этих бесконечных жертв, он не может уже больше смотреть на всех этих бесчисленных раздавленных в вечной войне за существование: «…Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то… вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли?»

Нет справедливости на земле, нет бога на небе. Но есть страстное негодование на жестокое общество, на несовершенство, зло и глупость человеческой природы, есть страстная жажда справедливости. И вот он, Раскольников, во имя спасения ближних и дальних, во имя будущего человечества, во имя воскрешения уже смердящего Лазаря готов взять на себя всю власть и ответственность.

В этом насильственном наделении счастьем множеств свобода деланья счастья остается только у тебя – у твоей исполинской личности, все остальные – облагодетельствованные рабы. В этой концепции заключено зерно Великого Инквизитора, а в Раскольникове проступают черты Великого Инквизитора.

Великий Инквизитор понимает и по-своему даже любит Христа, он только считает, что цели Христовы могут быть осуществлены антихристовыми средствами. Он не с Христ